Мой любимый крысёныш

— Мальчик так восхищается вами, господин, — говорила Геллерту Винда. Она не ревновала — скорее, уступала право, в том числе и терпеть вспышки гнева. Уж кто-кто, а она знала все тайны характера Геллерта: он мог казаться мягким, почти безвольным, преувеличенно нежным, — зато когда требовалось, действовал жестоко и расчетливо. Но Тому он прощал всё, и это только укрепляло его в убеждении в доброте своего господина. Никому он так не радовался, как ему, и уже надежно находился в сетях обожания. Он уже больше не позволял себе своевольных выходок. Тому нравилось служить своему господину, и он не прятался от его внимания — напротив, делал всё возможное, стремясь показать свою преданность. Геллерт принимал эти знаки внимания с благосклонностью. Ему нравилось, каким гордым и своевольным Том был с остальными, и каким покорным — с ним, выражалось ли это в более откровенных нарядах или с тем, как он чуть и не ластился к нему. Он казался своему юному воспитаннику и строгим, и благосклонным одновременно: и с тем, как не хотел брать его до шестнадцатилетия, и с тем, как наказывал его за провинности, но неизменно прощал и любую из них умел повернуть себе на пользу. А главное — никогда его не отталкивал, и, случись такое, наверняка счел бы это самым страшным наказанием. Но до того было еще очень и очень долго. — Подойди сюда, Том. Державшийся весь вечер чуть поодаль от Геллерта, он не мог не вызвать подозрений. — Скажи честно, ты снова исчезал? Том побледнел, насколько это было возможно при его и без того не слишком-то полнокровном лице, но покачал головой отрицательно. — Иди сюда. Протянутая рука манила его, но Том игнорировал ее гордо — и вскоре был наказан. Геллерт притянул его к себе одной властью над его ошейником, серебристая змейка вилась, как огненная, обжигая кожу, и Том хрипел у его ног. — Не извивайся, сядь! — рявкнул Геллерт. Глубоко вздохнул. — Если бы только ты мне признался в своей отлучке, разве я не отпустил бы тебя? Разве стал бы я тебя расспрашивать о причинах? Но ты лжёшь мне. Лжёшь — и боишься. Том вынужденно привстал: в этот раз Гриндевальд поднял его за ошейник не магией. а собственной рукой, и он душил неиллюзорно. Том хватал воздух тонкими губами, ошалело смотрел широко открытыми от ужаса глазами на своего господина и гадал, какова будет казнь. Геллерт, впрочем, прекрасно видел, что тайное стало явным совсем неожиданно для юного Реддла, и неожиданная вспышка гнева для него обернулась неприятной неожиданностью. Да и вина, говоря откровенно, была не так уж смертельна. И всё же мальчишку явно стоило проучить для острастки. Тот уже стоял перед ним на коленях, пряча лицо в руках, и вздрагивал. — Вы накажете меня? — хрипло спросил он, стараясь сдержать дрожь. — Непременно. Как иначе? — И... Оно будет жестоким? — Самым жестоким. — Вы меня убьёте? Губы у мальчика дрожали — Геллерт с трудом удержался от того, чтобы не фокусировать на них взгляд, да и на всей этой позе, на фигуре запуганного оленёнка. Но ему надо было не позволить мальчишке вертеть собой. Том перебирал самые страшные варианты казни: — Выгоните меня прочь навсегда? — Боишься этого, да? Наверное, уже успел отвыкнуть от школы? — Геллерт усмехнулся, но снисходительно пояснил: — Нет. — Закроете под замок? — Не знаю! — бросил он, снова раздражаясь трусостью мальчишки. — Сказать честно, ты мне сейчас просто противен. Палочку мне — и пошел вон. Том достал свою палочку дрожащими руками, уткнулся ему лицом в колени и зарыдал уже не стесняясь. Геллерт отволок его чуть ли не силой вниз, велел Винде запереть где подальше: тюремных камер у него не было, но чулан внизу, тёмный и сырой, имелся. Последующие несколько часов, что ушли у Геллерта на выяснение его похождений, Том провел в полнейшей темноте, всхлипывая, но очень быстро утих и даже уснул: видимо, перенервничал. Сон был недолгим, неспокойным, да и промозглый холод с сыростью не давали расслабиться. Когда дверь растворилась вновь, он поднял голову, щурясь, как котёнок, спросил недоуменно: — Как? Уже всё? Винда усмехнулась его наивности. — Решил уже, что проведешь в темноте остаток молодости и старость? Думаешь, кто-то тебе позволит тебе сидеть здесь без дела? Том недоверчиво поглядел на девушку вновь, не спрашивая ничего. Его отвели наверх, в ту же лабораторию при покоях Геллерта. Маг был там — и был явно занят, меняя зачем-то планировку помещения и перебирая кладку; гладко отесанные камни выходили в прежних мест, множились, возводя новую стену, а потом их место заменяли другие. В иной раз Том первым делом спросил бы, что происходит, но сейчас до странного робел и не решался вымолвить ни слова; да и безразлично все это ему было в сравнении с тем, как господин решил его судьбу. Геллерт обернулся, охватывая его цепким взглядом, но тоже не сказал ему ничего, кроме: — Винда, благодарю. Оставь нас. — И только когда та вышла, обратился: — Если до этого я думал, что этот знак (тут он указал на ошейник) будет достаточным свидетельством клятвы, то теперь понимаю, что к нему нужно приделать цепь. Том кивнул, не поднимая глаз. Его трясло от страха, неминуемого и непреходящего. Он даже плохо помнил уже, что сделал, но хорошо ощутил Гнев Геллерта — хоть тот на него даже не замахнулся ни разу. — Простите, господин. Я был своеволен. Раньше он никогда не звал его "господин" кроме самых официальных случаев, но теперь слово это сорвалось с уст само собой, и неприятно царапнуло своим звучанием. Геллерт вздохнул, подманивая к себе поближе, но ни сесть, ни приблизиться вплотную не дал, так и оставил стоять с опущенной головой. — Думаешь, я наказываю тебя за самостоятельность? Если бы ты был просто своеволен, но ты глупо и безрассудно своеволен! — поднял голос его господин. и он отдавался в ушах Тома раскатами грома. — Для чего ты решился на эту дурацкую вылазку в Хогвартс, да еще и даже без оборотного зелья? Что ты там искал? Древние книги о ритуалах разделения души и создании хоркруксов? Неужели нельзя было объяснить, чего ты хочешь? Что это? Глупость? Привычка? Страх перед собой я откидываю — ты наглый мальчишка, привыкший, что всё ему сходит с рук. Том стоял ни жив, ни мёртв. Он всё знал о нём! Гриндевальд тем временем перевел дух и продолжил чуть спокойнее: — Хорошо. Положим, ты что-то вычитал по верхам, тут же наткнулся на легенды об основателях, кинулся тут же разыскивать артефакты — но как! Сперва на Косую Аллею к самым лживым изо всех проходимцев, а потом... Меч Годрика Гриффиндора! Ты всерьез считал, что он лежит в могиле? Отправиться туда, в лощину! — Простите! Том уже сам ненавидел себя за этот жалкий вскрик, но ничего другого и сказать не получалось. А Гриндевальд вдруг вернулся к обычному снисходительному расположению духа — и даже протянул руку ему. — Ты чересчур увлекаешься, Том. А когда увлекаешься, действуешь чересчур грубо. Так нельзя. — Что теперь, хозяин? — Ты не можешь властвовать над собой — придётся мне делать это. — Я и так принадлежал вам. — Не слишком, раз не решился открыть свой страх смерти. Ты не можешь отвечать за себя. Кажется, я правильно сделал, что взял тебя под свой присмотр, — Альбус Дамблдор был преступно невнимателен. Совсем короткие и проникновенные слова без тени злости и угроз — и вот уже Том снова стоял перед ним; но кресла тут не было, и он опустился перед ним, снова уткнувшись в колени, нагнув голову. так что Гриндевальд сверху видел один его пробор и длинные локоны. —Тебе не нужно покидать библиотеку, Том. Все книги, любые ингредиенты и зелья будут у тебя. "Но удовольствие боя! Искусство поединка!" — пронеслось у Тома в голове, и Геллерт, понимая его страх, сказал: — Я обучу тебя. Но впредь ты не будешь выходить отсюда без моего позволения. Скажешь, я строг? Тебе нужна эта строгость. Я не позволяю тебе сидеть здесь без дела. Ты не можешь разговаривать со мной без позволения: будем тренировать легилеменцию. Ещё ты должен варить мне зелья, смотреть в чаше судеб воспоминания, которые я прикажу, прибирать здесь всё. Там, за перегородкой — твоя новая комната. И Том кивнул благодарно. К ошейнику теперь прилагалась невидимая цепь, не позволявшая отлучаться дальше этих стен. Новая жизнь и новый распорядок дня были и проще, и мучительнее. Как выяснилось, следовать жестко заданному алгоритму дозволенных действий было легче, ведь теперь не требовалось размышлять над выбором или делать шаг; с другой стороны, к положению наказанного примешалось и полное равнодушие господина. и Том вскоре с полной силой ощутил, как оно мучительно. Он больше не был его обожаемым мальчиком, которого тот хотел приручить — он стал полностью и всецело одним слугой, и стоять целыми днями, храня ровную осанку и полное молчание. было невыносимо, и желание добиться милости господина сводило с ума. Он готов был раздеться перед ним и сам предложить себя ему, если бы не понимал, что это вызовет лишь новый гнев. Сам же Геллерт раз за разом любовался ровным очертанием стройной юношеской фигуры и тоже — по-своему — сходил от него с ума.