Шлюшонок

— Галлагер, ну ты чё? Хули, блядь, целку из себя строишь? Да ты же, блядь, всеобщая сучка, все знают… — Больше нет, — Йен с ненавистью смотрит на двоих негров, зажавших его в угол. — Теперь я с Микки. Он ещё на воле моим сутенёром был, — действительно, хорошая отмазка, и не надо говорить про любовь. — И с Заком. — С Заком Коннором? — один из негров широко ухмыляется. — Ничё, он добрый, он поделится. Всегда делился. — А теперь передумал. Его не слушают. Грубовато лапают между ног — и Йен, не успев подумать, со всей силы бьёт кулаком в нос. Кажется, получает удар в живот от второго, но боли почти не чувствуется. — Нахуй! — он снова куда-то бьёт — уже не соображая, куда. — Нахуй вас всех! Я больше не сучка всей тюряги… — Ах ты ж чёрная гнида… Микки. Бьёт того, кто держит Йена, получает удар в ответ… их двое, негров тоже двое, но негры их крупнее — особенно Микки… — Хули, блядь, тут… Негр, снова пытавшийся схватить Йена, отлетает к стене. Зак держит его на весу за горло — а затем швыряет в сторону, на пол. Его дружок чертыхается, согнувшись в стороне; кажется, у него сломан нос, и похоже на то, что это сделал Йен. — Отставить! Отставить, мать вашу! Офицер Джонсон. Ну вот, теперь все собрались. — Кто начал? Кто начал, я вас спрашиваю? — Сэр, — Йена трясёт, но он выходит вперёд, — эти двое, — он кивает на негров, — пытались меня изнасиловать. — Сэр! — с трудом хрипит тот, что лежит на полу — всё ещё не в силах подняться. — Его слово против нашего! — Три слова против двух, — с ненавистью выплёвывает Микки. — Я тоже свидетель. — Да что ты, блядь, ты ж его дружок… — И я свидетель, сэр, — спокойно, только чуть глуховато вставляет Зак. — Ты?! Да ты, мать твою, меня чуть не убил… Зак переводит взгляд светло-серых глаз на лежащего. — Не убил же, — говорит он, и от его ровного голоса и немигающего взгляда у Йена впервые проходит по коже мороз. — Сэр, — он снова умоляюще смотрит на Джонсона, — Зак и Микки меня защитили. Они — мои друзья, да. Но они меня спасли. Джонсон медленно обводит всех взглядом. Он явно симпатизирует им с Микки — да и к Заку относится вроде неплохо, — но пытается быть справедливым и беспристрастным. — Сэр, — подходит ещё один негр — всего на пару сантиметров ниже Зака. — Эти двое, — он кивает на своих собратьев, — придурки просто. Позвольте, я им сам объясню, что к чему. Джим, вспоминает Йен. Его зовут Джим, фамилию бы только вспомнить. Над здешними неграми он вроде как главный. Джим его тоже трахал. Блядь, его все трахали. Но с Заком Джим, вроде, не на ножах. — Ладно, — наконец говорит Джонсон и снова смотрит на Йена. — Галлагер? Всё в порядке? — Да, сэр. — Сэр! — негр, которого Зак швырнул на пол, наконец с трудом поднимается на ноги. — Он же меня в натуре чуть не убил! Коннор… Джонсон смотрит на Зака. Тот пожимает плечом. — Отшвырнул я его просто, сэр. Видите, живой. Джонсон кивает. Смотрит на притихшего негра. — Убитых не вижу. А если за малейшую драку каждого из вас, отщепенцев, закрывать — камер в карцере не напасёшься. Надзиратель уходит. Они остаются вшестером. — Что, Коннор, — Джим усмехается Заку, — семьёй обзавёлся? Двоих сразу взял? Семья Большого Зака? Микки снова дёргается на «двоих сразу взял», но в этот раз Заку не приходится его удерживать. Он и сам понимает: Джиму, одному из бекманских паханов, так просто в рожу не дашь. — Ну а чё, — Зак тоже усмехается. — На тебя непохоже. Зак снова пожимает плечом. — Да решил вот, что пора бы остепениться. — Ну, добро, — Джим снова усмехается, сверкая белыми зубами на чёрном лице. — Я чужих сучек не трогаю. Хотя, — насмешливый взгляд на Йена, — рыжик твой под кем уже только ни побывал. — Побывал — и побывал, — Зак говорит всё так же ровно. — Все попробовали, всё по понятиям. А я права предъявил. Теперь подо мной будет. — А ты чё? — тот, которому Йен сломал нос, смотрит на Микки. — Тебя, значит, Коннор тоже ебёт? Или вы вдвоём — Галлагера? Микки дёргается ему навстречу, но его останавливает тяжёлая рука Зака, опустившаяся на плечо. — Можем втроём выебать тебя, — цедит сквозь зубы Коннор, не отрывая взгляда от негра со сломанным носом. — Зак, хорош, — в разговор снова вступает Джим. — Что-то я не помню, чтобы тебя на нашего чёрного брата тянуло. — И не тянет, — Зак усмехается. — Ни на братьев, ни на сестрёнок. У тебя их сколько, четверо? Поди, рад, что я, когда выйду, ни с одной из них замутить не захочу? Йен замирает — ссориться со всем негритянским братством тюряги им совсем не с руки, — но Джим только хохочет. Похоже, они с Заком и впрямь в неплохих отношениях. — А то. Нахрен мне надо, чтоб они от тебя ещё и ублюдков нарожали. Ладно. Эти псы, — он бросает взгляд на своих, — твоих сучек больше не тронут. У нас с тобой всегда всё по понятиям было. — Ага, — соглашается Зак. Поднявшийся с пола негр явно хочет что-то сказать — но под тяжёлым взглядом Джима закрывает рот. Чёрные неспеша удаляются. — С Джимом порешали — считайте, уже легче будет, — говорит Зак, собственнически приобняв Йена и Микки за плечи. — Он — мужик нормальный. — Ты ж вроде ниггеров не любишь, — хмыкает Микки. Зак широко ухмыляется. — Ебать я их не люблю, Милкович. А так — да хоть Сэма, сокамерника моего, спроси. Похуй мне, чёрная рожа или белая. Если только с этой рожей не трахаться. Ну чё, во двор пойдём? Йен переводит дыхание. Напряжение медленно отступает — как и воспоминания о том… что было тогда во дворе. Тогда. Когда он хотел улететь к птицам. Не эти ли же зэки его тогда?.. Блядь, он не помнит. Нихуя не помнит. Но помнит, что оно было. До сих пор. — Мне не хочется на прогулку, — негромко говорит Йен. — Пойду полежу. В камере. Ладно?.. — он переводит взгляд с Зака на Микки и обратно. — Ты в порядке? — спрашивает Микки и слышит напряжённость в собственном голосе. Делает шаг к Йену, берёт за затылок, внимательнее заглядывает в глаза. Как бы не накрыло после того, что было только что… — Да, — Йен улыбается, и улыбка почти нормальная — только губы чуть дрожат, и лицо бледнее обычного. — Правда, Мик. Не волнуйся. Я просто не хочу сейчас… туда, где все. Хочу полежать. Просто полежать тихонько. — Мне с тобой пойти? — Микки всё ещё не выпускает загривок Йена. Чуть сжимает пальцами, поглаживает — стараясь успокоить. Сова биполярная… — Нет, — Йен качает головой, голос звучит твёрже, губы уже почти не дрожат. — Не надо. Всё хорошо. Ты прогуляйся, подыши воздухом… с Заком, — быстрый взгляд в сторону Коннора. — Я просто полежу. Подремлю, может, чуток. Честно. — Не врёшь, шлюшонок? — Зак тоже подходит вплотную, обвивает рукой шею Йена — совсем рядом с рукой Микки. — А ну-ка, посмотри на меня… я, блядь, помню, как ты к птицам улететь хотел… А Микки помнит, как смывал в парашу обломок лезвия. — Не вру, — улыбка Йена становится шире, спокойнее. — Вы же со мной. Оба. Просто полежать хочу. — Ну, иди, — разрешает Зак и выпускает Йена, напоследок скользнув ладонью по его шее. — А мы с Милковичем по дворику побродим чуток. Если он тебе правда сейчас не нужен. — Сейчас — не нужен, — Йен кладёт ладонь Заку на затылок, коротко целует его в губы, проделывает то же самое с Микки. У всех на виду, напоказ — демонстрируя, кому принадлежит. Кто — только двое — имеет теперь право к нему прикасаться. — Гуляйте. Я полежу. Они вдвоём смотрят ему вслед. Идёт спокойно, уверенно, высоко подняв голову. Кое-кто из зэков провожает взглядами, но не слышно ни свиста, не смешка, ни подначивающих слов. Семья Большого Зака… — Точно в порядке будет? — голос Коннора отвлекает Микки от мыслей. Тяжёлая тёплая рука лежит на плече. — Будет, — отвечает Милкович и понимает, что сейчас — уверен. — Я его знаю уже. Ему сейчас правда полежать просто надо. Наедине побыть. От всей этой кодлы, — Микки кивает подбородком в сторону других заключённых, — подальше. — Ну, добро, — Зак слегка подталкивает его рукой, побуждая идти. — Пошли покурим тогда. В теньке. Одну на двоих сегодня, запас небольшой, придётся чуток порастягивать. — Ага, — соглашается Микки. От курева грех отказываться — да и Зак не привык, чтобы ему перечили. Они садятся в тени стены, вытягивают ноги. Зак раскуривает сигарету, передаёт Микки. — А здорово ты эту падлу, — не выдерживает Милкович, глубоко и с наслаждением затянувшись. — Об стенку. Будет знать теперь, сучье вымя. Зак пару секунд молчит. Тоже делает затяжку, возвращает сигарету; вопреки ожиданиям Микки, улыбки на лице нет. — Я его чуть не убил, — голос звучит спокойно, почти задумчиво. Микки, не удержавшись, издаёт короткий, но громкий смешок. — Да я заметил, блядь… — он встречает взгляд Зака и внезапно осекается. По спине пробегает холодок. Убийство. Убийство другого заключённого, почти на виду у всех. — Прости, — голос звучит хрипло. — Я… я понял. — Хорошо, что понял, — Зак наконец усмехается, снова берёт из его пальцев сигарету. — Всё-таки временами глянешь на тебя, Милкович, — будто пацан ещё совсем, будто по малолетке сидишь… Да не дёргайся ты, я, считай, любя. Не к тому сейчас. Короткое молчание. Новая затяжка. — Мне три года сидеть осталось, — неспеша, с расстановкой говорит Зак. Смотрит на бродящих по двору заключённых, щурится сильнее обычного. — Всего было пять. Того, за которого сел, я так же… как эту суку. Просто об стенку шваркнул и на землю, он, падла, первым напал… И — насмерть. — Повезло ещё, что только пятерик, — вырывается у Микки. Зак согласно кивает. — Повезло. Защитничек толковый попался, хоть и от штата. И у того хмыря нож был, а я безоружный… Может, если бы не рецидивист, вообще условкой бы отделался. А так — как видишь. Микки молчит. Понимает, что сейчас, только что, ножа ни у кого не было. — Мне, конечно, хотелось бы к сороковнику своему выйти, — продолжает Зак. — В аккурат через три года стукнет… Не мотать срок, пока за полтинник не перевалит. А если бы я его сейчас снова насмерть, точно не меньше червонца добавили бы. — Прости, — вырывается у Микки. Зак усмехается, смотрит как-то странно — чуть ли не с грёбаной нежностью. — Не в том дело, Милкович, — он подносит почти докуренную сигарету к губам Микки, и тот послушно затягивается, касаясь губами чужих пальцев, не успев задуматься о том, как это выглядит со стороны. — Я знал, на что подписываюсь, когда вас двоих на постоянку взял. Если срок добавят из-за того, что за кого из вас впрягся, — что ж, так тому и быть. Всё равно не брошу. Мои вы теперь. — Спасибо… — Зак коротко качает головой, и Микки осекается. Тепло исчезает из глаз Коннора, сменяясь чем-то стылым — тем, от чего мурашки по спине. — Не благодари. Вас не брошу, сказал. Но если так случится, что мне здесь из-за вас до посинения мотать, — уж поверь, и вы раньше меня на волю не выйдете. Оба. Найду, как вам срок накинуть. Микки не отвечает буквально долю секунды. — Справедливо, — говорит он. Голос звучит тихо, но твёрдо. Зак усмехается. Серые глаза снова теплеют. — Справедливо, говоришь? — Ну да, — чуть громче отвечает Микки. — Если тебе за нас… значит, и нам за тебя. Чего ж тебе — нас на волю проводить, а самому… Справедливо. По понятиям всё. Усмешка становится шире. Зак понимает, что Микки не врёт. — И за рыжика не станешь просить? Чтобы, если что, только тебе лишний срок мотать? — Не стану, — говорит Микки и понимает — это не только потому, что Зак вряд ли согласится только на него. — И… — он сглатывает, — если вдруг что… можешь не придумывать, как мне срок добавить. Сам себе добавить могу… да и Йен тоже. Он тоже поймёт. Он там же, где я, рос. Знает всё. И тоже не… не просто давалка. — Знаю, — Зак спокойно кивает. — И верю. Замётано. Если что, то всем вместе. А если свезёт… — снова усмешка, — что ж, вам через два года выходить, а ещё через годик и я вас на воле разыщу. Пообсудим, как и что. — Да, — подтверждает Микки. Схуяли ему тепло от мысли, что они встретятся с Заком и на воле?.. — Ты ведь не захотел бы, чтобы и Йен раньше тебя вышел, — внезапно говорит Коннор. Так же негромко и спокойно, как говорил до этого; с мягкой усмешкой. — Ну, намного раньше. — Слышь, схуяли бы тебе на воле практику не открыть? — слова срываются с губ прежде, чем Микки успевает их удержать, — возможно, потому, что и сам он только что думал о том же, а Зак, как всегда, будто прочитал мысли. — Психологом сраным не заделаться? Бабки бы зашибал — пиздец. Он замирает, понимая, что заслужил нехилый удар, но Зак откидывает голову и хохочет — коротко и громко. — Дипломчика мне не хватает, Милкович. Да не ерепенься ты… Что, прав? Ведь прав же. — Прав, — глухо отвечает Микки. На секунду отводит взгляд, смотрит на двор. — Я… знаешь, я ему раньше пытался волю дать. Право выбора. Чтоб сам решал, всё по понятиям… Но — не всегда он может решить. Не всегда — так, как сам хочет. Как для него взаправду лучше. — Потому что чёртов биполярник, — спокойно замечает Зак. — Да. Блядь, любит он меня, знаю… но то начинает думать, что мне без него будет лучше — идиот, блин, — то просто переклинит… В общем, не хочу выйти и обнаружить, что его биполяркой шарахнуло и делов натворил. Вроде тех, за которые сел. Или так — херни какой. Мать его такая же была, от неё и передалось, так чего только, рассказывали, не чудила… В общем — если вдруг чего, уж лучше ему со мной на зоне, чем без меня на воле. Так-то на два месяца раньше выйдет — пусть, за два месяца не начудит… Но если дольше — лучше вместе срок мотать. — Не всё говоришь, Милкович, — Зак коротко усмехается. Точно, сраный психолог. — Не всё, — в груди сжимается холодный комок, Микки начинает чувствовать себя последней падлой, но продолжает говорить. — Знаешь, он мне когда-то твердил в биполярке своей ебучей — я изменился, я уже не тот, что прежде… Так вот — я уже тоже не тот. Хватит. Хочу, чтобы был со мной. И будет. Всё равно ведь знаю, что ему того же надо… Так если снова неспособен будет сам верно порешать — решу за него. — И правильно, — Зак кивает, и Микки невесело усмехается. — Правильно, говоришь? — Ну, а что, — Коннор пожимает плечом. — Сам ведь всё знаешь — сова он биполярная. Тебя любит, жизнь готов отдать. Как и ты за него. А если накроет его — явно тут не тот случай, чтобы свободу выбора давать. — Это уж точно, — мрачно соглашается Микки. — Хватит с него свободы. И если на свободу — то вместе. — Ничего, — Зак усмехается, кладёт руку Микки на плечо. — Не ссы, Милкович. Всё у нас пучком будет. У всех троих. Я так думаю. — И я, — Микки тоже усмехается — и чувствует, как рассасывается ледяной комок в груди. — Слышь, а ты когда в первый раз на взрослую зону попал… как оно было? То, что первая ходка у Зака, как и у него самого, была по малолетке, он уже знает. На секунду мелькает — может, зря спросил, не захочет рассказывать? Первую взрослую ходку многим вспоминать неприятно… Но — не опускали же Зака. Даже в первый раз, даже едва отметившего совершеннолетие. По-любому ведь таким же громилой был, как и сейчас. — Ну, до меня, конечно, особо не доёбывались, — Зак вторит его мыслям; голос звучит спокойно, и чувствуется, что повспоминать он не прочь. — Я в первый раз в шестнадцать загремел, по малолетке; тогда ещё не до конца вырос, но среди пиздюков всё равно самым здоровым был. Потом за год ещё вытянулся. Во вторую ходку мне двадцать было. Здоровый, конечно, был и сильный, мало кто сравниться мог — но, ясное дело, по молодости самому по себе всё равно тяжело было… Ну, да свезло мне, чё уж. Итальяшка один, пахан тамошний, подметил, что мне большинство в пупок дышит и железо могу руками гнуть, — ну, и предложил вроде как телохранителем его стать. — Что-то я тебя не сильно среди макаронников представляю, — с невольным смешком вырывается у Микки. — Не представляешь, значит? — Коннор усмехается в ответ — но по-доброму. — Ну, а к кому мне было примкнуть, скажи на милость? К неонацистам, может? Пожалуй что и приняли бы — да только нахуй мне их идеи гнилые. У меня, может, на ниггеров и не стоит, но кой хуй мне с ними грызться только из-за того, что рожи чёрные. Иной ниггер как человек получше белого будет. И вычислять, у кого насколько кровь чистая… да как её, блядь, вычислить? И какая вообще чистота крови, когда у нас здесь, в свободной стране, все уже давно друг с другом переебались? — Это уж точно, — Микки хмыкает. — Ну вот. С самими ниггерами корешиться — ну, тоже не моё оно, да и редко они на зоне с белыми корешатся. И уж точно не с такими, как я. Ирландцы… Да я никогда особо не думал, ирландец я или кто. Просто жил себе. А мафиози этот под него пойти предложил — да почему бы и нет. — Прямо мафиози? — у Микки снова не получается удержаться. — А то… Чего лыбишься, Милкович? Правда. Я таких редко встречал. Вежливый, даже со мной и другими шестёрками, говорит всегда негромко, не выматерится даже. Старая закалка, мать его… А смотрит — и всё равно подчас мороз по коже. — От тебя тоже иногда бывает… Мороз. — Ну, сейчас-то, — Зак снова усмехается. — Тогда что — тогда я мальчишка, считай, был… Согласился сразу, потому как разговаривал он со мной уважительно. Вот как никто просто. Когда знакомился, руку пожал, как равному… И благодарен я ему, честно. Многое растолковал, многому научил. До него-то у меня ума особо и не было, сила одна. — А потом он что? — слушать про итальянского мафиози, учившего Зака жить по понятиям, действительно интересно. — Пожизняк остался мотать? Усмешка Зака становится шире. — Не поверишь, но вышел. Немногим позже меня. Нашёл ушлого адвокатишку, тот вывернул всё так, якобы его несправедливо обвинили. Какое там несправедливо… Ну, да ладно. Всё равно — грех таким людям за решёткой гнить. Потом я к нему даже обращался пару раз на воле. Поработал на него чуток, и он мне подсобил. Ну, а потом… я всё же сам по себе быть предпочитаю, чего мне с итальянскими мафиози. Пусть и жизнь сытая, но всё равно — как старше стал, неохота стало в шестёрках ходить. Микки понимающе кивает. Какое-то время они сидят молча, соприкасаясь плечами и бёдрами. Тепло тело Зака приятно ощущается сквозь ткань их комбезов. Некстати вспоминается — эти псы твоих сучек больше не тронут… двоих сразу взял… тебя, значит, Коннор тоже ебёт… — Все знают, да? — неожиданно для самого себя выплёвывает Микки. Зак неспеша поворачивает голову, смотрит со спокойным прищуром. — О чём? — Что я… — приходится сглотнуть, — тоже твоя сучка? Не только Йен… наша общая? Пару секунд Зак молчит. Во взгляде проскальзывает что-то очень смутно похожее на чувство вины. — Я не трепался, — наконец коротко отвечает он. — Я знаю, — во рту становится горько. — Но все поняли, да? Всё равно. Тяжёлая рука ложится на бедро — очень близко к паху. Микки не пытается её сбросить, хоть во дворе и полно других зэков. Впрочем, близко к ним никто не подходит. Только поглядывают издали. — Трудно скрыть, — Зак говорит медленно, словно подбирая слова. — Если бы я просто тебя драл иногда, было бы легче. Но… мы уже в натуре семья практически, — он коротко усмехается. — Все трое. — Я слышал, — не ответить усмешкой невозможно — несмотря на горечь во рту. — Не в первый раз. Все уже так говорят. Семья Большого Зака. — Не самое худшее, что могут сказать, — рука на бедре сжимается чуть сильнее — словно в попытке приободрить. — Я решил, что за это морды можно не бить. Да и если я начну орать на каждом углу, что тебя не трахаю — только Йена… в итоге надо мной же ржать начнут, даже если за спиной только. — Ну да, — горечь проскальзывает изо рта в горло, растекается по груди. — Глупо отрицать очевидное. Зак кивает. — Именно. Так что прости. — Да за что, — Микки хмыкает, но всё же слышать от Зака извинение ему приятно. — Ты слово не нарушал. А что по мне видно, что меня от тебя штырит… сам виноват. — Не виноват, — твёрдо отвечает Зак. — Просто хрен такое скроешь. Тем более здесь. — Да. Снова пара секунд молчания. — Что ж, — у Микки вырывается горький смешок. — Я идиот. Если думал, что все поверят, будто я твой равноправный подельник. Ну, не равноправный, — на всякий случай поправляется он, — но… что просто под тобой хожу. Зак усмехается неожиданно мягко. — Будто одно другому мешает. Я к вам как к простым сучкам не отношусь. Скажешь, нет? — Путём всё. И я… — Микки глубоко вздыхает и твёрдо добавляет, глядя Заку в глаза: — Я не жалею, если что. — А смысл жалеть. Хоть о чём. Но если кто в глаза сучкой назовёт, — снова усмешка, — смело можешь морды бить. Разрешаю. — Ну, спасибо, — Микки коротко смеётся, но уже без горечи. — За разрешение. — Что знают — пусть знают, — на секунду взгляд Зака становится жёстким — как тогда, когда он заступился за них с Йеном. — Не их собачье дело, кого я трахаю. Здесь и без вас двоих сучек на всех хватит. О чём между собой, как крысы, шепчутся, меня не касается. Но в лицо пусть над кем другим зубоскалят. Не над моей… семьёй. — Семья Большого Зака, — горечь всё ещё разливается в груди, но ощущается уже не так болезненно. — А похуй. Мне нравится. Отсос хочешь? — Сейчас? — глаза Зака сужаются в насмешливом прищуре. — Почему нет? Время есть. — В благодарность? Сука. Только что как люди разговаривали, а теперь опять издевается. — Похуй на благодарность. Я тебя уже поблагодарил. Просто так. Хочешь? Ему самому хочется. Уткнуться лицом в пах Зака, ощутить его одуряющий запах — и тяжёлый налитой ствол во рту, растягивающий губы и толкающийся в горло. — Верно Йен про тебя говорит, — даже не удосужившись задуматься, выпаливает Микки вслух. — Хуев наркотик. Зак снова громко смеётся, откинув голову, — так, что кто-то из зэков оборачивается. — Пошли, коль так. Хочу я, конечно, как не хотеть. Они встают. Зак кладёт руку на плечо, ведёт перед собой. Микки не пытается вывернуться. Все знают. Все и так знают. Семья Большого Зака. Сучка Большого Зака. Заворачивают за угол. — Никто не заглянет? — Микки окидывает закуток беглым взглядом. — А тебе не похуй ли? — Зак уже расстёгивает ширинку робы. — Похуй. Зак кладёт руку на загривок, поглаживает. Коротко целует в губы — обычная процедура перед отсосом. Сейчас, как всегда, даст «поиграться», а потом крепко возьмёт за голову и начнёт долбить в глотку. После того, как Микки не сумел проглотить в первый раз, спускает, как и обещал, на лицо. Так проще — зажмурить глаза, приоткрыть рот. Нет мыслей о том, что вот-вот подавишься кончей насмерть. Сейчас, конечно, о таком не попросишь… а впрочем. Рукой можно утереться. Рукавом комбеза. Как-нибудь. Сучка… ёбаный в рот… вся тюряга знает… — Поставь мне засос, — выдыхает Микки сквозь зубы, чувствуя, как снова ощущается разлившаяся в груди горечь — острая, граничащая со сладостью. — Так, чтобы всем было видно. — Уверен? — пальцы на загривке сжимаются чуть сильнее. Впору об заклад побиться — будь у них с Йеном волосы чуть подлиннее, Зак был бы рад их на кулак наматывать. — Все знают, — кажется, он заразился от Йена приступами склонности к саморазрушению. — Всё равно знают. Давай. Пометь. — Ну, раз хочешь… Губы впиваются в шею у горла. Втягивают тонкую кожу, сжимают, удерживают. Чувствуется, как вонзаются зубы. К утру нальётся так, что и не захочешь, а увидишь. — Да, — Микки жмурится, под закрытыми веками щипет. — Да, так. Зак надавливает рукой на плечо, и он опускается на колени. Начинает облизывать блестящую от смазки головку члена, расстёгивает собственную ширинку — хочется не только отсосать, но и себе подрочить. Ладони Зака ложатся на голову, пальцы начинают поглаживать за ушами. Пока что нежно; пока что оба приноравливаются. — Вензель из трёх букв, — хрипловато говорит Зак наверху. — «З», «М» и «Й». Зак, Микки, Йен. И подпись: «семья». Новая наколка, значит. — Двоим? — спрашивает Микки, на секунду выпустив член Зака изо рта и приподняв голову, уверенный, что знает ответ. — Мне и Йену? Зак усмехается. — Троим. Семья же. Давай, Милкович, продолжай. Микки успевает усмехнуться в ответ, прежде чем снова надеться ртом на член.