Ежевичный король

      К четвёртой луне Ансель уже хотел, чтобы семя Эмонда укоренилось в нём. Это означало бы конец унижениям, которым подвергала его Унила. Если бы не мать, не сёстры и братья, Ансель попытался бы убить Эмонда или же самого себя.       Он понимал, что это скоро начнётся, уже с вечера, когда ему не приносили ужин. В комнате переставали топить, уносили жаровни, и даже если зимы здесь не были и вполовину такими холодными, как в Ортигерне, Ансель всё равно мёрз. Он пробовал двигаться, но к середине следующего дня голод и холод замедляли движения. Вечером, в то время как в дворцовых кухнях накрывали столы для прислуги, а в большом зале – для придворных, в башне наконец по-хорошему растапливали камин, приносили жаровню и поднос с питьём. Оно было сладким, острым, густым, как будто даже жирным. Больше всего оно напоминало Анселю вино с пряностями, которым они в замке согревались зимой, хотя Гаата говорила, что вина там не было ни капли. Но на продрогшего и голодного Анселя оно действовало как крепкая настойка: в голове слегка мутилось, горячая кровь неслась по жилам, а тело млело от тепла и сытости.       Потом ему приказывали сесть в большую каменную ванну. Сначала вода была тёплой, но Унила подливала всё больше горячей, так что постепенно ванна делалась такой, что едва можно было терпеть.       Вода доходила до пояса, и вскоре Ансель начинал чувствовать, как нижняя его половина уже не просто млеет, а размягчается, расплавляется, как кусок масла на солнце. В воду лили какие-то приторно пахнущие составы, так что она становилась белой, как молоко. Сквозь неё почти ничего не было видно, но Ансель и так чувствовал, как приливает кровь к его члену и как тот медленно увеличивается и твердеет. Проклятое размягчение распространялось дальше, и Ансель начинал чувствовать желание – и готовность – уже в другом месте, меж ягодиц. Даже в воде он ощущал, что отверстие его становилось чуть скользким, как бывало, когда он хотел мужчину внутри.       В ванне Анселя держали долго, не позволяя воде остывать, так что когда его наконец выпускали, всё между ног было распаренным, разбухшим, чувствительным…       Унила не позволяла Анселю прикасаться к себе, а чтобы он не излился непроизвольно, стягивала член у самого основания толстым шнуром, сплетённым из жил. Когда она сделала это в первый раз, Ансель выскочил из ванны, так сильны были злость, унижение и стыд.       – Твоя сестра сейчас у моих сестёр, – произнесла Унила, и по её лицу, по тому как она прокатывала эти слова по языку, было понятно, что унижение Анселя ей сладостно. Она наслаждалась властью над ним и его вынужденной покорностью.       – Вернись сюда, – она указала на ванну.       В следующие разы он уже не противился ей. Злоба клокотала внутри, и Ансель представлял, каким пыткам он подвергнет Унилу, окажись она в его власти.       После ванны его растирали так, что тело начинало гореть, а потом привязывали к столу, чтобы ничего не мешало самому важному. Ансель каждый раз обещал себе держаться, не показывать слабости, но каждый раз по щекам бежали слёзы от ярости, бессилия и унижения. Выпитое зелье делало с ним нечто такое, что он переставал владеть собой.       Его привязывали так, чтобы ноги были широко разведены, и Унила просовывала в него выточенный из дерева гладкий член. Он был короче и тоньше, чем у живых любовников Анселя, но входил плохо – из-за распухших стенок отверстие становилось узким и болезненным. Но, несмотря на это, движения внутри через какое-то время становились приятными и возбуждающими.       Это длилось долго. Болезненное удовольствие постепенно вытесняло из головы всё, и Ансель не помнил себя, настолько ему было хорошо, дурно и сладко. Не оставалось ничего, кроме сильных и скользких движений внутри и желания кончить.       Ансель кусал губы, чтобы не начать умолять, но потом всё равно начинал скулить, всё равно умолял, пусть и без слов. Он изгибался, сколько позволяли верёвки, и обливался потом. Его как будто поджаривали на медленном огне — изнутри.       В какой-то момент Унила решала, что этого достаточно, и происходило главное: она брала в руки сосуд с семенем Эмонда. Семя было холодным, словно со льда, и медленно ползло по разгорячённым стенкам вглубь.       Это плавное, густое движение было омерзительно до тошноты. Анселю представлялся склизкий перламутровый след, который оставляла за собой улитка.       Унила «запечатывала» его — засовывала выточенное из камня маленькое тяжёлое яйцо, — чтобы ни капли не вытекло наружу.       Камень мешал, неприятно растягивал нутро, но Ансель был счастлив, потому что это означало, что скоро его отпустят. В нём не сновала больше проклятая деревяшка, а потом Унила развязывала шнурок и давала ему кончить.       Удовольствие было сильным, пронзительным и болезненным. Задница стискивала яйцо сильнее, стенки горели, словно их стёрли в кровь, и всё это, смешиваясь, делало оргазм мучительным. Он не разливался по телу, как это обычно бывало, а вспыхивал коротко, резко, как тусклая искра, и тут же мерк. Но после него всё внутри ещё долго сжималось; Ансель ощущал слабые спазмы и думал, что, может быть, так всё и происходит — семя Эмонда затекает туда, куда нужно.       Анселю хотелось быстрее очиститься от него, вымыть каким-то способом, убрать, избавиться. Но оно оставалось в нём, и это было так же, как если бы больной жёлтой гнилью плюнул на щёку и не было возможности стереть его вонючую слюну.       Яйцо ему не позволяли вынимать несколько часов, а потом ещё чуть не день всё внутри ныло.       Несмотря на немалые усилия Жён, семя Эмонда не прорастало в нём. Унила ходила мрачнее тучи. Понять, в чём дело, было невозможно. Быть может, старые записи времён Ночной Схизмы лгали и ллир не могли понести «насильно», быть может, она что-то выполняла не так, а быть может, Ансель был бесплоден.       У неудачи была и хорошая сторона. Унила и Гаата уговорили Эмонда на небольшие послабления для поддержания здоровья Анселя: ему позволили выходить каждое утро в маленький сад, а раз в неделю в сопровождении не менее чем десяти стражников он мог выезжать на верховую прогулку. Обычно они ездили к морю, и около двух часов проводили на пустынном каменистом берегу. Сад, в котором гулял Ансель, был огорожен высокой стеной и защищён от чужих взглядов, а единственный дворец, окна которого выходили туда, пустовал. В саду было множество прекрасных и редких растений, привезённых со всех концов света, и маленький ручей, бежавший по ложу из белого мрамора, и Ансель проводил там по много часов, пока одна из Жён не приказывала ему возвращаться в башню.       Изредка Анселю приходилось появляться на людях вместе с Эмондом, раз уж он официально был назван королём. Обычно это были очень скучные выходы: посетить храм в праздник или принять посла, – лишь один раз Ансель был на представлении артистов. Представление было местами смешным, местами страшным, поистине диковинным, и Ансель впервые за много месяцев забыл о своих бедах, об угрозах родным, о том, как эмондовы прислужники насиловали его, и смеялся до слёз, легко, весело, от души.       На всех выходах Ансель, стараясь делать это незаметно, рассматривал толпу. Он надеялся увидеть кого-то из семьи – вдруг им удалось сбежать – или хотя бы знакомых. Он знал, что Эмонд распорядился отыскать и убить всех, кто входил в Круг, но надеялся, что хоть один человек да уцелел. Круг был маленьким – всего шестеро, ничто по сравнению с тем, что было у ллир в древности, – и Ансель знал, что брат Бедвин, Гаро, один из слуг в замке, купец Делват и его охранник убиты; Неккена, дальнего родственника, который знал тайну и стал его первым мужчиной, скорее всего, тоже нашли, потому что Эмонд внимательно изучил их семейное древо. Но вот Кейн мог ускользнуть.       Кейн, как и Ансель, родился и вырос в Ортигерне, но в семье слуг. В замке ему поручали самую разную работу, но более всего он любил горы и охоту. Если на овец нападали волки или скальные коты, которых голод сгонял с вершин, Кейн отправлялся выслеживать их. Он был нелюдим, говорил мало даже с родными, иногда пропадал в горах на две-три недели, никого не предупредив, и Ансель выбрал его из одного лишь любопытства. Или потому, что ему необходимо было слышать Эхо. Уловив его один раз, тяжело было жить в тишине.       До Кейна у него был лишь один мужчина, и та четверть часа, что он вынужден был провести с ним, была отвратительна. Не потому, что отвратителен был сам Неккен, а потому, что они оба не испытывали желания и вынуждены были это сделать ради проверки. Больше всего из той неловкой, грубой возни Анселю запомнилось острое чувство стыда. А потом он почувствовал Эхо.       Сначала его трудно было поймать. Оно походило на имя, которое так и крутится на языке, но которое никак не вспомнить. Нужно было напрячься и исхитриться, чтобы ухватить его, но с каждым разом выходило всё лучше и быстрее, и через три дня Эхо стало приходить само.       Ансель по рассказам и описаниям представлял, что это нечто вроде возможности читать мысли, что он будет слышать внутренний голос другого человека, а тот – его приказы. Но всё оказалось не так: Ансель не слышал голоса Неккена, он ощущал его сущность, всё то, чем был Неккен. Это было нечто вроде плотного облака, или спутанного клубка нитей, или сгустка тепла, или лабиринта – всего этого сразу и ничего по отдельности; Ансель знал, что если углубится внутрь Неккена, то отыщет там всё: от первых детских воспоминаний до любви к недавно родившемуся внуку, но у него не было желания делать что-то подобное. Он не хотел погружаться в «чуждое». Это было неприятно и стыдно, как их с Неккеном краткое соитие. Но Ансель мог воздействовать на эту самую сущность: мог шептать – и тогда Неккен слышал эти же слова, произнесённые его же голосом, не чужим, – а мог просто внушать что-то, например, злость или радость. Неккен понимал, что это не его чувства, и мог им даже противиться, но делать этого не хотелось: как и Анселю, Неккену нравилась эта связь, нравилось странное проникновение друг в друга.       В отличие от Неккена, Ансель ощущал ещё и колоссальную власть. Когда он использовал Эхо, то лишь касался того, что было Неккеном, откуда-то зная, что нужно быть осторожным. Но он понимал, что мог бы «сжать» сильнее, так сильно, что разрушил бы другого человека, стёр всё, что тот помнил и знал о себе. Однако Ансель думал, что никогда этого не сделает, – потому что Неккен в какой-то мере стал частью его самого.       Когда Неккен выехал из Ортигерна, направляясь на север, Ансель ещё около часа мог найти его, он даже «видел» его глазами, но потом внутри наступила тишина.       Через несколько дней он выбрал Кейна, и даже не спросил разрешения у матери. Ансель знал, что она опытнее и рассудительнее его, но не понимал, почему должен спрашивать её совета в том, о чём она не имеет никакого представления. Эхо было новым чувством, непохожим на все остальные; его описывали как звучание голосов или как тёплое прикосновение, но лишь оттого, что язык был бессилен. А если бы в нём и были слова, это было бы то же самое, что попытаться объяснить слепому от рождения, что такое красный цвет.       Когда Ансель гостил в Хенгисте и гулял по городу, ему случалось ловить на себе жадные взгляды мужчин. Он чувствовал их желание так, как собака чует страх, и когда он сказал об этом матери, та лишь довольно улыбнулась: «Это означает, что скоро ты сможешь создать свой Круг». В Кейне не было такого желания. Ансель никогда не спрашивал, но готов был поклясться, что тот ни разу не спал с женщиной. Да и как бы тот сумел: он никогда не покидал Ортигерна, а все зрелые женщины в замке, если не считать господ, были замужними и не из тех, кто станет изменять мужу там, где ничего не скрыть. Но когда Ансель коснулся его, завёл в тёмный ход, где их никто не мог видеть, прижался, то Кейн обхватил его так крепко, что Ансель едва не вскрикнул.       – Я поеду завтра в горы вместе с тобой, – сказал он Кейну.       Так они и делали каждый раз, потому что Ансель не хотел, чтобы кто-то в замке знал об этом. Мать, конечно, догадалась, но ничего не сказала. Она понимала, что Анселю, после того, как он почувствовал свою силу, невозможно сдерживаться. Но для того, чтобы сделать свой Круг сильнее, ему нужно было соединиться с мужчиной лишь раз, Ансель же с Кейном повторяли это многократно. По крайней мере, пока не появился Бедвин. Он никогда не говорил этого вслух и, кажется, даже мыслей таких старался не допускать, но Ансель не мог не знать: для брата Бедвина было мучительно делить его с другим. Ансель не хотел причинять ему боль и очень дорожил им, человеком так непохожим на всех остальных, умным, начитанным, повидавшим мир...       В тот день, когда Эмонд увидел Анселя и брата Бедвина у водопадов, Кейна не было в замке, он был далеко в горах. Ансель не чувствовал его, не мог до него докричаться. Звездчатый камень впитывал Эхо и не выпускал…       Если бы Кейн остался в замке, то Ансель мог бы дать ему знать: тогда семья успела бы бежать до того, как Эмонд вернулся.       Ансель иногда с тоски начинал придумывать, как всё могло бы быть, если бы король не заполучил всю его семью. Ему случалось так глубоко погружаться в эти мечты, что он, когда приходил в себя, с удивлением оглядывал башню, лишь несколько мгновений спустя понимая, где он был и кем он был теперь – королём Полосы и самым бесправным человеком в ней.       И Кейн был единственным сейчас, кто мог ему помочь.       Кейн не знал ничего, кроме замка Ортигерн и гор, он даже в ближние селенья не наведывался, не то что в Хенгисту. И вот он вернулся домой с гор, уже на спуске почуяв неладное: из труб не шёл дым, над двором кружили стервятники… Хозяев в замке не было, слуги все до одного мертвы. Матери Кейна перерезали горло, а отцу вспороли живот. И не было никого, кто мог бы рассказать, что случилось. Ансель видел, что к воротам замка прибили лист пергамента, где наверняка что-то да объяснялось, но Кейн не умел читать.       Ансель хорошо представлял его горе, отчаяние и страх. Кейн не боялся ни волков, ни скальных котов, ни барсов, но шумный и сложный мир людей пугал его. Ансель не знал, что сделает Кейн: он мог запрятаться в горах или отправиться дальше на север, затеряться там, а мог попытаться найти господ.       Кейну вряд ли было это под силу раньше, но теперь, когда молва о том, что Эмонд взял в мужья Анселя Ортигерна, облетела всё Вечное королевство, он должен был прийти в столицу. И Ансель каждый день вслушивался, надеясь уловить уже почти забытое звучание Эха. Никто не появлялся.       Быть может, Кейн тоже был мёртв. Что ещё могло помешать ему прийти в Бессу? Ансель знал про него всё: Кейн не мог оставить своего ллир в беде.

***

      Ансель не понимал, почему люди в Бессе любили его. Он не сделал ничего, чтобы заслужить их любовь. Среди королей и королев Полосы были те, кто строил храмы, больницы и школы, жертвовал тысячи золотых на помощь сиротам. Ансель же не делал ничего подобного; у него даже одного золотого не было, хотя цены пары серёг, которые продевали ему в уши для королевского выхода, хватило бы на то, чтобы купить целое имение. И всё равно: каждый из его редких выездов в город собирал радостные толпы по всему его пути. Он же старался не выглядеть несчастным и запуганным – каким на самом деле был, – держал голову высоко и гордо, улыбался, отвечал на приветствия.       Дорога от храма Кнота, бога восточного ветра, приносящего корабли, была длинной – храм стоял за городом, на скале над бухтой, – и у Анселя от постоянных улыбок занемело лицо. Когда двери королевского замка наконец закрылись за ними, он с облегчением осел в седле, расслабив плечи и спину. За месяцы в башне тело утратило былую силу и выносливость.       Винтовая лестница к его комнатам казалась бесконечной и, войдя наконец в свою спальню, Ансель упал на кровать. Мышцы внизу живота ныли, словно от сильного напряжения, и он свернулся в клубок, притянув колени к груди – так было легче.       – Что с тобой? – тут же нависла над ним Миба, младшая из Жён, приставленных к нему.       Из соседней комнаты тут же пришла Гаата:       – А что случилось?       – Ничего, – ответил Ансель. – Просто устал. Долго стоял в храме, потом ехал назад…       – Ты никогда раньше так не лежал, – от Гааты было не так-то просто отделаться.       – Мышцы лучше расслабляются.       – Какие мышцы? Что-то болит?       – Спина начала ныть во время службы. И живот немного.       – Выпрямись.       Гаата без лишних церемоний задрала куртку, чтобы не возиться со сложно переплетёнными золотыми шнурами, и выдернула рубашку из-за пояса бриджей.       – Так больно? – она надавила пальцами чуть ниже пупка.       – Нет.       – А так? – Её пальцы сместились ниже и в сторону.       – Немного, – ответил Ансель и добавил, когда Гаата нажала в том же месте, только в другом боку: – Здесь тоже тянет.       Гаата долго не отнимала руку, словно прислушиваясь, а Ансель ждал, что она скажет, – неужели то, чего он так боялся?       Наконец Гаата повернулась к Мибе:       – Я пока ничего не чувствую, но в книге написано, что начинается именно так.       – Сообщить королю Эмонду?       – Пока рано. Скажем ему только тогда, когда будем знать наверняка.

***

      С того дня с ним стали обходиться с величайшей осторожностью. Его каждый день навещал лекарь, всклокоченный старик, глядевший на Анселя подслеповатыми глазами. Он высчитывал пульс, просил делать глубокие вдохи, ощупывал шею, а потом уходил. По его предписаниям к еде Анселя стали добавляться странные блюда: то редкие фрукты, то кислые и острые сыры из Гетики, то жирные паштеты. Лекарь же запретил ему ездить верхом. Из-за этого до моря пришлось ездить в карете, но от тряски Анселю становилось так дурно, что из кареты его выносили едва ли не на руках. Промучившись три раза, на четвёртый он отказался ехать, хотя лекарь и настаивал. Он постоянно говорил, что юный король находится в угнетённом состоянии духа и это может плохо сказаться на ребёнке, которого он носит.       – Вам нужно больше веселиться, общаться, ваше величество, – говорил он. – Судя по всему, вы родите дитя своему государю, разве это не повод для радости и гордости?       Ансель молчал. Он хотел соврать, что очень рад и горд, просто безмерно, но не смог пересилить себя. Этот ребёнок приближал его к смерти. И его семью тоже. А он до сих пор не смог ничего придумать. Каждый его шаг контролировался, Эмонд не оставил ему ни единой лазейки. Сейчас, без выездов в город, стало даже хуже. Ансель гулял только в маленьком саду, и даже на редкие церемонии его не допускали, потому что Эмонд уехал. Ему нужно было посетить земли на юге, а потом он собирался в столицу на Совет Королей, который верховный король Лотар собрал из-за войны на западе. В прошлом году Блай Нимандер, которого называли величайшим военачальником со времён Сигеберта, вынужден был отвести войска за Идрис, посчитав, что степи не удержать и через несколько месяцев всё равно придётся отступить, потеряв тысячи и тысячи солдат. Теперь Лотара вынуждали отнять у Нимандера командование. Ансель из разговоров на празднествах знал: Эмонд считал, что Лотар достаточно стоек и не сместит опытного военачальника, несмотря ни на какое давление, к тому же сменить его требовали на везерского князя Мигту. Тот прославился захватом земель торговых городов в южном приграничье, но Эмонд говорил, что против полчищ, которые посылала Трёхликая Богиня, Мигте выходить пока рано. Он не был закалён в сражениях, а орду нельзя было смять быстрым натиском, нужны были стойкость и беспредельная преданность солдат. Ансель внимательно слушал рассуждения Эмонда и ответы тех, с кем он беседовал, но так и не смог понять, прав Эмонд в своих суждениях или нет. Возможно, Блай Нимандер просто был ему ближе и понятнее – та же холодная, терпеливая кровь. Теперь Эмонд ехал в столицу, думая отстоять Нимандера, но канцлер Келлесп, жирный человек с маслянистыми щеками и подозрительным взглядом, думал, что всё уже решено и Эмонда не послушают.       С того дня, как Ансель последний раз слышал этот разговор на одном из пиров, прошло уже больше месяца, и с тех пор до него не доносилось ни одной новости о том, что происходило в королевстве или хотя бы в Бессе. Он не видел никого, кроме жён и лекаря. Иногда ему казалось, что жизнь остановилась, и повторяется без изменений один и тот же день. Он просил о встрече с родными, и хотя Гаата сказала, что надо бы её устроить, потому что постоянное беспокойство и тоска повредят ребёнку, никто не осмеливался привести Ортигернов в королевский дворец без распоряжения Эмонда.       Успокаивающие настои, которые ему давали раньше, теперь принимать было опасно, и Ансель часами метался по своим комнатам, пока снова не начинал болеть живот. Гаата говорила, что так его тело готовится к изменениям: размягчаются связки, растягиваются мышцы. Унила была более жестока: сказала, что это всё ничто по сравнению с тем, что ждёт его в последние месяцы.       – Твоё тело не приспособлено к тому, чтобы вынашивать и давать жизнь. Ты – извращение человеческой природы, и поэтому тебя ждёт боль.       Ансель и без неё это знал. Мать говорила, что его ждёт испытание и что ему дано сил и здоровья больше, чем другим людям, чтобы он мог вынести то, что убило бы любого другого. Но дома он не так боялся, потому что знал: рядом с ним будут те, кому он дорог и важен, о нём позаботятся, сделают всё, чтобы он страдал как можно меньше. Здесь же не было никого, для кого он был важен и кто думал бы о том, чтобы облегчить его мучения. Эмонду Теодемиру важен был лишь ребёнок.       Пока Ансель не чувствовал никаких особенных мучений. От неизвестности, тревоги, страха за семью он страдал гораздо сильнее, он сходил с ума от невозможности сделать хоть что-то… Внешне тело его тоже никак не менялось, не было ни намёка на то, что внутри него зрела жизнь, проросшее семя короля Эмонда. Ансель старался не думать о нём – о том, что жило внутри. А когда думал, то понимал, что ничего не чувствует к нему. Он ждал, что возненавидит это существо, но оно было словно бы слишком мало, чтобы чувствовать к нему ненависть, слишком неосязаемо.       Эмонд вернулся в Бессу, когда Ансель был в тягости уже второй месяц. Король пришёл в его башню, придирчиво осмотрел и сказал: «Непохоже, чтобы он понёс. По моим королевам это сразу было видно, их лицо, взгляд – всё делалось таким… блаженным».       – И всё же это так, ваше величество, – вступилась за Анселя Унила. – Брат из Пустой Горы был у него три дня назад. Он подтвердил, что видит дитя внутри. Жизнь уже затеплилась, но пока слаба.       – Это будет сын?       – Брат Юдерик сказал, плод слишком мал: что от мальчиков, что от девочек при самом начале исходит одинаковое тепло.       – Что-то ещё он сказал?       – Что поостерёгся бы на вашем месте. Про колдунов Звёздного берега известно слишком мало, никто не знает, какими силами может обладать один из их рода.       – Пусть не беспокоится, – усмехнулся Эмонд. – Я знаю про них достаточно.       Он бросил на Анселя победный и презрительный взгляд. Ансель выдержал его, не отвёл глаза, и Эмонду это не понравилось. Он стиснул зубы, по щекам разлился тёмный гневный румянец, но, ничего не сказав, он развернулся и вышел.       И всё же Эмонд был доволен, и даже разрешил, поддавшись на уговоры лекаря и Унилы с Гаатой, встречу с матерью.       Ифанну привели к нему уже на следующий день. Она казалась постаревшей, но взгляд был таким же, как раньше, ясным и непреклонным. Каким-то образом она сразу поняла, что с сыном. Она хотела обнять его, но в одном шаге остановилась, будто не смея.       – В тебе его дитя… – прошептала она. – Значит… Это значит, что мы были правы. Ох, Ансель! – она наконец привлекла его к себе, обхватила руками его лицо. – Почему всё так получилось?! Я не хотела, не хотела такого… Если бы я только знала!       Он видел, что она хотела сказать что-то ещё, но не могла – Унила и Миба стояли рядом.       Они мало говорили. Мать просто сидела рядом с ним, гладила по волосам, перебирала его пальцы – как в детстве. Ансель помнил: когда он был маленьким, она обнимала его чаще, чем других детей, видимо, потому что жалела, зная уже тогда, что за будущее его ждало. Когда он подрос, то это перестало быть приятным, скорее даже раздражало, и он уклонялся от её поцелуев и объятий. А теперь они снова стали нужными; мать была столь же беспомощна, как и он сам, но в её руках ему делалось спокойнее. Унила тоже это заметила, и поэтому мать стали приводить к нему каждую неделю. Иногда она брала с собой Бриена или Лею. Они были малы и не понимали, что происходит. Казалось, они даже рады за старшего брата – он жил в таких богатых покоях, с толпой слуг; Ансель с матерью не решались нарушить их неведение. Потом мать перестала их приводить, потому что с каждой неделей Анселю становилось всё хуже.       Его мучили боли. По утрам ломота в коленях была такой острой, что он с трудом поднимался с кровати. Он понимал, почему болит поясница, почему так тянет мышцы живота, почему почти постоянно ноет между ног, словно уже что-то давит изнутри и пытается выбраться наружу, но почему у него болели колени? Почему немели пальцы на руках? Почему постоянно кружилась голова? Он почти перестал есть, потому что стоило проглотить больше трёх-четырёх ложек, как начинались рези в желудке. Унила едва ли не силой запихивала в него еду, которой, по мнению лекаря, должно было хватить даже в малых количествах: жирное мясо, приторно-сладкие сиропы, яйца, взбитые с мёдом и пряностями.       Сон, и без того плохой и тревожный, нарушился из-за болей в суставах и мышцах, которые усиливались к ночи. Днём Ансель ходил точно в полусне, плохо соображая из-за боли или недосыпа. Отдыхать на своём любимом месте, в оконной нише, он перестал, потому что не мог долго ни сидеть, ни держать ноги подогнутыми, а от света начинали слезиться глаза. Ансель чувствовал себя развалиной, перекрученным комком боли и слабой, податливой плоти.       Иногда даже перейти из комнаты в комнату было тяжело. В одно утро он отошёл от умывальника и, пока служанка возвращала на поднос кувшин, почувствовал сильное головокружение. Такое сильное, что не удержался на ногах и упал на пол.       Он сумел выпрямить руки и опереться на них в последний момент, так что не рухнул навзничь. Ансель поднялся на четвереньки, а когда служанка бросилась к нему, чтобы помочь, остановил её:       – Отойди! Я сам!       Но как он ни пытался, подняться не получалось. Руки были как тряпичные, он не мог толкнуться ими достаточно сильно, чтобы выпрямиться, спина же вся занемела от боли. Руки тряслись мелкой дрожью, а Ансель едва не задыхался от ненависти к себе, к своей беспомощности, слабости, бесполезности, от горя и отчаяния, пронизывающих все его дни и ночи, всю его жизнь с того самого мига, как он встретил короля Эмонда у горного озера.       Он видел перед собой ноги Гааты, которая стояла в дверях – но тоже не смела подойти к нему, внезапно подчинившись его приказу.       Анселю стало так плохо, что он подумал, что сейчас руки подломятся, и он, вместо того, чтобы подняться, свалится на пол, – и в этот момент он почувствовал толчок, словно каменные плиты пола вздрогнули. Он отдёрнул от них руки в страхе и изумлении и сумел наконец выпрямиться. Он ухватился за стену и медленно поднялся. Ему потребовалось какое-то время, чтобы отдышаться…       Гаата опомнилась, подхватила его под руку и повела обратно в кровать. После того случая ему запретили вставать.       – Если понадобится, я прикажу привязать тебя, – сказала Унила.       – Моя мать сказала, что мне нужно ходить, сколько смогу, чтобы легче разрешиться от бремени.       Унила наклонилась к нему и процедила сквозь зубы:       – Дитя, которое ты носишь, гораздо ценнее тебя. Даже если ты умрёшь, рожая, никто не заплачет.       – Нет ничего неизменного, – ответил он.       – И что это значит? – насмешливо спросила она.       – Если ты думаешь, что всё будет так, как сегодня, то ошибаешься.       – Да, многое изменится, – сказала Унила, – но не настолько быстро, чтобы ты успел это застать.       Гаата иногда позволяла Анселю вставать и ходить по комнате, всегда придерживая его, но это случалось редко – только тогда, когда больше никого не было в комнатах. Она же иногда рассказывала ему, что происходит снаружи. Она сказала, что тысячи людей в Бессе молят богов за здоровье младшего короля и благополучные роды. Эмонд хотел сообщить о беременности его супруга как можно позже, но несколько его последних выездов в город вместо приветственных возгласов сопровождались криками: «Где Ансель? Покажи нам своего мужа! Куда ты его дел? Где ежевичный король?» Эмонду пришлось объявить, что Ансель носит его ребёнка и поэтому не покидает больше своих покоев, заботясь о благополучии будущего принца.       Гаата сказала, что когда про это было объявлено, над площадью под стенами Клюва повисла тишина. Тысячи столпившихся там людей замолчали, и было слышно лишь, как щебечут птицы на крышах да хлопают полотнища флагов. Мало кто по-настоящему верил в то, что Ансель способен понести. Но потом люди завопили от радости, они обнимали друг друга и хлопали в ладоши. Все они надеялись, что у Эмонда появится наследник. Если нет, то после его смерти на трон стал бы метить его дальний родственник Эзгар Вилброрд по прозвищу Гнилые Руки, нелюбимый в народе. Но, чего боялись не меньше, трон мог остаться пустым, а вместо короля страной стал бы править присланный верховным королём наместник. Рождение наследника значило бы, что ещё несколько десятилетий страной будут править Теодемиры, жестокие и суровые, но больше всего заботящиеся о благе Полосы.       Через пару недель Ансель уже и сам не мог подняться с постели и из-за слабости, и из-за усилившейся боли. Из разговоров Жён, думавших, что он их не слышит, он понял, что не переставая стонет во сне. Пока он бодрствовал, у него, по крайней мере, хватало сил сдерживаться, хотя тело болело так, будто его растягивали на дыбе. Это предстояло терпеть ещё два месяца – и с каждым днём боль будет усиливаться. Ллир вынашивали ребёнка только шесть месяцев, и Ансель благодарил небеса, что не девять.       В один из дней он проснулся от яркого, тревожащего сна: он был где-то за стенами Бессы и шёл к ней, потому что вдали была видна тёмная гора и острый Клюв на ней. Море было слева, значит, он шёл к городу с севера. Вокруг была толчея, люди кричали и толкались, тяжёлые повозки с волами медленно тянулись по жаре, воловья моча текла вниз по улице вонючими ручьями. Анселю стало душно и страшно в толпе, и он проснулся. Чьи-то руки заботливо поднесли к его губам питьё, и он отхлебнул немного, а потом снова уснул. И снова оказался на той улице, только он больше не видел её, просто чувствовал, знал, что он находится там, ощущал собственное смятение – необъяснимое.       Он вновь проснулся, но не стал открывать глаза. Странное, неправильное чувство не уходило, словно глупый сон вцепился в его мозг и не желал исчезать.       Оно было тупым, мутным, маячило где-то позади мыслей, но в какой-то миг прояснилось, и Ансель ощутил его: касание, которое словно разрывало что-то в его мыслях, вторгалось туда. Эхо.       Ансель ответил:       – Ты почти дошёл. Я слышу тебя. Я в большой беде, и ты мне очень нужен, Кейн.