***
Вечер октября был обыденностью. Он не отличался от вчера, был ничем не лучше завтра. Мужчина, сидящий напротив приоткрытого окна, казался задумчивым. Вечерний лиловый свет падал на его лицо, очерчивая густые брови, заостренный нос, высокие скулы. Уходящее солнце играло на его болезненно бледной коже какую-то мелодию в сизо-лиловых тонах, и на фоне этого неживого лица его зелёные глаза казались невероятно тёмными. Они смотрели на всё не только с нескрываемой скукой, но и с неким подобием презрения. Это был густой, тяжёлый взгляд человека, в котором накопилось мыслей больше, чем способен произнести его рот, они бы лились из него, перекрывая друг друга, непрекращающимся потоком. Но он отчего-то молчит, то и дело покручивая меж пальцев стебелек ручки. На бумагу не попадало ни слова, вертящегося у него на языке, терзающего разум не одну ночь подряд. Он всё не знал, как следует начать, как подобрать самые верные, правильные слова. Ведь к этому нельзя подходить с халатностью. Нельзя позволять первой мысли, вырвавшейся из этого запутанного клубка, попадать на бумагу. Спустя десять минут терзаний, тонкие пальцы нервно вывели Моё сердце всё ещё бьётся, хоть я и пленник в четырех стенах.***
- Артур, ты в этом уверен? - Юноша, усердно поправляющий перед зеркалом шляпу, норовившую съехать со взлохмаченных золотых волос, бросил взгляд на письмо, зажатое в протянутой к нему руке. - Мне совсем не трудно, но, это было так давно. Ты уверен, что он всё ещё там выступает? - Нет, - равнодушно бросил мужчина, - но попытаться всё же стоит. К тому же, я бы с радостью сделал это сам, но.. Он постучал кулаком по тугому колесу инвалидной коляски. - Хорошо-хорошо, я понял. - Смирившись с криво сидящей на голове шляпой, юноша спешно выхватил из рук старшего брата письмо. - Сделаю всё возможное и невозможное! Вернусь поздно, можешь не ждать, заскочу поужинать в L’hibou! Выкрикнув это, он хлопнул парадной дверью. Спустя несколько секунд, снаружи стих шум его шагов и, глубоко вздохнув, мужчина выехал из просторного коридора в гостиную. Бархатная мебель приятного тёплого цвета золотистой листвы, грозные великаны - книжные полки и причудливый кривоногий столик из тёмного дерева. Артур Кёркленд щёлкнул выключателем, и рыжеватый свет полился из высокого торшера со светло-голубым абажуром. Мужчина взял со столика книгу и попытался углубиться в чтение, но он то и дело ловил себя на том, что подолгу задерживается то на одном, то на другом слове, не в силах сосредоточиться на тексте. За пятнадцать минут ему удалось осилить лишь одну страницу, но он упорно продолжал истязать вечную английскую классику. История о короле, заплутавшем во время охоты в лесу, встретившийся ему одинокий отшельник, хижина, свет от зажжённого в печи огня. Артур любил истории, проверенные временем, любил подолгу рассматривать необъятные полотна, вышедшие из-под кисти художника, вслушиваться в томительные и печальные звуки скрипки. Он любил искусство, любил самозабвенно, жертвенно. Оно всегда манило его. В особенности театр. Но, вопреки юношеским мечтам и порывам неокрепшей души, он не стал актером. Может, ему не хватило таланта, а, возможно, выступать на сцене со сломанным позвоночником оказалось для него непосильно. Артур Кёркленд стал писателем. Весьма одаренным, даже признанным многими людьми. Его истории были пропитаны таинством туманных лесов Англии, загадками и чудесами, притаившимися в его родном фольклоре. Артур Кёркленд был автором множества сказок, что настойчиво просили прочитать перед сном шаловливые детишки. Его любили и уважали за красоту слога, необыкновенную способность поместить в книгу свой необъятный мир и за тонкий, почти незримый подтекст, метко поражающий человеческие пороки. Дети, зачастую, не могли его разглядеть, но сердце ребёнка очень чутко. Они не видели, но ощущали, о чем именно хочет им поведать этот "Добрый сказочник". И, хотя его мечта так и осталась несбыточной, он был вполне доволен своей жизнью. Но этим вечером ему было как-то тревожно. На душе было не спокойно, и он снова и снова бесцельно водил глазами по строчкам книги. За окном моросил тёплый осенний дождь.***
По лужам с детским озорством шлёпал юноша в отсыревшем и местами грязном костюме. Всего несколько минут назад пиджак был ослепительно белым, свежим и чистым, но после сегодняшней прогулки его можно будет разве что выкинуть. Альфред Джонс не привык так наряжаться, да и официоз был вещью не самой для него понятной, но сегодня должен был быть особенный вечер. И, вот незадача, таким трудом подобранный костюм безнадёжно испорчен, сам Джонс - безнадёжно промок, а его ботинки - потопленные корабли, хлюпающие при каждом шаге! Погода в этот вечер выдалась более чем отвратительной, но у Альфреда есть важное поручение и заранее купленный билет, так что он ни за что не должен пропускать сегодняшнее выступление. Хотя желания идти на него у Джонса совсем не наблюдалось. Он всегда был далек от театра, предпочитая ему громкое, ревущее на экране кино. Он и сам был, как рубленная киноплёнка: порывистый, всклоченный мальчишка, спешащий на встречу приключениям и сметающий на своем пути всё, что не способно вынести его порывов. Этим он походил на своих родителей. Романтиков, не способных усидеть на суше. Они плавали от города к городу, наслаждаясь прохладой морского бриза, песнями шумящих волн и друг другом. Но, вот, рождение ребёнка и бедная Мэри уже села на мель. Кричащий, требовательный, беспомощный. Не ребёнок, не счастье родителей. Якорь. И эту неподъемную ношу оставили на пороге бедняжки-Элизы. Элизы Кёркленд, что с радостью согласилась принять у себя родную сестру. Ночь, плач брошенного ребёнка и бесконечный шум волн, уносящих с собой двух романтиков, ищущих приключений. Альфред знает эту историю, но она для него, как одна из сказок Артура. Потому что в устах Элизы он не якорь и вовсе не брошен. Он потерянный мальчик, которому задолжали любви мама с папой. И их не видели в ближайшем порту. Их съело морское чудовище. И в один день он, сильный и смелый, спасет их из монстровой глотки. И они будут целы, как ни в чем не бывало. Они будут семьёй, мама с папой крепко-крепко обнимут его, но он всё равно будет жить с тётей Элизой и своим старшим Братом Артуром. Потому что он задолжал им куда больше, чем его родители вместе взятые. Альфреда вполне устраивает такой конец, потому что он любит Элизу, что обнимала его перед сном, и любит Артура, хоть тот и бывает противным до ужаса. Артур ставил Джонсу подножку, когда тот носился по дому, Артур не давал ему играть со своими игрушками и не разрешал трогать свои книги. Но Артур всегда сидел с Альфредом, когда тот скучал, лежа в постели с жаром, приносил тайком сладости с кухни и даже подарил ему того смешного плюшевого щенка с пятнистым ухом. Первое свидание Джонса было спонсировано именно Артуром, ровно как и первый "взрослый" костюм ему подарил тот же Артур. Альфред знал, что несмотря на претензии, упреки и ругань, Артур любит его. Да так, что нельзя не любить в ответ. Может поэтому Он и идёт сейчас, хлюпая ботинками, в столь нелюбимый им театр, беспокоясь лишь о том, как бы письмо, надёжно спрятанное во внутреннем кармане, не промокло вместе с одеждой.***
Вечерние улицы города от дождя и сырости стали ещё холоднее и неприветливее, чем прежде, но Альфреда это мало заботило. Он любил пешие прогулки в любом их виде. В нём всегда будто бы бил неиссякаемый источник энергии, требующей хоть какого-то выхода, и ему шло на пользу любое движение . Да и город он любил и знал, как близкого родственника, на которого нельзя сердиться, даже если он хмур и чем-то недоволен . Джонсу нравилось, как непогода преображает узкие улочки, делая их подобными небольшим речушкам, как сферы цветочных горшков, свешивающиеся гроздями с окон, мерцают от дождевой влаги и, как тепло становится на душе, когда видишь, как в этот ненастный вечер горит свет в знакомом тебе окне. Только угловатое здание театра горело чужевато-красным, хищным огнём. Альфред, в отличие от своего брата, не отличался особой суеверностью и любовью к разного рода мистификациям, но он был готов дать голову на отсечение, что этот театр - монстр, который хочет сожрать его вместе с хлюпающими ботинками. Если бы не любовь к брату, Джонс, наверное, ни за какие деньги бы не согласился переступить порог этого ужасающего своей простотой здания. Обычно он всегда обходил его стороной. Внутри красной коробки было очень темно. Стены и потолок были выкрашены в противный серый и чёрный цвет, а пол был глянцево-красным, будто бы язык, лежащий в огромной пасти. Единственными источниками света были странные треугольные светильники, висящие по стенам вдоль всего коридора. Из них лился бледный и тусклый свет, поэтому, когда Джонс зашёл во внутрь, ему показалось, что он очутился в кромешной темноте. Из-под большой двустворчатой двери в конце коридора виднелась слабая и тонкая полоска бледно-синего света. Оттуда доносились тихие голоса и звуки плаксивой скрипки, действующей на нервы ещё больше, чем окружающая обстановка. Кажется, Альфред всё-таки опоздал. Он нервно огляделся, пытаясь найти хоть кого-то, кому можно было бы показать свой билет, но за стойкой было пусто. Переминаясь с ноги на ногу, Джонс, на всякий случай, достал из кармана немного сырой и помятый билет и неуверенно двинулся к двери в зал, минуя какие-то развилки и повороты в коридоре. Но, стоило ему только сделать несколько неуклюжих шагов, как из одной из невзрачных чёрных дверей вышла женщина. Она была высока, очень элегантна, величественна и, безусловно, красива, но появление её было столь внезапным, что Альфред чуть не выругался. Длинные тёмные волосы струились по её широким плечам, а пухлые губы были очерчены ярко-красной помадой. Из-под густо накрашенных ресниц она бросила на Джонса лукавый и смешливый взгляд и, выпрямив спину, провокационно вильнула бёдрами, исчезая в одной из злополучных развилок, расположившихся по всему коридору. Альфред растерянно сморгнул. Эта женщина выглядела так вызывающе и экстравагантно: Черное платье в пол подчеркивало изгиб талии, а вырез на юбке оголял плавную линию бедёр, изящная шея была окольцована жемчужными бусами, и весь силуэт этой женщины казался пленительной тенью, что отбрасывает горящая в полумраке свеча. Но что-то в ней казалось Джонсу совершенно неправильным. Будто бы эта откровенность и излишняя оголённость тела была фальшивкой, призванной заманивать каких-нибудь дурачков, к коим Альфред себя относить не желал. Он видел этот хищный и насмешливый взгляд, с которым она прошла мимо него, и Джонс готов поклясться, что в этих глазах плясали черти. Но наваждение очень быстро прошло, и он наконец-то попал в зрительный зал. Пьеса, действительно, уже началась, и среди рядов стояла поразительная тишина. Все смотрящие были поглощенный действом, разворачивающимся на сцене, и Альфред поспешил проскочить к своему месту как можно тише и незаметней, чтобы не мешать другим зрителям. Хоть он и не успел к началу спектакля, суть происходящего улавливалась им очень хорошо. Это была история про чиновника, потерявшего свою маленькую дочь и заменившего её ужасающе похожей куклой. Когда на сцене появилась эта фарфоровая копия, Джонса передёрнуло. Это была совершенно крошечная девочка с тёмными волосами, густой прямой чёлкой, фарфоровой кожей и совершенно пустым и безжизненным взглядом. Сложно было понять - человек это или нет, и причина была даже не в том, что она не двигалась и не говорила, сидя или стоя на сцене. Альфреду с его места в первом ряду казалось, что она даже не дышит. История закручивалась вокруг того, что роковая красавица, с которой Джонс уже успел пересечься в коридоре, хотела обмануть чиновника, выдав себя за его повзрослевшую дочь. Она жаждала его денег и власти, а он был пленён хрупкой надеждой, что его дочь жива. Они стали жить вместе. Наблюдая за игрой той экстравагантной женщины с пухлыми красными губами и соблазнительной фигурой в чёрном атласном платье, нельзя было не отметить, что та невероятно хороша. В каждой её реплике чувствовалась надменность и кокетсво, с которым она обращалась к "приятелям" своего отца, соблазняя их и выманивая ещё больше денег, и суеверный страх в словах, которые она раздражённо бросала кукле, что на протяжении всего спектакля сидела на сцене, будто бы упрекая её за содеянное. Женщина решила соблазнить "родного отца" и ей даже удалось "выйти за него замуж". Но это "преступление" было раскрыто. Самой поразительной сценой во всей постановке была казнь чиновника, искренне винившего себя в том, что он согрешил со своей "дочерью". На его суровом лице отразилась такая боль и раскаяние, а голос дрожал, разносясь по залу. Альфред напряженно сглотнул, ощущая, как по спине прокатилась капелька пота. Он зажмурился, когда гильотина лязгнула своим лезвием. Завершала пьесу сцена, когда роковая красавица, получившая в наследство всё состояние чиновника, разговаривала с фарфоровой куклой. В её словах не было и капли раскаяния. Только надменность и некий страх. И, вот, она замолкает, гордо удаляясь за кулисы, а кукла медленно, скрипя шарнирами, поворачивает голову прямиком на зрителей. Занавес опускается.***
Это было жутко. Странно, непередаваемо странно. Альфред сидел в лёгком замешательстве и вышел из него только тогда, когда все люди в зале начали аплодировать. Всё громче и громче становились овации, но сам он почему-то не хлопал, всё ещё озадаченно взирая, как прежде безжизненная кукла с лёгкой полуулыбкой принимает цветы от очарованной публики. Зрители начали медленно расходиться, оживленно обсуждая увиденное на сцене, а Джонс продолжал сидеть на своем месте, дожидаясь, пока все не покинут зал. В его голове крутилось множество мыслей самого разного толка, и он был определенно впечатлен. Но постановка не вызвала у него того восторга, который отражался на лицах людей, покидающих театр. Это было просто интересное представление, не более того. Когда в зале не осталось зрителей, к Альфреду, устало откинувшемуся на сидении, подошёл высокий мужчина со светлыми волосами, аккуратно приглаженными назад. У него были холодные, но в то же время какие-то кроткие светло-голубые глаза и правильные черты лица. Красивые, но уж больно тонкие губы, прямой нос, выразительный взгляд. "Красив, поразительно красив" - Подумал про себя Альфред, но, почему-то ему сразу захотелось дополнить эту мысль "Но такая красота... Скучная? Он похож на статую из музея". - Молодой человек, вы меня слышали? - Учтиво осведомился блондин, склонившись к Джонсу. - Представление окончено - вам пора уходить. - А, что? Простите! - Альфред вздрогнул от неожиданности. Он явно сегодня слишком много плутает в своих мыслях, прямо, как и Артур. - Я немного задумался. - Ничего страшного, - незнакомец добродушно улыбнулся, - это вполне естественно. Искусство должно заставлять нас мыслить. Альфред озадаченно уставился на эту улыбку, но затем, отмахнувшись от какого-то странного ощущения, стал рыться по карманам. - Что вы... - Удивленно начал мужчина, но Джонс его перебил: - Да я сейчас уйду, просто, ох, чёрт, - Он никак не мог найти письмо в карманах, - дайте мне пару секунд! Я должен кое-что передать одному актеру... - Исключено. Это слово разнеслось со сцены каким-то голосом-рыком. Звонким, возможно даже приятным и мягким, но в данную секунду угрожающе рычащим. Джонс удивленно поднял глаза и увидел женщину... ... Нет, это был мужчина. В чёрном струящемся атласном платье с вырезом, оголяющим молочно-белое бедро, и с теми же пухлыми губами. По-прежнему ярко-алыми. Только теперь на его голове не было парика. Волосы под ним оказались короткими и немного взлохмаченными, близкими по своему цвету к платине или жемчугу, который переливался им в такт на изящной шее. И мужчина в вызывающем наряде боле не походил на женщину. Он был строен и изящен, но высок и плечист, явно физически силён. Лицо его было как-то по-детски округло, но не лишено мужественности. Его даже можно было бы назвать привлекательным юношей, если бы на губах не алела помада, а глаза не были вооружены чёрным кружевом туши. Глядя на него, Альфреду захотелось ужаснуться собственным мыслям. А он ведь думал, что перед ним женщина! - Почему?.. - Только и смог выдавить из себя Джонс, обомлевший от этого превращения красавицы в красавца. - Там просто письмо - только и всего. - Я непонятно изъясняюсь? - Юноша на сцене надменно вскинул подбородок. - Это одно из правил театра - никто из зрителей не смеет докучать нам после выступления, и исключений нет и не будет. А теперь, освободите помещение. Альфред думал, что просто отдаст письмо, извиниться, что потратил их время и пойдет наконец-то домой, но в нём начало закипать раздражение. Теперь его поведение было менее дружелюбным. - Да, что за абсурд? Докучать? - Да кем вы себя возомнили?! - Он поднялся с кресла, чтобы не чувствовать себя таким маленьким в сравнении с существом на сцене. - Мне нет дела до какого-то мужика в бабских тряпках! Просто скажите мне, где здесь Франциск Бонфуа, я отдам ему письмо и пойду уже домой! На секунду Джонсу показалось, что мужчина на сцене слегка удивился. Блондин, стоящий рядом с Альфредом, нервно кашлянул, и Джонс только сейчас заметил, что в разговоре участвует гораздо большее число человек. Просто до этого они предпочитали только слушать. - Франциск? - Удивленно протянула бывшая "кукла", тоже оказавшаяся мужчиной, но более хрупкой наружности. - А кто его ищет? Альфред насупился. - Это не важно. Вас, по крайней мере, точно не касается. Просто скажите, где он, и мы покончим со всей этой историей. - Терпение Джонса уже было на пределе. - Боюсь, что это не так-то просто... - Мужчина, стоящий рядом с Альфредом, покачал головой. - Он сейчас... - Путешествует. - Дополнил, а возможно и перебил его брюнет в очках, вышедший из-за кулис. Он был так же грациозен и странен, как и остальные актеры. - Но мы можем передать ему ваше письмо, нас это совсем не затруднит. Вопреки его словам тут же последовал чей-то разочарованный вздох. Альфред, даже не глядя, понял, кто тут недоволен больше всех. Конечно же, это тот самый парень в женском платье. Он даже сейчас продолжает недовольно сверлить взглядом Джонса. Как же сильно может действовать на нервы этот парень! Альфред, облегченно вздохнув, хотел было подняться на сцену и отдать письмо загадочному очкарику, но здешняя "прима" вновь закатила глаза. - Господи, - "Дама" устало потерла переносицу - кто-нибудь, остановите его. Замерев в шаге от ступеней, Джонс бросил на него вопросительный взгляд. - Ты похож на грязного пса, - в тёмных глазах вновь померещилась дюжина чертей, - как такое вообще можно пускать в театр? Это осквернение искусства. Конечно, Джонс уже позабыл о том, что весь промок и испачкался по пути сюда, но это не повод!.. Или повод? Если бы Альфред был скрипачом, то все струны на его инструменте сейчас же лопнули бы от негодования. Впрочем, вместо них трещину наконец дало его терпение. Кое-как совладав с собой, он натянул на лицо обворожительную улыбку и поднялся по ступеням на сцену. Не прекращая улыбаться, он отдал очкарику письмо, и с искренностью и дружелюбием в голосе бросил в лицо заносчивому блондину в платье: - Скорее уж театр оскверняет такая высокомерная сучка. И был таков. Удаляясь со сцены, он грешным делом подумал о том, что можно было бы и показать на прощанье один неприличный, но до боли знакомый каждому жест, но это было бы уже лишним. Он был голоден, устал, но доволен собой. Хотя, всё-таки было жаль, что взглянуть в глаза человеку, из-за которого его старший брат чуть было не покончил с собой, ему так и не удалось. Теперь, главное, чтобы письмо достигло адресата.***
В гримерке творился настоящий кавардак. В воздухе стоял плотный запах пудры, духов и пота, на бледно-голубом диванчике с потертым бархатом, тесня горы из париков и платьев, сидели и болтали ногами два молодых человека похожих друг на друга, как две капли воды, а за столиком у зеркала вертелся мужчина с ярко-алой помадой на губах. - А он забавный! - Ехидно протянул один из близнецов, - Тебя ведь впервые назвали Сучкой? - Нет. - Равнодушно бросил парень, наконец-то смыв с лица остатки грима. - Но, ты прав, он похож на клоуна. - Как грубо, - отозвался второй близнец, - у него очень доброе лицо и эти глаза... Мне нравятся голубоглазые мужчины, а тебе? Он повернулся к своему брату, но тот лишь закатил глаза. Феличиано всегда казался ему слишком легкомысленным в таких вещах. Он мог прямо заявить человеку, что тот ему интересен, отвесить комплимент ни с того ни с сего. Прямо, как очаровательный в своей непосредственности ребёнок. Ловино же всегда отличался излишней строгостью и серьёзностью в такого рода вещах, поэтому поведение младшего брата порядком его бесило. Но за столько лет он уже успел к нему привыкнуть. Вся труппа, впрочем, тоже уже свыклась с неутомимым и очаровательным Феличиано, способным сразить наповал не только своей харизмой но и словом. Не в бровь, а в глаз, как говорится... - Он - просто невежда, не более того. - Отрезал блондин. - Но, согласись, это было странно. - Из ниоткуда возник азиат хрупкой наружности. Его сегодняшняя роль была особенно сложна, поэтому он уже зевал, устало потирая глаза. - Кто-то хочет связаться с Франциском. Спустя столько лет... Блондин, покончив со смыванием грима, приступил к одежде. Тонкая чёрная ткань соскользнула с его плеч. Он перешагнул через растекшееся по полу бензиновой лужей платье и начал неспешно натягивать тёмно-серые брюки. Его настроение было просто отвратительно, но он держал себя в руках. - В этом нет ничего удивительного. - Пожав плечами, он набросил на тело рубашку, - Франциск всегда был популярен. Не удивительно, что кто-то до сих пор его ищет. - Завидуешь? - Шутливо протянул Феличиано. - Прости-прости! Он затараторил извинения, поймав на себе холодный и грозный взгляд. Его коллега "по цеху" всегда умел нагонять ужас. Расправившись с пуговицами на рубашке, мужчина устало откинулся на кресло перед зеркалом. Наступила долгожданная тишина, нарушить которую осмелился только вошедший в комнату "атлант", сбежавший из музея искусств. - Что-то случилось? Вы все такие молчаливые сегодня. - Он замер в дверях, настороженно оглядывая присутствующих. - Это из-за того парня? - Нет. - Возмутилась недавняя "дама". - Да. - Возразил ей появившийся в дверях брюнет. - Он ведь совсем не был впечатлен, не так ли? Все присутствующие озадаченно молчали, поэтому брюнет продолжил: - И это его ты встретил в коридоре, да, Ваня? - Он обратился к мрачному блондину. - Да, он опаздывал на десять минут. - Иван недовольно скрестил на груди руки, - К нам никогда ещё не опаздывали, а этот индивид... - Да ладно вам! - Умиротворенно протянул Феличиано, - Подумаешь, опоздал - с кем не бывает! Это ведь не повод... - Повод. - Возразил Иван. - Ещё какой повод. Он вел себя, как невоспитанный ребёнок и... - В его взгляде не было никакого интереса. - Подытожил Брюнет - Родерих Эдельштайн. - Он просто посмотрел выступление и пошёл домой. Всё. Молчание вновь воцарилось, но лишь на несколько секунд. - Значит... Он больше не придет? - С нотками разочарования протянул Феличиано. - Разве это нормально? - Нет, - Родерих устало потер переносицу. - Это было бы нормально, если бы он был стариком или... Бедняком, например. Если бы у него не было денег на билет или, если бы он был здесь проездом. - Но его костюм, хоть и в отвратительном состоянии, весьма неплох. - Подхватил зевающий Азиат. - Да и билет на сегодняшний сеанс стоил недешево. - Я видел его пару раз в городе, - Блондин с кроткими голубыми глазами неуверенно почесал затылок, - Он всегда обходил театр стороной. - Это странно! Очень-очень странно! - Воскликнул итальянец, - Он ведет себя так, будто бы мы ему не нравимся! А это же просто невозможно, я прав? - Кажется, возможно, - задумчиво протянул Эдельштайн. - Ещё и письмо... - Кстати, о нём. Что там? Любовное послание? - Иван рассмеялся, но смех вышел фальшивым и злобным. - Я вообще поражаюсь тому, что ты согласился его взять, так что не тяни, что там такого настрочил этот мальчишка? Юноша нервно поднялся с кресла и подошёл к Родериху, готовый уже взять из его рук вскрытый конверт, но тот лишь покачал головой. - Я его не читал. - Стоящий прямо перед ним Иван раздражённо улыбнулся и медленно опустил протянутую руку. - Это лишнее, адресант письма - не он, а Артур Кёркленд. - Любопытно, - протянул Людвиг - кроткий блондин, всё ещё стоявший в дверях, - Получается, что он - его родственник или просто посыльный. - Действительно, любопытно, - Иван улыбался, но в его взгляде не было и тени радости или веселья. Сплошной мрак. - Никто кроме вас двоих не знает, кто такой этот Артур Кёркленд! Надо же! - Не кипятись, - Людвиг постарался успокоить юношу, раздражение в котором всё нарастало. - Эта давняя история, и мы обещали не вспоминать о ней, но... - Это может снова обернуться трагедией. - Родерих поморщился, точно бы у него разболелась голова. - Ещё и этот мальчишка... - От него нужно избавиться? - Невинно спросил Феличиано, и Ловино, пораженный его словами, отвесил брату подзатыльник. - Ай! Я что, неправильно что-то понял? Иван, продолжая улыбаться, потрепал расстроенного Итальянца по голове. - Не совсем. - В фиолетовых глазах загорелось хищное, пугающее пламя. - Нужно просто разузнать... Почему мы ему не нравимся, понимаешь? Это ведь абсурдно - пренебрегать нами, не так ли? Феличиано растерянно кивнул, а Иван, выпрямившись, обратился к Родериху: - Мы не допустим повторения, и решим эту проблему раньше, чем она снова даст о себе знать. - Улыбка на его губах всё ещё казалась раздражённой, но голос звучал уже более дружелюбно. - Я уж точно не планирую снова пускаться в бега. Все присутствующие согласно кивнули, прокручивая в голове тяжёлые воспоминания былых лет. Родерих, глубоко вздохнув, сделал знак рукой, призывающий слушать его: - Тогда, ты, Брагинский, и решишь эту "проблему". - На вопросительный взгляд Ивана Эдельштайн небрежно бросил: "Кажется, ты ему понравился"