Шлюшонок

— Вот твоя камера, Милкович. — Всё как договаривались? — не удержавшись, хрипловато спрашивает Микки. Да, ему обещали — но мерзкий холодок страха всё равно остался. — Договаривались с начальником тюрьмы, не со мной. Я куда велено, туда и привёл. — Да, сэр, — послушно откликается Микки. Что тут ещё сказать. Коп — офицер Джонсон — окидывает его взглядом с высоты своего роста. Добродушно усмехается. — С Галлагером, значит, в одну камеру захотел? Хороший у тебя вкус, Милкович. — Сэр?.. — холодок становится ощутимее. Страх. Ярость. Он уже успел услышать шепотки, пока Джонсон вёл его по коридору. К Галлагеру в камеру… новый сокамерничек рыжей шлюшки… интересно, что Коннор скажет, когда вернётся… Рыжей шлюшки? Какого?.. Блядь, Йен, почему мне раньше не удалось попасть в эту тюрягу… в эту камеру… когда ты только сел… — Давай, Милкович, заходи. Некогда мне с тобой по душам разговаривать. Отбой уже скоро. — Да, сэр. Дверь открывается. Закрывается за спиной. У нар, оперевшись руками и лбом на верхние, стоит Йен. Его Йен… Оборачивается. Лицо бледное и опухшее, с красными следами. Под глазами тёмные круги. Плакал? Блядь, он плакал? Ладно бы первые дни здесь, но — Микки сказали, уже четыре месяца… — Ёбаная жизнь, — глухо произносит Йен. Смотрит на Микки неотрывно, не двигаясь с места и явно не веря своим глазам. Микки ухмыляется с деланной беспечностью. — Я сдал картель, на который работал, — он репетировал эту фразу всю дорогу, пока его вели сюда. — И угадай, кому дали выбрать, с кем его запрут? Йен молчит. Начинает дрожать — сперва губы, а затем и всё тело. Что за нахуй?.. Он что, блядь, не рад? — Почему, — всё так же глухо выдыхает Йен. — Почему?! — он кидается к Микки, хватает его за ворот казённого комбеза, толкает к стене, кричит в лицо — горько, отчаянно. — Почему тебя не было так долго?! Продолжая дрожать всем телом, Йен замахивается. Микки не пытается ни увернуться, ни остановить удар, но кулак впечатывается в стену рядом с его головой. Йен опускает плечи, роняет подбородок на грудь и, всё ещё держа его за ворот — только уже слабее, — начинает глухо рыдать. — Йен, — Микки наконец удаётся снова обрести голос. — Йен… — он поднимает руку, касается ладонью щеки Йена, пытаясь заставить его поднять голову. — Йен, прости, я не мог раньше… никак бы не получилось… — Я знаю, — Йен продолжает рыдать, сползает на пол, обнимает его ноги, прижимается щекой к бедру. — Я знаю… ты ни в чём не виноват… ты и так… Микки, прости, это всё я, это из-за меня, если бы я тогда уехал с тобой в Мексику… — Эй, ну перестань, — Микки кладёт руку на стриженый рыжий загривок, ерошит пальцами колючие волоски. — Слышь, перестань, а? Ну, отсидим чуток. Тебе два года дали, я знаю. Мне на два месяца больше. Из тех, кого я сдал, никто не найдёт, об этом копы позаботились. Выйдем, и всё пучком будет. А пока — в одной камере сидим, чем плохо? — В одной камере, — Йен вскидывает голову, в глазах мелькает что-то стылое и отчаянное, на губах появляется горькая, с оттенком безумия улыбка. — Значит, теперь я твоя сучка. Теперь твоя. Что ж… у меня теперь спермоприёмник хорошо разъёбан, сможешь глубже толкаться… Тянется к ширинке Микки. Готовится отсосать. Спермоприёмник. Блядь. Понимание окатывает ледяной волной. И офицер Джонсон сказал — хороший у тебя вкус… в одну камеру с Галлагером… — Йен… — Йен продолжает пытаться расстегнуть непослушными пальцами его ширинку, и Микки, не выдержав, хватает его за запястья, отцепляет руки, встряхивает. Йен вздрагивает, резко отстраняется, смотрит так, словно ждёт удара — вот же блядь… — Йен, послушай! Йен, ну не смотри так, это же я, Микки… Йен, скажи, тебя тут… Йен снова начинает рыдать. Микки опускается на колени рядом с ним, обнимает, укладывает головой к себе на плечо. Начинает гладить по вздрагивающей спине, по затылку. — Кто?.. — тихо спрашивает он. — Все, — дыхание Йена щекочет шею. — Все… кто хотел… я теперь всеобщая сучка… всей тюряги… после всех тебе достался… — Тихо, тихо, — Микки начинает покачивать Йена, баюкать в объятиях. — Ну тихо. Не, ты поплачь, слышь… только ты того — слышь, мне похуй, кто… — Я сам хотел, — плача и отчаянно цепляясь за него, почти выплёвывает Йен. — Сам хотел… поначалу… пусть все, кто захочет… тебя всё равно нет, я тебя проебал… — Не проебал, — Микки прижимается сухими горячими губами к виску Йена. — Я же здесь. — Здесь, — Йен вскидывает залитое слезами лицо, улыбается — любяще, беспомощно, горько и счастливо одновременно. — Я теперь… смотри… ты на себе моё имя набил, а я… Протягивает правую руку. Ниже локтя ярко виднеются две буквы: «М.М.». — Микки Милкович, — говорит Микки. Тоже улыбается, хотя хочется выть, проводит пальцем по жирным сине-чёрным линиям. — Мастерски набито. Точно не сам себе, как я. — Не сам, — Йен улыбается. — Это… по его лицу пробегает тень, — это Зак. Зак Коннор. — Зак Коннор, — медленно повторяет Микки и перестаёт улыбаться — в лицо он Коннора никогда не видел, но имя знакомо. — Он… он тебя… — Он первым был, — тихо отвечает Йен и неожиданно для Микки снова улыбается. — Первым… из всех… Но он хороший. Ты не думай. Он лучше всех… я к нему на постоянку хотел, я же не знал, что ты… что тебя увижу… А потом его перевели. Я решил — всех потерял… и тебя, и его… — Тихо, — повторяет Микки и снова обнимает Йена. — Меня не потерял, видишь. А что он с тобой по-хорошему, так и хорошо. Я его знаю… ну, как знаю — слышал. Вот уж кому не хотел бы за тебя мстить. Но если он… — Нет, — Йен резко мотает головой. — Зак хороший. И всё равно… всё равно его перевели. — На три недели, — не подумав, говорит Микки. — Я разговоры слышал. — На три… — Йен сглатывает, на секунду умолкает. — Блядь… я думал, навсегда… в другую тюрьму… А, неважно. Ты здесь. Всё неважно. — Да, — Микки тянется к Йену, осторожно целует в губы — пока что в уголок. — Ещё какие новые татухи есть? Покажешь? Йен заметно повеселел, когда начал хвастаться набитыми инициалами. Может, разговор о татухах его приободрит? Йен бледнеет. На лице ярко проступают веснушки — обычно почти незаметные. — Они… — он тянется к верхней кнопке комбеза, пытается её расстегнуть, но пальцы срываются, и Йен роняет руку, — они… есть, да. Но… Микки, они не все тебе… могут понравиться… Голос дрожит. Йен умолкает, кусает губы чуть не до крови. Блядь. Не все, значит, могут понравиться. — Все понравятся, — твёрдо говорит Микки. Делает шаг к Йену — возможно, чуть резче, чем следовало бы, но тот не пытается отстраниться; от него — не пытается. — Все, слышишь? Какие ни есть. Блядь, Йен, — он обхватывает лицо Галлагера ладонями, заставляет наклонить голову, прижимается лбом ко лбу, — я же тебя люблю, слышишь? Я же сюда… ради тебя… прости, что раньше не получилось… — Ради меня, — тихо повторяет Йен, и с его губ срывается беспомощный, виноватый смешок. — Ради меня, да… Микки, прости, ты ради меня всё… — подрагивающие ладони ложатся Милковичу на плечи, гладят, комкают ткань комбеза, — а я… — Перестань, — повторяет Микки. Снова обнимает лицо Йена ладонями, заставляет взглянуть себе в глаза. — Перестань, ну? Казниться. Я тебя люблю. И не виню. Ни в чём. Не винит. Больше — не винит. Хоть и винил поначалу, когда только пересёк границу Мексики; понимал, что Йен болен, что никогда не отказался бы от него, если бы не чёртова биполярка… …но всё равно винил. Слишком свежа была рана — и воспоминание о том, как совсем недавно думал, что теперь-то они вместе навсегда. Похуй. Что было, то было. Потом он адски скучал, мечтал, как однажды жизнь снова позволит им пересечься… Вот. Позволила. Как там Йен сказал — ёбаная жизнь. — И я тебя, — тихо отвечает Йен. — Люблю. Тебя первого полюбил… по-настоящему… Микки… — он тянется навстречу и почти робко касается губами губ. — Не противно?.. Не противно теперь целовать будет? — Блядь… нет, не противно… никогда не противно… — Микки ловит губы Йена своими, целует крепко и глубоко. Как же он скучал… Ёбаная жизнь. Ёбаная жизнь, сделавшая его Йена тюремной сучкой. — М-м-м… — Йен тихонько мычит в поцелуй, прижимается теснее. — Соскучился по твоим поцелуям… вкусный ты, всё такой же… — И ты… и похуй, кто… блядь, как же я скучал… — Микки целует Йена снова, гладит по волосам. — И я по тебе… Микки, мой Микки… — Йен льнёт всем телом, отвечает на поцелуи, гладит затылок Милковича. Такие же коротко остриженные волосы — только чёрные. — Морковка моя рыжая, — выдыхает Микки, начиная покрывать поцелуями всё лицо Йена. — Рыжик любимый… — Твой рыжик, — Йен подставляется, прикрывает глаза, влажные от слёз рыжие ресницы вздрагивают. — Иди сюда, на нары, — Микки подхватывает Йена под мышки, ведёт к нижней полке. Охраннички не должны заглянуть?.. Нет, вроде. Их уже отметили; скоро просто выключат свет. — Иду, — Йен гладит Микки по плечам, по щеке, смотрит ласковым взглядом, от которого сжимается в груди. Так, словно не может насмотреться. — Похуй, слышишь? — неотрывно глядя Йену в глаза, Микки сам начинает расстёгивать кнопки его комбеза. — Где какая татуха. Все зацелую… — Правда?.. — Йен вздрагивает, но отстраниться не пытается. — Лю… любую примешь? Татуху? — Любую, — Микки осторожно спускает с плеч Йена комбез, стягивает майку, тянет комбез и трусы ниже, на бёдра. — Рыжий лобок, значит? — он тихонько улыбается, наклоняется, целует наколку в паху. — И биполярная сова? Это тоже он?.. Коннор? — Ага, — Йен тоже улыбается, немного напряжённо, но всё же радостно оттого, что Микки нормально реагирует на надпись про рыжий лобок. Осталась одна татуха, последняя… — Да, Коннор… Зак. Он всё набил. Всё. Лобок я сам попросил, и сову… Ну, он разрешил выбрать, что изобразить. А ещё одну… ту он сам… — Йен закусывает губу, ерошит чёрные волосы Микки, ощущая, как все чувства заново возвращаются с прикосновением его губ. Микки улыбается, целует смешную круглую сову, набитую на боку Йена, снова возвращается к надписи в паху, скользит губами по стрелке в виде полурасстёгнутой ширинки, сбегающей к завиткам рыжих волос. — Ещё одну? — он подтягивается выше, заглядывает Йену в лицо, мягко целует в губы. — Какую? Покажешь? Йен замирает на несколько секунд, потом отрывисто кивает. Смотрит на Микки виновато, словно прося прощения за то, что причинит ему боль. Молча переворачивается на живот, пробует сам приспустить комбез. — Там, ниже… — он закусывает губу, ожидая, что скажет Микки. Милкович опускает глаза, медленно стаскивает с Йена комбез вместе с белыми хлопковыми трусами. «Трахни меня, я твоя сучка». И тоже — стрелка, ведущая вниз, исчезающая в ложбинке между ягодиц. В груди сжимается. Микки склоняется ниже, прижимается полуоткрытым ртом к надписи, к стрелке. Касается её кончиком языка, скользит им ниже, к ложбинке — не нырнув, впрочем, внутрь. — И это он? — совсем тихо спрашивает Микки, положив ладони на ягодицы Йена и согревая его кожу дыханием. — Зак Коннор? Йен сказал — Зак хороший. Самый лучший. И всё же — набил на нём надпись про траханую сучку. Хотя другие могли бы набить и чего похуже. Но блядь, если придётся сцепиться из-за Йена с Заком Коннором… Микки ещё не видел его в лицо, но слышал достаточно. И — это точно не тот человек, против которого он может себе позволить выступить. Здесь, на зоне. Во всяком случае, один. А идти под кого-то… идти против Коннора… Если слухи правдивы, значит, примыкать к тюремным группировкам Коннор не любит — если нет крайней нужды. Постоянными сучками и подельниками обычно не обзаводится. Но на его авторитет это не влияет. И с другими авторитетами он зачастую в ладах. Микки смотрит на татуировку на белой коже Йена и мучительно кусает губы. — Зак, ага… — откликается Йен. — Я не сержусь на него. Думал сначала, что сержусь, но он мне целых три татухи набил, какие я сам захотел, только одну вот… Получается справедливо. Микки… — Йен оборачивается через плечо, ловит встревоженный взгляд Милковича. — Тебе правда… ну, не противно, что я так… что на мне это написано?.. — Микки отчаянно мотает головой, и Галлагер с облегчением вздыхает. — Хорошо… Спасибо. Можешь… можешь языком меня там поласкать? А потом разденешь всего и… да?.. Потом возьмёшь… хочу снова… к тебе привыкнуть… прости… — последнее слово Йен произносит дрогнувшим голосом, вдруг осознав, что к родному Микки, который будет с ним нежен, действительно надо привыкнуть. Преодолеть стыд за то, что творили другие… кроме Зака… и привыкнуть. — Да… да, конечно… всё сделаю, всё, что захочешь… мне не противно, как ты вообще мог подумать… блядь, Йен… — Микки снова касается губами надписи на пояснице Йена, стягивает с него одежду полностью, начинает поспешно раздеваться сам. Запоздало мелькает мысль — если кто увидит… заглянет в стеклянное окошко на двери камеры… Но Микки не успевает об этом задуматься — негромкий щелчок, и свет в камере гаснет. Отбой. Хорошо. Наколку на пояснице Йена всё равно видно — в тусклом свете, льющемся из коридора. Но похуй, всё похуй. Йен сказал — не сердится… на Зака Коннора, который набил… Справедливо, да. По здешним понятиям — справедливо. И другие могли бы набить что похуже. И Микки не может позволить себе грызться здесь со всеми. С теми, на кого у Йена не осталось обиды, загрызаться точно не станет. — Давай-ка, приподнимись немного… мне удобнее будет… — Йен послушно становится на четвереньки, и Микки гладит его ягодицы, бёдра, раздвигает упругие белые половинки в стороны, прижимается губами — сперва к татухе, затем скользит ниже, в горячую ложбинку, к тугому колечку ануса. Тугому. Всё ещё тугому. Сколько ни трахали, а… Не думать. Похуй. Не думать ни о чём. Думать только о том, чтобы Йену было хорошо. Микки целует анус Йена, обводит языком чуть припухшие края. Надавливает кончиком, проникает внутрь — туда, где ещё более тесно и горячо. Йен, его Йен. Вкус Йена, запах Йена. Блядь, как же он скучал. Как же адски скучал… Йен тихо стонет, прикрыв глаза и наклонив голову. Родное прикосновение, родной голос. Микки. Микки снова касается его, после стольких месяцев. Возбуждение переплетается с нежностью, растекается широкими заливами, медленно затопляя всё его существо. Никого не вспоминать, забыть прежнюю боль, забыть отчаяние, позволить удовольствию проникнуть внутрь, как делает сейчас язык Микки. Микки принимает его, принимает эту надпись на его теле, ласкает её… У Галлагера щиплет в глазах, и он жмурится, смаргивая в полутьме непрошеные слёзы. Как же он скучал… — Микки, я люблю тебя… — шепчет Йен. — И я тебя… иначе чего б я… к тебе в камеру… — Микки вдавливает язык глубже, лижет изнутри горячие тугие стенки, гладит вздрагивающие бёдра. — В сердце ты мне запал, хули поделать? — он снова прижимается полуоткрытым ртом к анусу Йена, начинает потрахивать его языком, продолжая гладить руками где придётся. — Похуй… кто, с кем… всё похуй… а Коннор хорошо бьёт, надпись красивая получилась… — в ответ на неумелую шутку у Йена вырывается полусмешок-полувсхлип, и Микки снова целует взасос его отверстие. — И эта… и остальные… прости, морковка ты, не мог я раньше, не получилось… Взять тебя? — влажные края ануса пульсируют, сжимаются вокруг языка, и Микки чувствует, как собственное возбуждение становится почти болезненным. — Хочешь? Я… я нежно… Идя по коридору, он думал, что пошутит, занимая нижнюю полку: «Я снизу, так что тебе придётся быть сверху». Затащит Йена на себя. Кроме Йена, он никому не подставлялся… …по доброй воле. Блядь же. Но раз Йен хочет отдаться, Микки даст ему всё, что нужно. Всё, чего он хочет. Всё, чего хочет сам Микки. Он думал, что мечтает лечь под Йена, но сейчас ничего не хочет так, как оказаться в нём. — Возьми… — голос Йена звучит сдавленно, хрипловато, но в нём явственно слышится желание. — Только нежно, да… Он чувствует, как Микки у него за спиной выпрямляется, напоследок ещё раз прижавшись губами к анусу, вызвав томительную волну в паху и животе. Погладив, берётся за бедра Галлагера; Йен расставляет их шире, прогибает спину, чтобы было удобнее. Микки плюёт на ладонь, смазывает себя, головка члена потирается о вход, и Йен тихо вздрагивает. Дышит шумнее, напоминая себе, что с ним Микки, который никогда не сделает больно. Ладонь успокаивающе гладит поясницу, помогая в этом убедиться. Йен расслабляется, кивает рыжеволосой головой и ощущает, как Милкович медленно, аккуратно погружается в него. Пальцы сминают тюремную простынь, с губ срывается приглёшённый стон. — Микки… Я всегда думал о тебе, слышишь? Не переставал думать… Хоть и не ждал. Почти не ждал… то есть, не верил уже, что снова увижу… М-м-м, да… — он слегка сжимает Микки в себе, давая возможность обоим прочувствовать соединение. — Не переставал любить… — Не переставал… и я… блядь, я ж тебя всегда любил, морковка ты рыжая… рыжий лобок… — Микки запоздало вспоминает, что эти слова — одна из тех надписей, которые набил на Йене Зак Коннор, но Йен вздрагивает, кажется, только от удовольствия; не от неприятных воспоминаний. — Блядь, я ж и на воле был… и было с кем трахнуться… а без тебя — и воля не воля… — он чуть ёрзает в Йене, растрахивая, заставляя обоих застонать, гладит бёдра, целует загривок, взмокшую кромку стриженых рыжих волос. — Я нежно… я, блядь, будто в первый раз, да? — у Йена вырывается полусмешок-полувсхлип, Микки утыкается лицом в его шею, рвано вдыхает запах кожи — родной, любимый. Ни с кем так, как с блядским Йеном Галлагером. Ни с кем не было и ни с кем не будет. — Я нежно… — повторяет Микки и начинает медленно двигаться в горячем пульсирующем проходе — постанывая не столько оттого, что мышцы Йена тесно обхватывают его член, сколько от нахлынувших чувств. — Ага, как в первый… Я тоже тебя люблю. Сразу полюбил, даже когда ты шерошился и злился на меня, и колотил… Хотел с тобой быть. Думал, а вдруг ты себя не примешь… А, к чёрту. М-м-м… люблю тебя… — Йен стонет, щурится от нежности, от тревожащей сердце ласковости, чуть подаётся бедрами назад, сам насаживаясь на Микки, позволяя, принимая. Пальцы сминают край казённой подушки, глушат очередной стон, приоткрытые губы Йена оставляют влажный след на тыльной стороне собственной ладони. — И я… блядь, тоже… сразу, наверно… — Микки рвано, горячо дышит, вжимается лицом во плечо Йена. Там ещё одна татуха — дурацкая безголовая баба с огромными сиськами. Тоже Коннор?.. Нет, вряд ли. С чего бы здесь, на зоне, такое стали набивать; даже если бы с намёком, что Йен вместо бабы. С намёком — это… то, что на пояснице. Плевать. Могло быть и что похуже. На всё плевать. И на всех. Кроме них двоих; кроме того, что они снова вместе. — Прости… прости, что не сразу смог… — шепчет Микки, слизывает с шеи и плеч Йена капли солёного пота, чуть ёрзает внутри него, растрахивая. — Прости… что… что не защитил… «Прости, что тебя здесь все опустили, пока меня не было». Но этого он вслух не скажет — хоть и так понятно, что думает. А впрочем — смог ли бы защитить? Сам? Вдвоём — против всех? Может, их бы просто — обоих… Может, их ещё в будущем — обоих. Да хоть завтра. Не так-то легко будет взять и заявить всем, что теперь Йен — не сучка всей тюряги. Что теперь он — только его, Микки. Что они, блядь, вместе. Не думать. Не думать, блядь, ни о чём. Всё сложится. Как-нибудь, мать его, да сложится. Микки снова целует Йена в плечо, просовывает руку под него, проводит ладонью по груди, чувствуя, как щекочет кожу рыжий пух. Трёт поджавшиеся соски, слегка сжимает пальцами. — Нравится? Так нравится? — сбивчиво спрашивает он и ещё раз чуть покачивает бёдрами. — Да, да, так нравится… Погладь меня ещё. Везде… — Йен прогибается, полуоборачивается на Микки в сумраке камеры, подчиняется его руке, такой родной. — Ничего… я ведь и не виню… Никогда не винил, правда. Я сам… сам же вляпался… Микки, не уходи больше… Хотя это я ушёл, — Йен горьковато улыбается. — Больше ни за что… и ты тоже… — Ни за что, ни за что… — эхом откликается Микки, подчиняется просьбе Йена, скользит руками по всему его телу — грудь, живот, бока, бёдра, ягодицы. Касается губами загривка и плеч, целует в ухо, двигается чаще, сильнее — давая понять, что это только он, что они снова вдвоём. — Хрен тебя ещё отпущу, даже если захочешь… — язык проникает в ухо, Йен сладко скулит, Микки вылизывает ему ушную раковину, снова ловит губами губы. Опять проводит рукой по животу, зарывается пальцами в волоски в паху. Там татуха, спереди, и сзади тоже… Похуй. Похуй, кто где что набил. — Подрочить? Подрочить, хочешь? — он дразняще пробегает пальцами по члену Йена, и у того снова вырывается сдавленное поскуливание. — Да, подрочи… хочу с тобой кончить… — Йен толкается к руке Микки, поводит бедрами, пытаясь потереться. — Давай вместе, да? Как раньше. Я скучал, скучал по всему тому… с тобой… мой южный гопник… чернышка… — Галлагер улыбается, произнося давние прозвища, в сердце плещут воспоминания, как они совсем мальчишками целовались в доме Милковичей, трахались в магазине Кэша, пили пиво из одной банки. Он сладко вздрагивает, когда Микки начинает его ласкать, кусает губы в томительном удовольствии, выдыхает имя Милковича. Микки тоже прикусывает губу, шумно сопит Йену в загривок — потому что в глазах вдруг постыдно щипет, несмотря на возбуждение. Чернышка. Так называл его только Йен — чернышкой, помоечным кошаком. Будто и не было прошедших лет — коротких и в то же время долгих, — нескольких отсидок, беспокойства за Йена, когда у того обнаружилось биполярное расстройство, горькой и мучительной обиды, когда Йен бросил его, Микки, на мексиканской границе… И — того, что успело произойти с Йеном за несколько месяцев здесь, в тюряге. Без него, Микки. Без его южного гопника, его чернышки. — Вместе, да, вместе… как раньше… — бормочет Микки, снова лижет ухо Йена, плотнее обхватывает член, ласкает, не особо попадая в такт своим толчкам. Как раньше. Всё будет как раньше. Похуй, что было; похуй, с кем был Йен. Похуй, как придётся отбивать его у других. Наслаждение становится всё острее, растекается по телу горячими сладкими волнами, мышцы Йена пульсируют, тесно сжимая член. Микки трёт большим пальцем головку ствола Йена и шепчет ему в ухо, что больше никогда, блядь, не оставит. Никогда… Йен выдыхает что-то надрывное, полное чувства, и начинает выплёскиваться на пальцы Микки, утыкается лбом в подушку, так что волосы на затылке торчат будто влажная шерсть кота. Выстанывает имя Микки несколько раз, крупно вздрагивая всем телом. Он снова с Микки, снова принадлежит ему. Даже если принадлежит Заку. Но Микки снова рядом. Он больше не уйдёт. И Йен не уйдет. А Зак… наверное, он примет, разрешит… он всегда был к Йену добрым… Галлагер распластывается под Микки, тяжело дыша, промычав что-то неразборчивое, почувствовав, как Милкович тоже начинает спускать в него, — и снова откликается сладкой дрожью. Микки позволяет себе ненадолго упасть на Йена, насладиться тем, как мышцы того сжимаются вокруг члена послеоргазменным спазмом, выдаивая досуха. Поглаживает опавший член Галлагера, путается пальцами в паховых волосках, проводит ладонями по всё ещё вздрагивающим бокам. Вместе. Снова вместе. Ни с кем не было так, как с Йеном. Никогда. Микки целует Йена в плечо, медленно выходит из него, поднимается. Обтереться, что ли… Что-то падает из-под матраса и звенит о каменные плиты пола. Микки наклоняется, шарит рукой в полумраке и поднимает обломок лезвия. Четвертинку. — Это ещё, нахуй, что? — спрашивает он. — Для защиты? Так им же хрен… Йен поворачивается набок. Смотрит на Микки, на обломок лезвия; мотает рыжей головой. — Нет, — глухо, хрипловато говорит он. — Не для защиты. Я… я и не думал уже защищаться… привык, что все… Это для меня. Для меня. Блядь. В горле пересыхает; Микки едва не сжимает кусок лезвия в кулаке, но вовремя вспоминает, что порежется. Эта хрень хоть и маленькая, но острая. — Я думал, что всё кончено, — голос Йена звучит тихо и почти виновато. — Тебя потерял, навсегда… сам виноват, сам проебал… Зака перевели — и никто мне не сказал, что только на три недели… — Падлы, — выдыхает сквозь зубы Микки. Снова хочется стиснуть стальной обломок в ладони. Почувствовать. — Я больше не мог, — продолжает Йен. — Меня положили в лазарет. После того, как… после группового изнасилования. — Кто? — так и не разжав зубов, спрашивает Микки — и не узнаёт собственный голос. — Не знаю, — Йен сглатывает. — Не знаю… не помню… правда. Забыл. Зак меня нашёл. Во дворе, голого… после всего… Сказал — теперь буду только его. Извинился даже, что не забрал раньше. Извинился. Зак Коннор. Блядский Йен Галлагер, не одному мне ты, видать, в душу запал… Вот и как теперь тебя отбивать — у Зака Коннора? Хотя, может, Коннор не станет оспаривать Йена у него, когда вернётся. В конце концов, в тюряге и других сучек навалом. Может, просто хотел защитить. А теперь ведь Йена будет защищать Микки, так? Блядь. Если сумеет. Если сумеет — один. — Он меня навещал, — пробивается сквозь мысли Микки голос Йена. — Зак. В лазарете. Я думал — всё, как выйду, буду только его… никому больше не дам к себе прикоснуться… Тебя не было, — говорит Йен, и Микки, хоть и понимает, что ни в чём не виноват, чувствует острый прилив вины. — Тебя всё равно не было. Из лазарета вышел, спрашиваю всех — где Зак? А они ухмыляются, говорят — перевели… И не сказали, что на три недели, не сказали, понимаешь? — Понимаю, — Микки в два шага подходит к параше, бросает в неё обломок лезвия и спускает воду. — Так. Нахуй. Для защиты всё равно нормальная заточка нужна. А эту дрянь… — Да, — Йен садится на нарах, льнёт к севшему рядом с ним Микки, обнимает, склоняет голову на плечо. — Да… хорошо, что выбросил… Меня не трогали. Как из лазарета вышел. Теперь я думаю — Зака боялись… а тогда решил — просто ждут, пока в себя приду, не хотят снова до полусмерти затрахать… Подумал — нахуй. Не дамся больше никому, лучше не жить. Да, поначалу мне самому хотелось — со многими, со всеми… но больше не хотелось, понимаешь? Не хотелось, чтобы избивали. Не хотелось, чтобы все подряд. Чтобы… ещё хоть кто. Кроме Зака. Или тебя. А тут мне ещё говорят — новый сокамерник у тебя будет… я думаю — ну, ещё и он, сразу ведь полезет, опробовать… Вот и решил. Если ещё хоть кто — вскроюсь нахуй. Я… я сам дурак, надо было у охраны спрашивать, где Зак… не у других зэков… Йен снова начинает дрожать, и Микки обхватывает его лицо ладонями, запечатывает губы поцелуем. Гладит пальцами щёки, уголки рта. — Забудь, — твёрдо говорит он. — Всё забудь. И то, что хотел… тоже забудь, слышишь? — Да забыл уже, — Йен улыбается в полумраке, снова целует Микки. — Теперь у меня есть ты. Снова ты… мой Микки… И Зак вернётся. Он поймёт. Он добрый. Добрый, блядь. Добрый — а траханую сучку набил. — Ладно, — говорит Микки вслух. — Давай спать, а? На нижней полке, вдвоём? Они укладываются, укрываются одним одеялом. Йен прижимается спиной к груди Микки, и тот, обняв его одной рукой, касается губами плеча. — Всё будет хорошо, — тихо говорит Микки. — Слышишь, рыжий лобок? — Слышу, — Йен накрывает его руку на груди своей, переплетает пальцы. — Да. Всё будет хорошо. Раз ты здесь, значит, точно будет. Да… все думают, что ты был моим сутенёром, знаешь? Даже Зак. Ну… он предположил, когда инициалы набивал… я возражать не стал… — Вот и ладно, — Микки хмыкает. — Значит, так и скажу. И что ты снова подо мной. Так проще. Нехуй им всем знать, что мы друг к другу чувствуем. — Ага, — послушно соглашается Галлагер. Йен засыпает быстро, а Микки ещё долго лежит без сна, обнимая его и вслушиваясь в ровное глубокое дыхание. Хотел бы он быть уверен так же, как Йен. В том, что всё будет хорошо. Но после того, как он сдал свой картель, у него не осталось связей в уголовном мире. Нет, здесь, в Бекманской тюрьме, не должно быть и врагов, но… Что будет, когда он скажет, что теперь Йен только с ним? Как отреагируют на это другие зэки? Как отреагирует, вернувшись в Бекман, Зак Коннор? И как им быть — вдвоём, без более сильных и влиятельных друзей? Ответов на вопросы нет. Но наконец сон берёт своё, и Микки затихает, крепко прижавшись к Йену.