***
По водной ряби пляшут солнечные блики... качается камыш, потревоженный шальным ветром... листва зелёным пламенем трепещет на ветвях... птицы с тревожным криком взмывают в закатное небо... ...ярко алая ладонь, словно её макнули в краску, легко входит в грудную клетку... пальцы скользят по глянцевой оболочке, изучая все неровности и шероховатости органа, а затем впиваются в плоть, пропарывая глубокие борозды... ощущая как под ногтями остаётся мясо... ... чьи-то пальцы впиваются в локоть в бесполезной попытке остановить неизбежное, пачкаясь в крови, ручьями стекающей по бледной коже... слух улавливает булькающие вдохи, тщетные попытки ухватиться за жизнь... взгляд скользит выше, от пробитой грудной клетки по шее, по подбородку, по заляпанными, словно разбитыми, кровью губам, и я вижу глаза... в этих тёмно-карих, таких знакомых и родных глазах жалость мешается с удивлением... ... смена кадра, как по щелчку пальцев, и со стороны я вижу двоих... — Как же ты могла, Шаан... — не обвинение, не укор... ...боль в собственной груди становится нестерпимой, закрывая глаза, чувствую под коленями твёрдую землю... — Я не хотела! ... крик бессильного отчаянья застревает в глотке и, задыхаясь, я ощущаю, как под пальцами угасает его жизнь...***
Резко открыв глаза, я уставилась в серое полотнище палатки, заменяющее небо. Воздуха не хватало. По щекам пролегали влажные дорожки, охлаждая разгоряченную кожу. За пределами кошмара слышался стрёкот цикад и тихая мелодия шандарского дудака, спутать который не возможно ни с одним другим музыкальным инструментом. Слишком своеобразное звучание. Это немного успокаивало. Я повернула голову налево. Хаку тихонько сопел, держась за мой локоть обеими руками и доверчиво уткнувшись носом в плечо. Я повернула голову направо. Кимимаро спал, используя моё плечо вместо подушки, закинув поперёк груди руку, в то время как его нога пересекала мой бок, пяткой упираясь в Хаку. Я вновь обернулась к Юки, попутно высвобождая свою руку из-под Кагуи, оттирая слёзы со щёк, и скользнув подушечками пальцев по лбу, отвела в сторону опавшую ему на глаза чёлку. Мальчик ободряюще улыбнулся чему-то во сне, притираясь щекой к моему плечу плотнее. Горло сдавил спазм. "Как ты могла, Шаан..." — Ты чего? — прошептал Кимимаро, сонно щурясь и приподнимая голову. — Всё нормально... — Уверена? — Да, — я максимально аккуратно вытащила локоть из пальцев Хаку, перетекая в сидящее положение и на четвереньках отползая к выходу. — Ты куда? — мгновенно насторожился Кимимаро, садясь и пытаясь оттереть глаза кулаками. — С тобой можно? — Кимимаро, поверь мне, в кустиках, которые я планирую посетить, не будет орд врагов алчущих моей крови! — я приподняла полог палатки, с удовольствием вдыхая свежий, наполненный прохладой ночной воздух. — Точно не будет? — педантично уточнил мальчик. — Ты издеваешься? — Да-а-а-а, — зевнул Кагуя, заваливаясь обратно на свёрнутое одеяло, которое мы использовали как большую подушку на троих, — если что кричи. — Зачем кричать? — подключился к беседе Хаку, даже не открывая глаз. — Так, оба, быстро, изобразили глубокий и беспробудный сон! — возмутилась я вполголоса, поскольку в соседней палатке спала госпожа Юко. — Есть места, куда мы с вами по определению никогда вместе ходить не будем! — А что за места? — поинтересовался Хаку, по-прежнему не открывая глаз и вызывая у меня чёткое ощущение того, что тело-то его может и проснулось, а вот мозг нет. — Кусты общего пользования, — мерзопакостно захихикал Кимимаро, закидывая руки за голову и лукаво поглядывая на меня. — Они же общего пользования, значит общие, значит туда можно и вместе, — до кошмарного логично, но неэтично пробормотал Хаку, подгребая к себе Кагую, который мгновенно перестал веселиться. — Отцепись, блин! — А Шаан где? — приоткрыл один глаз Юки, убедился в том, что вырывающееся тело это Кимимаро и, отпустив братца, нашарил взглядом меня. — Ты куда? — О, боги, — раздражённо вздохнула я, — недалеко и ненадолго, спите. — Ла-а-а-а-адно, — протянули мальчишки. Я наконец вылезла из палатки, потянулась, глядя в тёмное звёздное небо, и ещё раз вдохнула полной грудью. Старый отшельник сидел возле костра, наигрывая на дудаке тихую, печальную мелодию. Пламя потрескивало, освещая лишь небольшой круг, за пределами которого ютились длинные лохматые тени. Помедлив, я вошла в круг света и, присев сбоку от старика на корточки, поворошила дрова подобранной, длинной и обожженной палкой. Угли выплюнули порцию ярких искр, которые почти мгновенно истаяли в воздухе, осыпавшись на траву чёрными хлопьями. — Поговори со мной... Дудак взвизгнул, сбившись с ноты. Архат опустил руки, глядя на пламя костра.***
Стоило пологу палатки опуститься, как Кимимаро тут же сел, оглядываясь на Хаку. — Даже не думай, — не открывая глаз предостерёг Юки Кагую, подгребая себе под голову побольше одеяла, чтобы было помягче, — сиди тут и жди. — Она плакала, — возразил Кимимаро, наивно полагая, что эта фраза оправдает все его последующие действия, приподнимая край палатки, чтобы выползти с обратной стороны. — Я знаю, — Хаку схватил не ожидавшего такой подставы Кагую за пояс кимоно и рывком вернул того в лежачее положение, — ей плохо, но от твоей слежки лучше не станет, оставь её в покое хотя бы этой ночью. Кимимаро забуксовал на лежаке, упрямо пытаясь ползти к намеченному выходу, но Юки вновь пресёк его попытку к побегу. Завязалась неубедительная, несерьёзная потасовка, по окончанию которой мальчики синхронно расцепились и упали обратно на сбившийся и перекошенный лежак, который частично выехал из палатки, в то время как сами дети умудрились остаться в оной. — И что мне... нам делать? — нарушил тишину Кимимаро, разглядывая провисающий потолок. — Не знаю, — с тяжёлым вздохом признался Хаку, — я не знаю. — Ты — и чего-то не знаешь?! Кагуя в притворном ужасе схватился за сердце, перекатываясь головой по одеялу так, чтобы видеть братца, который, в свою очередь, уловив движение краем глаза, без труда додумал картинку и закатил глаза. Вроде как потомок жестокого клана, а ведёт себя порой как балбес. Тишину в палатке и за её пределами нарушал едва слышный треск костра и тихие голоса, но как мальчишки не напрягали слух, разобрать о чём там идёт речь не удалось. — Кимимаро, слушай, — Хаку тоже перекатился на бок, приподнимаясь на локте и задумчиво скользя взглядом по профилю соседа по лежаку, — а что ты чувствовал, когда впервые убил человека? Кагуя который за время паузы успел вернуться к изучению полотна палатки, удивлённо скосил глаза на Юки. — Чего это ты... — Если неприятно вспоминать, прости, можешь не отвечать, — мгновенно пошёл на попятной мальчик. Кимимаро вновь молча уставился в полотнище палатки. И когда он заговорил, голос его был спокойным и ровным. Он не выдавал ровным счётом никаких эмоций. — Я ничего не чувствовал когда убивал. Даже когда это произошло впервые. Я уже говорил: убийство не было чем-то из ряда вон выходящим. В моём случае, убийство было необходимостью, такой же, как еда или вода. Я помню, что я не хотел убивать просто так, без причины, не понимал зачем, но, причина нашлась слишком быстро, чтобы я успел осознать, что возможно это неправильно. А может, я был слишком членом своего клана... Хаку уселся, скрестив ноги, чтобы лучше видеть в потёмках лицо говорящего. Он привык к странностям Кимимаро, но они никогда раньше не говорили о личном, если это личное не касалось Шаан. Юки в тайне до глубины души был поражён тем, насколько же скудный и прямолинейный у его названного братца эмоциональный спектр. Он словно был настроен на какую-то отдельную, очень узконаправленную волну восприятия мира. —... я вырос в изоляции. Я не помнил родителей, не помнил, были ли у меня счастливые дни, подобные тем, что есть у меня сейчас. Я не помню, дарил ли мне кто-то подарки. Обнимал ли. Всё, что я тогда знал, что богам нет до меня никакого дела, впрочем, в их существовании я тоже в конечном счёте усомнился. Я не понимал, за что меня закрыли в клетке, как какого-то дикого зверя, и искал причины произошедшего в себе. Искал и не находил. Я разговаривал со стенами, задавая им вопросы, и высекал на них лица, которые могли бы заменить мне собеседников. Создавал иллюзию, что рядом кто-то есть. А когда ярость брала верх, я уродовал высеченные в камне моими же руками лица. Это было ужасно неправильно, я разрушал то, что сам же и создавал и тогда мне казалось, что я нашёл ответ хотя бы на один вопрос. Возможно, я был заперт в клети за то, что однажды я уже разрушил что-то, что было для меня важным. И может быть поэтому я ничего не помнил... — Кимимаро, это... — Не жалей меня, — мальчик тоже уселся, глядя на собеседника, — сейчас мне это уже не нужно. — Разве? — позволил себе усомниться в словах Кагуи Хаку. — Однажды за мной пришли, — проигнорировав вопрос Юки, продолжил Кимимаро, — мою клеть открыли и призвали меня выполнять мой долг. Мне вновь позволили стать частью клана, это было странно, но душа моя была переполнена радостью от возможности говорить с людьми, которые почти мне не отвечали. Я не был им нужен как человек, но они нуждались во мне как в оружии. Меня устроило и это. Обезличенный клеткой я был счастлив уцепиться за любую возможность ощутить себя кем-то. Мне не нравилось убивать во время налётов, я не понимал необходимость этого действия, но это было достаточно легко сделать, и поэтому я убивал. Однажды я выстоял против десяти взрослых мужчин, защищая раненого члена клана. Я думал, меня похвалят, что ему окажут помощь, но... его добили собственные соклановцы перед тем, как покинуть место очередной бойни. Убивай или умри. Таков был девиз клана Кагуя. Если ты был смертельно ранен, ты не был достоин жизни. Даже несмотря на то, что людей в клане было не так уж и много. Выживали только лучшие. Или везучие. — Тебе было страшно? — Нет, — мотнул головой Кагуя, — я не мог испытать страх перед смертью, я его не осознавал. И не осознаю по сию пору. Убивая, я ощущал себя полезным. Убивая, я ликовал. Потому что я всегда выживал, а значит оказывался более достойным жизни чем те, кто умер. Мне было достаточно и этого. — И ты никогда не сожалел? — До встречи с вами у меня не было для этого ни времени, ни причин. Если меня и посещали подобные мысли, то я гнал их прочь. — Неужели ты совсем ничего не чувствовал тогда? — Зависть. Хорошо помню, что когда меня посылали на разведку, я часто завидовал семьям, которые видел. Детям, которые живут в этих семьях. Я наблюдал за ними и меня мучил вопрос, что же чувствуют они когда идут вот так по улице держась за руки? Что чувствует тот слабый и никчёмный мальчишка, который, просто ударившись коленом, рыдает, не пытаясь подняться, пока его жалеет мать? Я даже не мог понять, чего он рыдает, из него же не торчит с десяток ножей, разве простая ссадина на колене может вызывать такое горе? Я допускаю, что я так долго ничего не чувствовал, что это привело меня к ожесточению. А ещё, я допускаю, что зависть... что эти чувства, невозможность познать что-то иное, заставляли меня убивать без жалости. — Мне так жаль... — А потом появились вы и предложили мне всё то, что я желал, но к чему не был готов, — Кагуя смотревший всё это время мимо Хаку, сконцентрировал взгляд на мальчике, — и я согласился. Даже не понимая, что происходит, не осознавая, что делаю и почему. Но её слова, твоя тяга защищать Шаан в тот вечер — всё это было так заманчиво, притягательно. Шанс познать что-то иное, это было так... невообразимо удивительно, что я даже и подумать не мог, что у моего решения могут быть какие-то последствия. И всё же, я пошёл с вами. И тогда я впервые начал сомневаться. Я был оглушён свалившимся на меня шансом и с ужасом в то утро, смотрел на дела рук моего клана, вспоминая все посмертные маски на лицах убитых мной людей, которые всего лишь защищались... — И ты испугался, что мы откажемся от своих слов? — Да, и я всё ещё боюсь сделать что-то не так. Я компенсировал непонимание подражанием, пытаясь выработать поведение, которое я не могу осознать, и всё же, это ни к чему меня не привело. Я не могу быть таким как ты. — Таким — это каким? — Нормальным. — Тебе и не нужно, — Хаку протянул руку, ободряюще сжимая плечо Кагуи, — мы готовы принять тебя любым. — "Мы"? — усмехнулся Кагуя, дёргая плечом. Рука Юки даже не дрогнула, а Кимимаро не стал повторять жест. — Или всё-таки "она"? — Ты идеализируешь Шаан, потому что предложение бросить всё исходило именно от неё, ведь так? — Глупо это отрицать, да? — Кимимаро завалился на спину, глядя на братца. — Хаку, а ты... убивал когда-нибудь? — Да... — И что чувствовал ты? Хаку задумался. Он старался не вспоминать о том, что до этой, новой жизни было что-то ещё. Он чётко поделил всё на "до" и "после", потому что те события пусть и потеряли свою пугающую остроту, всё ещё заставляли сердце сжиматься от боли. — Опустошение, — решился на ответ Юки, — пугающую пустоту. Потерю всего, что было важно. Сожаление. Горечь предательства. Чужого. Своего. Безысходность. Чуждость всего, что окружает, и всего, что раньше было таким простым и понятным. Страх перед одиночеством и... холод. — Кого ты убил? — Людей, — не совсем честно ответил Хаку, запрокидывая голову и рассуждая о чём-то, чтобы через пару минут продолжить, — я убил людей, которые казались мне знакомыми и понятными, потому что часто бывали в доме, который я считал своим, но которые отчего-то в единый миг позабыли обо всём, что связывало их с моей семьёй долгие годы. — А Шаан со стариком присутствовали при этом? — Нет, с чего ты взял? — удивлённо вскинул брови Юки. — Это было до встречи с ними. — Погоди, так ты им всё-таки не родной? — А ты сомневался? Нет, я такой же как и ты, — усмехнулся Хаку, — потерявшийся и найденный. — Конечно сомневался, — поделился Кимимаро, — ты такой... ты. Такой правильный. Такой спокойный. Я думал, что ты пошутил, когда ляпнул, что тебя тоже подобрали, чтобы я не чувствовал себя совсем уж чужим в этой новой семье. —Таким не шутят, Кимимаро. — Расскажешь мне? — Что? — Что случилось с твоей семьёй? — не стал юлить Кимимаро, пытаясь из положения лёжа подтянуть лежак обратно, а то как-то неудобно было, что голова на подушке, жопа на лежаке, а спина на прохладной земле. Хаку молча встал, отполз на четвереньках к задней стенке палатки и рывком втащил лежак обратно, частично подвинув Кагую, который так же молча приподнялся, поправляя подушку из одеяла, которая из-за действий Юки слишком сильно уехала назад. Мальчишки вновь улеглись, созерцая потолок и в тайне мечтая о звёздах, вместо серого полотна в мелкий рубчик. — Мой отец, — Хаку замолчал, сцепив пальцы в замок и уложив их на животе, — убил мою мать, которая так его любила, что не стала сопротивляться... Вновь воцарилась тишина. Кимимаро, лёжа на боку, разглядывал Юки, пытаясь угадать, что же тот сейчас чувствует. Зацикленный только на своих собственных чувствах и желаниях, выросший в изоляции Кагуя всё ещё пытался постичь человечность, хотя бы через призму своего уникального восприятия. — Почему он так поступил? — Потому что испугался? — предположил Хаку. — Может, потому что недостаточно любил мою мать? — Почему? — Мы обладали силой, которая... никому не была нужна. — О... — только и смог вымолвить Кагуя. Совершенно неожиданно Хаку стал ему ближе и понятнее, чем был всё это время. Ведь его, Кимимаро, тоже когда-то боялись. Боялись настолько, что заперли в клетке, лишив всего, что у него могло бы быть. — А что стало с твоим отцом? — Я убил его, — голос мальчика дрогнул. — Ты мстил за мать? — Мои гены отомстили ему, — качнул головой Юки, сцепляя пальцы сильнее, говорить об этом вслух было тяжелее, чем думать, — я не хотел убивать. Я должен был умереть. Я был слишком напуган. — О чём ты думал после того, как сделал это? — О том, что, возможно, моя мать недостаточно любила меня, раз позволила себя убить. — А отец? — Недостаточно любил нас обоих. — А ты сам? Хаку промолчал. — Ты всё ещё так думаешь? — Нет. — Что изменилось? — Не знаю, — пожал плечами Хаку, — многое. — И как ты думаешь теперь? — Что возможно моя мать напротив слишком сильно любила и слишком верила отцу, раз до последнего надеялась, что его рука дрогнет. — А... — А отец оказался всего лишь человеком. Он любил нас, но его страх оказался сильнее. — Ты больше не винишь их? — Нет. — А себя? Повисла красноречивая тишина, которую всё же нарушил ответ: — Отчасти. У меня не было возможности повлиять на происходящее. Я был слишком мал, чтобы от меня хоть что-то зависело. Мальчишки задумались, каждый о своём, впрочем, Кимимаро улежать на месте, когда Шаан шлялась неизвестно где, не отвлекаясь, было очень тяжело, а поэтому он предпочёл занять себя разговорами. Пусть и болезненно смущающими, но позволяющими отвлечься и... почувствовать, что с Хаку они тоже, в своём роде, близки. — Мы немного похожи, да? — Больше, чем ты думаешь. За пределами палатки поднялся ветер, пошатнув хрупкую, кривую конструкцию, которая, к счастью, оказалась более стойкой, чем можно было подумать, взглянув на неё. Хаку задумчиво почесал щёку, перевернулся на бок и встретился взглядом с Кагуей. — Кимимаро, а тебе никогда не казалось, что Шаан старше нас? Кагуя вопросительно вскинул брови. — Ну, её поведение, оно такое... странное всегда. Если задуматься. — Ты можешь говорить прямо, а? — Ну, она всегда старается для нас, знает, что нужно делать и говорить, что-то объясняет, поучает, жалеет, балует. Когда я задумываюсь об этом, я ловлю себя на мысли о том, что её поведение очень напоминает... материнское, взрослое, зрелое, возможно. Она соглашается на нашу защиту, когда мы говорим об этом, но на самом деле она оберегает нас гораздо больше, чем мы её. Ты никогда об этом не задумывался? —Хаку, мне не с чем сравнивать, — дёрнул плечом Кимимаро, — но мне кажется, что отчасти я понимаю, о чём ты говоришь. Помнишь то утро, когда мы встретились у ворот деревни? — Конечно, такое захочешь — не забудешь, — решил отшутиться Юки, — да и результат той встречи лежит рядом. — Тогда, когда она со мной говорила, она знала о том, что я чувствовал сидя в клетке. — Что ты имеешь ввиду? — Ты не слышал, но она слово в слово повторила многие мои мысли и слова из того периода, когда я жил в изоляции. — Когда ты на нас напал, — припомнил Хаку, — она сказала, "Ну вот и он нашёлся". Мне показалось это странным, но ситуация не располагала к тому, чтобы зацикливаться на этом. А ты спрашивал потом об этом Шаан? — Нет, конечно, — фыркнул Кимимаро, — я был слишком потрясён перспективами новой желанной жизни. — Знаешь, когда они меня нашли, мне тоже казалось, что Шаан знает про меня гораздо больше. Первое время она смотрела на меня с такой жалостью, с таким состраданием, словно вместе со мной прошла весь тот ужас. — Может у Шаан в прошлом тоже есть что-то... такое? И поэтому она нас приняла и понимает? — Её вырастил Манджуната, — покачал головой Юки, — и если судить по его рассказам, у Шаан было спокойное детство. Но всё равно, я чувствую, что с ней что-то не так. — По-твоему это важно? — Не знаю, — вздохнул Хаку, — не уверен. Мальчишки вновь замолчали, прислушиваясь к звукам снаружи. — Кимимаро... — позвал Юки, зевая. — М? — А как ты видишь Шаан? — Явно не матерью, — припечатал Кагуя, тоже зевая, всё-таки дурной пример заразителен, — я вижу в Шаан Шаан. Не очень понятную, но добрую, терпеливую, иногда безрассудную, но очень ласковую. Мою Шаан. Хаку покосился на Кимимаро, и тот вынужденно поправился: — Ладно, так и быть, нашу. В любом случае, то, как я её воспринимаю, и то, что я чувствую находясь рядом, очень напоминает мне любовь, о которой все постоянно говорят и которая описана в тех проклятущих книжках. —Ты её любишь? — Думаю, да. — Как сестру? — А как любят сестру? Хаку задумался, не находя ответа на этот вопрос.***
— О чём ты хочешь поговорить? — Не знаю. И я действительно не знала. Или не хотела себе в этом признаваться. В глубине души я надеялась, что я просто сяду рядом с отшельников и он парой метких заумных фраз прогонит прочь всё тревоги и сомнения. — Может ты хочешь что-то спросить? — милостиво подсказал Манджуната, вертя в руках дудак. — Да... пожалуй, хочу... Вопросов у меня было море, но... поди выбери из них действительно нужный. Хотя... — Те люди правда были ранбир? — Я не знаю, — с тяжёлым вздохом ответил отшельник. — Ты — и чего-то не знаешь? — удивилась я, аж челюсть отвисла. — Я могу ответить на великое множество твоих вопросов, — грустно усмехнулся старик, переводя взгляд с пламени костра на меня, — а этот я задаю себе сам. — Расскажи мне, почему ты на самом деле покинул монастырь? — решившись, попросила я. — Дело ведь было не только в разочаровании, да? Мне было важно услышать эту историю целиком. Хотя бы раз. Чтобы понять, правильно ли я поняла произошедшее. Действительно ли я имела право сделать то, что сделала. Мне казалось, что так мне обязательно станет легче. Архат замолчал, обдумывая что-то и хмурясь. А меня как прорвало: — Почему ты никогда не говорил, что нас преследуют? Это ведь не первое нападение, да? Тогда, в Шандаре, это тоже были ранбир? И после ты позаботился о том, что их нападения происходили вдали от моих глаз, ведь так? — Ты становишься слишком догадливой, моя ученица, — одобрительно фыркнул старик, откладывая дудак и беря лежащие рядом трубку и круглую баночку с табаком, — надеешься найти ответы в истории, которую услышишь, минуя прямых вопросов, которые тебе так страшно задавать? — Учусь у лучших, — позволила себе съехидничать я, надеясь, что отшельника это как-то встряхнёт, но архат лишь с улыбкой покачал головой, неторопливо забивая трубку. — Ты знаешь, сколько мне на самом деле лет? — Нет, — растерялась я, плюхаясь с корточек на задницу, — ты никогда не говорил, а я не спрашивала. Думала лет шестьдесят, может чуть больше. Уж больно бодрый видок. — Мне сто сорок девять лет. — Сколько? — вытаращилась я на архата, пытаясь осознать, что сидящий напротив меня человек прожил не то что целую жизнь, а целую жизнь и ещё часть чужой похоже прихватил. — Сто сорок девять лет, — повторил старик, раскуривая трубку, — я слишком долго топчу землю даже по шандарским меркам. И всё ещё полон энергии и жизни. Хотя порой мне кажется, что я этого совсем не заслуживаю. Я видел, как исчезали города, прошёл несколько войн, пережил многих друзей, был героем для народа и стоял во главе одного из наших монастырей, я видел расцвет и падение ранбирских учений... Манджуната замолчал, любуясь густым серым дымом на фоне тёмного неба. — Вы были главой монастыря? — Одним из двенадцати мудрецов, что оберегали монастыри и несли в мир учение. — И что же... случилось на самом деле? — Как я и говорил, я разочаровался, но я никогда не уточнял в чём, — старик печально посмотрел на меня, — и позволил тебе думать, что я был разочарован в новом поколении ранбир. Отчасти, это верно, но больше всего я был разочарован в себе. — Почему? — Мой последний ученик, Синх. Он очень выделялся на фоне многих. Умный, усидчивый, старательный, талантливый, в чём-то даже гениальный. Я видел в нём преемника, человека, что со временем займёт моё место, но я ошибся. — Но ведь вы говорите, что ошибаться не страшно, если ты осознаёшь свою ошибку и стремишься её исправить, разве нет? — Это сложный вопрос, дослушай, а потом суди. — Хорошо, — покорно кивнула я. — Мы гордились друг другом. Он — наставником, я — учеником. И я не сразу заметил, что мой ученик изменился. Я никогда не узнаю, был ли он таким или же что-то послужило причинам перемен, но слушая меня он перестал слышать, а я не увидел этого. Или не захотел видеть. Признавать, что я ошибаюсь. Однажды, Синх покинул монастырь, сказав, что хочет набраться опыта в миру, повидать другие наши монастыри, и я отпустил его, надеясь, что он ко мне вернётся. В конце концов, странствия, обычная практика для монахов... Долгих пять лет его не было, он писал мне письма о людях, об увиденном, а потом... вернулся и предложил переворот. В наивности своей, он решил, что ему лучше ведомо как должны измениться ранбир, и я отказал ему. Он впал в ярость и напал на меня, обвиняя ранбир в бездействии. Обвиняя нас в том, что мы сидим в монастырях и помогаем лишь тем, кто приходит к нам за помощью, в то время как Шандар страдает от междоусобных войн. Он обвинял меня в том, что, рассуждая о мире, мы ничего не делаем для того, чтобы этот мир настал. Тогда я сказал ему, что ранбир не будут вступать в войны и выступать всей силой против озлобленных и ожесточённых людей. Это не положит конец ненависти, а лишь начнёт новый виток, который приведёт к падению Шандара как духовного государства. Я сказал ему, что люди рано или поздно устанут воевать и тогда к ним придут ранбир, чтобы исцелить их раны и уменьшить боль. Мы не вмешиваемся больше в бои, если нам ничего не угрожает. Это жестоко, но порой бездействие лучше грубой силы. Если глухой тебя не слышит, не стоит пытаться на пальцах объяснить ему как звучит соловей, он всё равно не поймёт. Я не смог убедить своего ученика, и... не смог убить его как предателя. Я позволил ему уйти, в надежде, что он откажется от своих планов, но я снова ошибся. Когда один за другим пали монастыри, приняв новую волю и новое учение, у которого оказалось слишком много сторонников, мы, последние из всех, вышли на поле боя. И проиграли. Нас было чуть меньше сотни против тысячной армии. Всё, что мы могли, это умереть, забрав с собой как можно больше адептов новой, безумной веры. И тогда, на заваленной трупами площади, с руками по локоть в крови я осознал, что я ничем не лучше моего ученика, ведь умирая я забираю с собой тех, кто не разделяет моих взглядов, и, что когда я умру, все смерти окажутся напрасными. И с нашей стороны, и с их. И я сбежал. Пока они штурмовали монастырь, я собрал всё до чего дотянулись мои руки, и ушёл тайными ходами... Старик замолчал, давай мне время переварить услышанное. — Зачем? — Потому что кто-то один всегда должен жить, — тяжело вздохнул беглый монах, — потому что кто-то был обязан выжить и сохранить то, на чём стоял наш мир многие века. Зло приходит в мир так же, как и добро, и одно неизбежно сменяет другое. Я всё ещё должен был оставить после себя учеников, которые верили бы в то же, во что всю свою жизнь верил я. Не для того, чтобы я жил в веках и в памяти, но чтобы свет не затерялся во тьме, канув в лету вместе с ещё одним старым глупцом. — Ты много убивал в своей жизни? — Нет, — покачал головой Манджуната, — ранбир принимали участие в войнах, но... мы проходили сквозь стан врага, не причиняя горя солдатам, и убивали лишь тех людей, что вели армии вперёд, убеждённые в своей правоте и жестокости. — Но разве не оставались после убийств... людей, искренне верящих им? Несущих их идеи и дальше? — Конечно оставались, но многие отрекались от ложных идей и возвращались к нормальной жизни, а те, кто продолжали верить, как правило были слишком глупы и трусливы, чтобы пытаться сделать что-то самостоятельно. К тому же, кто-то всегда должен жить. Это принцип равновесия. Убивая всех, мы только приумножали бы жестокость. Так к чему нам это, если войну можно было остановить, убрав с доски все главные фигуры? — Почему ваш ученик не отпустил вас? — Он боялся. — Вас? — Угрозы, которую я мог представлять для него, — Манджуната выбил остатки табака из трубки об ладонь и вновь задумчиво посмотрел в пламя, — его сердце и разум давно перестали слушать друг друга. Я отпустил его, в надежде, что он одумается, поняв, какую жертву я принёс ради него, не задушив заговор в зародыше, но... он не понял этого, даже когда я сбежал, оставив всё, что было мне дорого. Когда отказался умирать ради высшей цели. Он решил, что я выжил для того, чтобы воспитать новых воинов и вернуться, потому что именно так поступил бы он. И долгие двадцать лет он преследовал меня по всему Шандару, выслеживая и пытаясь убить. Полагаю, что когда мы покинули Шандар, он узнал об этом сразу же и решил, что я отправился искать помощи и поддержки на чужой земле. И поэтому отправил за нами лучших своих воинов. — Погоди, — перебила я отшельника, — что значит "отправил своих лучших воинов"? Разве его не было среди напавших на нас людей? — Нет, не было, но... — Что "но"? — Все они были моими учениками. — О боже... и ты... — пальцы непроизвольно сжались, стоило мне только подумать о том, что... — Они не оставили бы нас, отпусти я их, — монах низко склонил голову, разглядывая землю, и его лицо погрузилось в резкие тени от пламени костра, — и я мог бы позволить им убить всех нас, но не захотел. — Не понимаю... — Мне нравится моя новая жизнь. Мне по душе быть просто старым дедом, который воспитывает прекрасных внуков с милой, воинственной старушкой, которая ненавидит и любит весь мир единовременно. Хочешь верь, а хочешь нет, но мне опостылела за долгие годы жизнь святого отшельника. Я хочу быть простым дедом, который курит трубку и раздаёт мудрые советы. Я замолчала, обдумывая услышанное. Манджунату предало столько людей, которых он считал близкими. И при этом я так не услышала, считал ли он их предателями. И, похоже, я всё-таки ошиблась. Он считал себя предателем и сожалел об этом, но принимал себя как неизбежное зло, совершенное во благо. Возможно, это было сомнительное благо, но, прожив долгую жизнь для других, он однажды почувствовал, что хочет и может пожить ещё немного для себя. Можно ли было его в чём обвинять? — Дед, а я... — Тебя волнует то, что ты сделала? Ты не знаешь, поступила ли ты правильно? — Да, — коротко кивнула я, напряжённо ожидая ответа на свой вопрос. — Нет, мы оба сегодня поступили неправильно, — огорошил меня отшельник, — но у нас был небогатый выбор, если тебя это утешит. Это всего лишь оправдание, но если ты его не примешь, ты не сможешь себя простить. Я подняла руку, вновь разглядывая свою ладонь, а затем испуганно уставилась на Манджунату: — Но ты ведь не... — Не учил тебя убивать, — кивнул старик, — но это не то, чему нужно учиться. Убивать легко, гораздо сложнее сохранить чужую жизнь, даже если ты считаешь, что этот человек заслуживает такой участи. Особенно, если заслуживал. Я учил тебя иным, более важным вещам. Я обхватила себя руками, утыкаясь лбом в колени. Как же так? Чем же я тогда отличаюсь от Синха? — Я... похожа на Синха? — Нет, — Манджуната протянул руку и погладил меня по растрёпанным, непослушным волосам, — вы с самого начала совсем не похожи друг на друга и я поделился с тобой этой историей, надеясь, что ты её запомнишь, и в момент, когда искушение встать на другую сторону будет сильно, вспомнишь и задумаешься над тем, так ли правильно то, что ты собираешься сделать. К тому же, тебе нельзя умирать, Шаан. И не потому, что ты сейчас последняя, кого можно назвать ранбир, а потому, что ты несёшь ответственность за чужие жизни, и пока они в тебе нуждаются, у тебя нет права на побег. С трудом подавив подступающие слёзы, я подняла голову и краем глаза глянула в сторону скособоченной палатки. Резкий порыв ветра хлестнул меня по лицу моими же волосами, а затем, побежав дальше, обрушил неустойчивую конструкцию, из-под которой спустя мгновение, как зомби из могилы, с жутким хрустом пропарывая полотно выбрался Кимимаро, удивлённо пытающийся проморгаться и весь ощетинившийся костями. Хаку робко поднял часть полотна, что осталась лежать на нём, и тоже огляделся, сонно и недоумённо хлопая глазами, затем, сообразив, что произошло, напустился на Кимимаро. — Я же говорил, что опору стоит прикопать, а полотно получше натянуть, придурок! — Ага, но ты же потом согласился, что и так сойдёт, мол, "ветра нет, и спать хочется", не твои слова?! — Да, но я при обрушении палатки не бросился мстить ей за вероломное нападение! — Да я спросонья не разобрался! — Гроза носовых платков нестандартных размеров! — На себя посмотри! Ты даже не сообразил что произошло! — Я сохранил присущее мне спокойствие! — мгновенно выкрутился Хаку. — Шаан, кто из нас больший придурок? — нашарив меня глазами потребовал моего участия Кимимаро. — Вот видишь, — улыбнулся старик, — без тебя этим мальчишкам никак не разобраться. — Оба, — звучно хлопнув себя ладонью по лбу вынесла я свой вердикт. — Это ещё почему? — возмутился Кагуя, медленно втягивая кости обратно в тело и дрыгая ногой, потому что Хаку издевательски подёргал его за образовавшуюся дырку на колене штанцов. — Потому что палатку вы ставили вместе, а значит всё что случилось — результат вашей совместной деятельности, — пояснила я, поднимаясь с насиженного места. Легче после разговора мне стало ненамного, но хотя бы появилась иная пища для ума. Отшельник по-отечески улыбнулся: — Постарайся меньше думать о том, что ты сделала и удели внимание тому, что могло бы произойти не сделай ты этого. Это не совсем правильно, но с этим куда легче жить. — Я постараюсь, — кивнула я, упирая руки в бока и разглядывая остатки палатки и препирающихся мальчишек, — так, Хаку, заинька моя, вылезай из-под развалин общего дома, попробуем реанимировать останки. Кимимаро, солнышко моё, прекрати так кровожадно коситься на Хаку. — Слышал, я заинька, — торжественно произнёс Хаку, выбираясь из-под полотна и тоже оглядывая остатки палатки. — А я солнышко, — не остался в долгу Кагуя. Жизнь не то чтобы вернулась в привычное русло за одну беседу, но, по крайне мере, стала чуточку яснее. Так я думала, глядя, как мальчишки перетягивают порванное на лохмотья полотно, споря, кто из них больше виноват в произошедшем и как теперь это восстанавливать.