Смеркалось

Бессмертия у смерти не прошу. ..... Лети в окне и вздрагивай в огне, слетай, слетай на фитилечек жадный…*

***

      В комнате почти ничего не изменилось. Разве что прибавилось пустых бутылок из-под крепкого алкоголя. Вокруг валялись все те же разбросанные на полу предметы гардероба, полки из шкафа, вырванные с корнем цветы и кашпо с остатками земли. Только теперь это его не раздражало, а лишь напоминало о брате. Особенно шкаф, наполненный разным барахлом, которое притащил туда Глеб, устраивая себе гнездо. Вадим выпустил холодную как лед ладонь младшего из своих пальцев, поставил бутылку Джека на пол и, встав с кровати, посмотрел на Глеба, лежащего на покрывале. Ничто не говорило о том, что его нет в живых, брат будто бы просто заснул после пьянки и спит уже третий день… — Вставай! Хватит уже! Я понял, что я козел! — Вадим наклонился и потерся своей колючей щекой о такую же колючую щеку «спящего», — За что, Глебушка, за что?! Это не правда! Не правда! — в ярости он схватил тяжелую бутылку и с размаху бросил ее в окно. Стеклопакет тут же лопнул и, словно взорвавшись, осыпался крупными осколками на пол. В спальню ворвался порывистый ветер вместе с дождем и прошлогодними листьями. Легкие, почти невесомые занавески, подхваченные яростным вихрем, взлетели к потолку и затрепетали словно порванные паруса терпящего бедствия корабля. Вадим подошел к шкафу и, шагнув внутрь, сел на ворох испачканной в земле одежды. Он вытащил из-под себя плед и укутался в него, вдыхая знакомый, сводящий с ума запах родного существа. Что-то нежно-синее попалось ему на глаза, и Вадим протянул руку, взяв маленькую вещицу в ладонь. Криво связанные, но милые детские пинеточки предстали его взору. Яркая вспышка пронзила память: вот он заходит в гостиную, Глеб сидит в кресле в своих круглых очках, вяжет что-то и напевает: «Я иду… дорогой паука…» — и перекидывает нитку: накид… Вадим тогда дико смеялся над ним, а брат отвечал что вязание полезно для мелкой моторики, а значит и для памяти… В одной из пинеток лежала скрученная трубочкой фотография. Развернув ее, старший увидел их с братом черно-белое, детское фото. Мужчина уронил голову на грудь и завыл от почти физической боли от утраты. Самое страшное было то, что винить в произошедшем было некого. Во всем случившемся, как правильно сказал Снэйк, виноват был только он сам. Кто-то постучался в дверь, и музыкант тут же послал незваного гостя на мужской детородный орган. — Вадим, это Костя Бекрев! Разреши мне войти… Почти целый день Константин уговаривал Самойлова смириться с потерей, и, распив не одну бутылку вискаря, мужчины все-таки пришли к согласию. Спустившись поздно вечером в гостиную, еле живой от тяжелого разговора и выпитого Бекрев сообщил Стасе, что Вадим согласен на траурную церемонию. **** Вокруг сновали какие-то люди. Они подходили к нему, хлопали по плечу, что-то говорили, но Вадим не мог разобрать ни единого слова. Все было словно в тумане, и он видел только сверкающий в свете свечей, прозрачный гроб, выстланный внутри красными розами и черным бархатом. Организацией похорон занимался Снэйк. Он устроил закрытую церемонию, на которую пришли знавшие Глеба музыканты. Сиятельный по-хозяйски ходил по залу и здоровался то с одним, то с другим мужчинами в черных костюмах, стоявшими отдельными группами и что-то тихо обсуждавшими. — Слушай, Вад, — подсев к убитому горем Самойлову, сказал Абдулович, — Я организовал памятные концерты… Будешь петь Агату и Матрицу! — Глеб просил его песни не петь! — после минутный паузы отозвался Вадим. — Ага, а еще, он, наверное, мечтал, чтоб ты трахал его в гандоне! — усмехнулся Снэйк. — Ну, раз ты петь не хочешь, споет «МЭD DОГ» или «НАИВ» и Чача! — У тебя что, зуд в пятой точке?! Лживый гниющий самозванец! — тихо прорычал Самойлов-старший и, встав, подошел к сверкающему страшным светом гробу. Глеб словно преобразился. Вадим даже удивился такой перемене. Кожа брата приобрела приятный мраморный оттенок, не сравнимый с тем землисто-серым, что был еще недавно. Почти выпавшие во время беременности волосы, казалось, каким-то чудом отросли и густыми кудряшками обрамляли красивое лицо младшего, а ресницы стали такими длинными и изогнутыми, что доставали бы ему до самых бровей, если бы он только смог открыть глаза. Вадим погладил брата по щеке и, убрав завиток русых волос с его лба, прошептал: — Самое время встать! Давай же!.. Но ты ведь не встанешь… — А че он так убивается? — спросил у Сэйка Валера. — Ну, Глеб помер, а альбом так и не написал ведь! — брызнул ядом тот. — Стася, я сегодня забираю мальчика! — подойдя в девушке, одетой во все черное, сказал Сиятельный. — Ваду он не нужен, а мне пригодится! И не вздумай спорить! После похорон он мой! Дождавшись, пока Змей отойдет подальше, Матвеева осторожно подошла к скорбящему у гроба Самойлову. — Вадим, послушай, мне надо тебе что-то сказать! — дотронувшись до локтя рокера, тихо сказала девушка. — Снэйк заберет ребенка! Да очнись же ты! Он отнимет у тебя твоего сына! — с силой сжав предплечье мужчины, воскликнула Стася. — ЧТО? ЗАБИРАЕТ?! — он словно вышел из оцепенения и вдруг вспомнил, что у него родился наследник. — Брата забрал и сына хочет! Козлопан! Щас я ему устрою бенефис! — старший нашел взглядом Змея и стремительно направился к нему, на ходу закатывая рукава черной кофты.