Die letzte Hoffnung

      Шелленберг вернулся от рейхсфюрера в начале десятого. На улицах было очень тихо, и складывалось ощущение, что город пустовал. Шофёр не спеша вёл автомобиль вдоль длинных улиц, объезжая те дороги, что были завалены обломками от разбомблённых зданий. На воздухе веяло вечерней прохладой, было тепло, а в кустах слышалось жужжание насекомых, круживших под небом.       Бригадефюрер рассчитывал вернуться домой раньше, но обстоятельства сложились иначе, и он абсолютно об этом не жалел. Несколько часов, проведённые в доме Гиммлера, были одними из самых приятных за последнее время.       Гудрун угощала его крепким, но сладким чаем, оставшимся ещё с Рождества. Этот чай был подарен отцу одним офицером СС, оберфюрером Крафтом. В тот же день они вместе распили его, однако Гиммлер не сделал глотка, — только сдувал из чашки пар, — пока улыбающийся военный не выпил всё содержимое своего бокала и вежливо не попросил добавки. Чай действительно оказался прекрасным.       После Шелленберг и Гудрун вышли на прогулку в сад — за ними следом, не медля, помчался Töhle, радостно высунув язык.       Прогуливаться в это время года было настоящим удовольствием. Зелёная листва шелестела от дуновений ветра, трава мерно шуршала под ногами. Дышалось легко и умиротворённо-приятно. Быть может, поздняя весна — одна из самых прекрасных периодов года. Когда заканчивается суровая белая зима с её холодами, метелями и голыми деревьями, когда проходит непредсказуемая серая ранняя весна с оттепелью, лужами и грязью под ногами, тогда и наступает поздняя весна.       Но вся Европа была сейчас военным лагерем. В сотнях километров отсюда велись ожесточённые кровавые бои за каждый клочок земли. Взрывались бомбы, стоял смог, горел огонь. Советские войска успешно проводили освободительные операции. Военная инициатива была на их стороне. Как и правда. Как и отвага. Как и честь.       Гиммлер молча наблюдал за прогулкой Шелленберга и своей дочери через настежь открытое окно, поглядывая в него, отвлекаясь от стопы ровно сложенных бумаг, ожидающих его санкций. Они увлечённо беседовали о чём-то, смеялись; пёс Töhle сопровождал их, ожидая момента, когда вновь бросят игрушку, чтобы он её принёс, а после бросился на начальника политической разведки, облизав ему правую щёку под звонкий смех Гудрун.       Рейхсфюрер устало потирал глаза, покачивая головой. Он всегда знал: сколько бы времени не прошло, для его дочери не найти собеседника и наставника лучше Вальтера Фридриха Шелленберга. А у бригадефюрера, как назло, почти не было свободного времени, чтобы лишний раз заехать к ней, ведь он был фанатично предан своей работе. Не стране, за которую воюет, не партии, к которой принадлежит, не Управлению, в котором служит, но своей работе: головокружительным операциям, долгой подготовке, стопам документов и костюму, который носил вместо положенной формы.       Внезапно Гудрун остановилась, внимательно рассматривая один из цветущих кустарников. Над ним кружились пчёлы, опыляя бутоны, а зелёные листья мерно покачивал ветер. Один из цветков упал под тяжестью своего веса, и девушка нагнулась, чтобы поднять его. Когда он оказался у неё в руках, она провела пальцем по красному лепестку и неожиданно произнесла:       — Дядя Вальтер, а когда закончится война?       Этот вопрос звучал по-детски, так невинно и наивно, что Шелленбергу на мгновение показалось, что он говорит с ребёнком лет десяти.       Однако ему самому не раз хотелось задать себе этот вопрос: честно и без церемоний. И ответить на него, как ответил простой рабочий: без званий и чинов.       — Почему ты решила спросить об этом сейчас? — спросил, наконец, бригадефюрер, поглаживая пса по лохматой спине и внимательно наблюдая за ней.       — Не знаю, — протянула Гудрун, обходя кустарник, и, когда была уже по другую сторону от него, продолжила. — Я хочу послушать, что говорят по радио, а слышу сирены и канонаду издалека. Хочу увидеть город, а вижу разбомблённые здания и разрушенные дома. Хочу пообщаться с людьми… — в этот момент она подняла глаза на открытое окно комнаты её отца. — А людей нет.       На несколько секунд она замолчала, и из кустов вновь послышалось жужжание пчёл, словно до этого они замолкали.       — Я пыталась спросить у отца об этом, — её взгляд опять был устремлён на окно, — но он сказал, что ты лучше него ответишь на этот вопрос.       Они продолжили идти по тропинке, глядя на зелёные кустарники и клумбы распустившихся цветов. Солнце медленно опускалось за линию горизонта, приближался закат.       — Гудрун! — послышался голос Гиммлера из окна его кабинета, однако его самого было не видно.       — Vater зовёт, нужно идти, — спешно проговорила она, оглянувшись.       — Беги, не заставляй его повторять, — улыбнувшись, ответил Шелленберг, когда Гудрун уже делала шаги в сторону дома. — До встречи.       — До встречи, дядя Вальтер! — помахав рукой на прощание, она скрылась за поворотом. — И не забудь ответить на мой вопрос!       Штирлиц в это же время вёл автомобиль по одной из дорог Берлина. Вечерняя погода радовала хотя бы тем, что не испортилась с обеда.       Он оставил автомобиль практически в километре от необходимого ему места. Сейчас по нему нельзя было сказать, что он штандартенфюрер СС. На нём был серый костюм с белой рубашкой, а также лакированные чёрные ботинки. В таком виде он походил более на дипломата или профессора математики.       Штирлиц шёл неспешным шагом, закуривая на ходу сигарету, дым от которой уносил ветер. Было по-вечернему свежо и по-приятному прохладно; уже наступал сумрак.       Добравшись до нужной двери, он постучал в неё 3 раза, с одинаковыми интервалами между стуками. Ему скоро открыли: на пороге возник молодой человек лет 20-ти. У него были светлые волосы, зачёсанные назад, серые глаза и белоснежные зубы, которые он являл, когда улыбался нежданному гостю. Он был одет в серый костюм средней цены.       — Добрый вечер, — поприветствовал штандартенфюрер, пожав ему руку. — Как твои дела?       Хозяин дома пропустил гостя внутрь и, пристально осмотрев окрестность, захлопнул дверь.       — Добрый вечер, герр Штирлиц, — ответил он только после того, как они оказались внутри дома. — У меня всё хорошо. Проходите.       Они вместе прошли в небольшую гостиную: оттуда слегка веяло запахом гари — в камине был зажжён огонь. У стены стоял небольшой бежевый диван; напротив него был столик, на котором располагалась пустующая пепельница.       — Хотите кофе?       — Не отказался бы.       Штирлиц опустился на диван и на мгновение прикрыл глаза. Гостиная, помимо огня из камина, освещалась лампой, что светила слабо, тусклым оранжевым цветом, который не раздражал глаза. В камине уже который час потрескивали дрова, медленно превращаясь в угольки. Из приоткрытого окна в комнату с улицы проникал вечерний прохладный ветер, который вряд ли нёс какие-либо перемены, просто был свеж и мог на краткий промежуток времени вселить бодрость. Но все ветры стихают: рано или поздно.       Через несколько минут в гостиную проник запах свежезаваренного кофе. Значит, в гостиную вот-вот войдёт хозяин дома — Вильгельм.       Вильгельм был студентом-физиком Университета Фридриха Вильгельма. Жил в пригороде Берлина, в небольшом коттедже, где почти не были слышны бомбёжки и канонады. Здесь всегда было умиротворённо.       Юноша вырос в семье учёных: его отец был химиком, дядя — физиком, посему будущее его было предопределено ещё до его рождения. Ему оставалось только выбрать желанную науку. И ей оказалась физика.       Однажды Штирлиц задал ему прямой вопрос: почему же он, в конечном счёте, избрал путь физика. Ответ был быстрым:       — Я послушал Резерфорда.       Штандартенфюрер одарил его непонимающим взглядом.       — Он однажды сказал, — продолжал Вильгельм. — Что все науки можно разделить на 2 типа: физику и коллекционирование марок.       Разведчик усмехнулся и, одарив его проницательным взглядом, ответил:       — Только не рассказывай об этом секрете больше никому. Твои сверстники и наставники не приветствуют «еврейскую физику». По крайней мере, законопослушные.       В тот момент в глазах Вильгельма буквально загорелся огонь, мигом переросший во всеобъемлющее пламя. Его лицо искривилось в яростной гримасе, а сам он вскочил со стула, на котором в тот момент сидел, и, гордо приосанившись, громко проговорил:       — Законопослушные?! Они совершают преступление против физики!       Он был уже готов объяснить свою позицию, отстаивать её, приводить реальные факты и аргументы, но штандартенфюрер не позволил этому случиться. Чтобы успокоить пылкого студента, Штирлиц протянул ему сигарету, предварительно уточнив, курит ли он. Получив в ответ быстрое и неестественно-резкое «да», разведчик поджог спичку об коробок и передал пламя папиросе.       Разумеется, Вильгельм сразу же тяжело закашлял, как только сделал первую затяжку.       — Лучше занимайся физикой, а не кури сигареты, — строго сказал штандартенфюрер, убирая коробок и упаковку в карман пиджака.       — Но вы ведь тоже курите, герр Штирлиц! — всё ещё немного покашливая, возразил Вильгельм.       — Да. Только я не занимаюсь физикой.       Тогда он умолчал, что окончил физико-математический факультет. Об этом факте знал лишь бригадефюрер Шелленберг, с которым они разговаривали на эту тему на одном из знатных приёмов. Хотя бригадефюрер уже знал об этом и без этого разговора.       Штирлиц спокойно выдохнул, ещё раз взглянув в сторону приоткрытого окна, и отодвинувшись от спинки кресла, выпрямил спину, немного размявшись.       С кухни послышались неспешные шаги, и уже через мгновение в гостиную вошёл Вильгельм. Аромат кофе заметно усилился. На маленьком стеклянном столике появились две белые фарфоровые чашки, из которых струился пар.       — Ваш кофе, герр Штирлиц, — улыбнулся юноша, устроившись в кресле напротив.       Штандартенфюрер позволил себе усмехнуться, снисходительно глядя на собеседника и медленно покачивая головой.       — Вильгельм, сейчас ты очень напоминаешь мне официанта, который знает меня в лицо, — Штирлиц взял со стола чашку с кофе, на несколько секунд задержав руку с ней в воздухе, и сделал глоток.       Его собеседник нахмурился и с этим выражением лица взглянул на свою, нетронутую чашку кофе, а после, уже удивлённо изогнув бровь, посмотрел на офицера СС.       — Я к тому, что ты чересчур учтив ко мне. Не стоит так церемониться, — пояснил Штирлиц, по-доброму улыбнувшись. — А между тем у меня к тебе важный разговор. Нужна твоя помощь.       Ягер стоял на улице, выкуривая очередную сигарету из серебристого портсигара с гравировкой. Дым медленно поднимался в воздух, смешивался с ветром и исчезал, оставляя после себя лишь запах.       Уже стемнело. Было малооблачно — западный ветер принёс несколько облаков с востока. Звёзды, которыми можно любоваться бесконечно, в это время были отчётливо видны на небе. Он плохо помнил названия созвездий, по той простой причине, что никогда не ставил себе цель выучить их. А в его памяти запечатлелись лишь три: Большая Медведица, Малая Медведица и Большой Пёс. И если первые два знает каждый ребёнок, то с третьим случилась более интересная история.       Это было около 4-х лет тому назад. Ягер был обер-лейтенантом в составе танковой группы Клейста, точнее, 19-го танкового корпуса под командованием Гудериана во время Французской кампании. В одном из боёв он был тяжело ранен и отправлен на лечение в госпиталь на родину. Спустя несколько дней Французское правительство пошло на подписание перемирия. Воевать дальше не было никаких сил, да и смысла тоже — почти вся страна была оккупирована немецкими войсками. Эта новость положительно сказалась на Клаусе: болезнь отступила раньше, чем ожидалось, посему он был выписан досрочно — с повышением до гауптмана и вступлением в силу недлительного отпуска.       У него появилось драгоценное время, чтобы навестить своих родных, которые оставались в Тюрингии. Как плакала его мать, когда увидела на пороге дома живого сына, который улыбался ей искренней улыбкой и старался успокоить. Отец был сух и сдержан, как и всегда. Он по-солдатски отдал честь и пожал Клаусу руку, другой рукой держа трубку, из которой струился еле заметный пар. Правда, в тот день Ягер-старший довольно часто выходил покурить на улицу, хотя обычно предпочитал делать это дома: в гостиной, кухне или своём кабинете.       Клаус пробыл дома всего несколько дней. Он развлекал себя разговорами с отцом, который воевал в Первой Мировой войне и был майором в отставке, уверял безутешную мать, что вскоре найдёт себе невесту, женится и уйдёт в отставку, дослужившись до звания майора, как и родитель. Тогда мама поднимала на него глаза, наполненные слезами, и с последней надеждой во взгляде смотрела на него. Клаус лживо улыбался ей, а внутри него всё сжималось и протестовало. Не мог же он сказать матери, что чувствует в опасности, отважных сражениях и бессменной военной форме своё предназначение. Эти слова уже говорил ей её старший сын — Ханс, а теперь он лежит, закопанный в земле, на городском кладбище, приняв смерть от нескольких пулевых ранений. Хорошо, что хотя бы младший сын — Пауль не грезит о карьере военного, а учится на историческом факультете.       После, уже находясь на граничной с Чехословакией земле — в Баварии, в местной забегаловке Ягер встретил старого приятеля, майора Кристофера Ротмана — они вместе оканчивали военное училище. Ротман хвалил местную природу, описывая её самыми красивыми словами, а в особенности отмечал местные леса, чересчур часто напоминая о том, что это — прекрасные места для охоты.       Ягер, конечно, не сразу, но всё-таки согласился на предложение поохотиться после долгих уговоров. Это ведь была просто забава, не более того. Тем более, у Ротмана были охотничьи псы, которые жаждали погоняться по лесу за дичью.       В утреннем лесу было свежо и немного прохладно; на высоких сапогах скапливалась влага от росы, оставшейся на высокой дикой траве, с веток пели ранние птицы, лёгкий ветерок приятно обдувал кожу, а над головой шелестела зелёная листва. Солнце только-только поднималось, ещё даже не наступил рассвет.       Добычи сегодня не было совсем. Неудачливые охотники несколько раз меняли маршрут в надежде свернуть на счастливую тропу, останавливались на привал, чтобы немного отдохнуть и отправиться дальше. Псы безуспешно пытались найти след зверя, рыская по траве. Однако всё было без толку.       Уже вечерело. Пробродив в лесных чащах целый день, приятели собирались возвращаться — лучше посидеть в хорошем кабаке, на сегодня они достаточно насладились природой.       Однако неподалёку послышалось шуршание травы, тяжелые шаги были слышны с треском веток, а прерывистое дыхание явно принадлежало не зверю. Ротман и Ягер быстро переглянулись; один уже наводил на цель ружьё, другой держал наготове псов.       Через 15 минут перед ними стоял связанный по рукам и ногам человек. Он был настолько худощав, что толстую верёвку пришлось завязывать на несколько узлов, чтобы она не спала с его запястий. На его ногах не было живого места — все голени были в грязи, за которой с трудом усматривалась застывшая кровь. Полосатые штаны, которые должны были закрывать ноги, были изорваны, — одной штанины и вовсе не было до колена. Форма, однозначно, была концлагерной.       Его усадили на пень, потому что стоять даже с опорой он уже не мог. Всё его тело дрожало, хотя из последних сил хотел напрячься и скрыть дрожь.       — Его нужно довести в город. Там отправим в гестапо.       Кристофер говорил чётко, приказным голосом, не терпящим отказа. Однако Ягер протестовал.       — Позволь мне провести допрос. Я справлюсь быстро.       — Не сможешь, да и инструмента нет, — Ротман отвёл глаза в сторону, наблюдая за тем, как псы начали скулить, жалобно смотря на своего хозяина.       — Я и без него справлюсь. Без рук. Уничтожу его морально, — в глазах Клауса вспыхнул азарт, он подошёл ближе к приятелю и прошептал: — Посмотри на него, костоломы из гестапо уничтожат его, не успев толком начать допрос.       Ротман всё также возражал и противился фанатичной идее Ягера, пытаясь обуздать его пыл очередным хладнокровным отказом. Но лёд в его голубых глазах начал плавиться под неуправляемым пламенем Клауса.       — Ты можешь просто посмотреть на это со стороны! — видя, что меривший шагами периметр этого кусочка леса Кристофер остановился, Ягер вновь подошёл к нему и тихо дополнил: — Дай мне 20 минут.       Ротман тяжело вздохнул и, проведя рукой по русым волосам, утвердительно кивнул головой, в то же время уверяя себя в том, что этого не нужно делать. Ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах.       Одухотворённый Ягер быстрым шагом направился в сторону узника концлагеря. Он понимал, что этот юноша — беглец, непонятным оставалось то, как именно он сбежал, откуда, да и кто он вообще.       — Как твоё имя? — чётко проговорил каждое слово Клаус, стоя в нескольких метрах от беглеца.       Сбежавший узник молчал. Теперь, рассматривая его ближе, Клаус понял, что пойманный преступник молод, наверное, даже не окончил институт, что у него плохое зрение, из-за чего он постоянно щурился, а главное, что его внешний вид удовлетворяет арийские стандарты.       — Хорошо. Сколько тебе?       На этот вопрос Ягер снова услышал молчание. Этот юноша даже не дрогнул за всё время, что тот стоял рядом с ним. Держится. А ради чего?       — Ты еврей?       Сначала кроме крика пролетающих мимо птиц военный офицер также ничего не услышал, после псы Ротмана вновь заскулили. Но потом отрывисто, хриплым голосом узник произнёс:       — Я немец. Но был бы лучше евреем.       Глаза Ягер загорелись с новой силой, он сморщился и, сжав зубы, ударил кулаком по щеке бедного юноши, заставив того упасть с пня, на котором тот сидел.       Ротман мигом вскочил с упавшего дерева, на которое присел всего несколько минут назад, и со всех ног побежал к Ягеру.       — Как ты смеешь так говорить?! Ты являешься представителем великого народа! Великой арийской расы! — в этот момент Клаус схватил его за потрёпанный воротник тюремной рубашки и ладонью в перчатке обвил его шею рукой, подобно змее. — Не смей равнять нас с нашими рабами!       Подбежавший Кристофер толкнул Ягера, что тот потерял равновесие и свалился на траву.       — Что ты творишь?! Ты совсем спятил?! — он кричал что-то Клаусу, который, приподнявшись на локтях, внимательно смотрел на него бегающим испуганным взглядом. Ротман и сам тяжело дышал, посматривая в сторону узника, кто, кривя зубы, держался ладонью за свою щёку не в силах открыть пострадавший глаз. — Решено, возвращаемся в город немедленно!       Ягер отрывисто дышал, осматривая беглым взглядом своего приятеля: у того были сжаты зубы и распахнуты глаза. То ли от удивления, то ли от злости. Сам Клаус в этот момент выглядел не лучше. Его тело предательски дрожало.       — Дай мне закончить! Прошу! — первое, о чём он попросил, поднявшись на ноги.       — Ты не в себе! — выровняв голос, строго ответил Кристофер. — Иди, проверь Швайна и Граста, они начали сильно скулить.       Ягер покорно кивнул головой и быстрым шагом отправился к месту, где Ротман оставил сидеть собак. Наверное, просто проголодались.       Беглец по-прежнему молчал, опустив голову вниз, словно ожидая продолжения. Но Ротман даже не обратил на него внимания — он смотрел на звёзды. Он всегда поднимал глаза в небо, когда пытался успокоиться. Почему-то это помогало. Звёзды были чем-то новым и неизведанным и могли придать ощущения таинственности, а, может быть, просто отвлечь от привычных вещей. Тем более, сейчас наблюдать их было легко — было безоблачно.       — Die Sternen… — вздыхая, произнёс Кристофер, смотря на небо. — Ursa Major… Perseus…       — Это созвездие Большого Пса, — резко и чётко произнёс беглец, не поднимая головы.       Ротман склонил голову на бок и, немного сощурив глаза, уставился на узника. Он некоторое мгновение рассматривал его: худощавое бледное тело, висящая, словно тряпка, полосатая рубашка, изуродованные ноги, серый мёртвый цвет которых смешивался с чернотой грязи и застывшей кровью. Вдоль шеи располагался широкий бордовый порез, который почему-то не был замечен им раньше.       — Почему ты так решил?       — Отсюда созвездие Персея можно наблюдать лишь осенью, — продолжал беглец, по-прежнему не поднимая головы.       — Но почему ты решил, что это именно созвездие Пса? — продолжал Ротман, подходя ближе.       — Я знал.       Глаза Кристофера вспыхнули, а на лице вместо холодного равнодушия и сосредоточенности появилась снисходительность и даже лёгкая улыбка. Когда он оказался совсем рядом с узником, то присел на ствол давно упавшего дерева. Ноги больше не держали.       — Ты астроном?       В этот момент из чащи послышалось шуршание, но совсем тихое и аккуратное, что его можно было списать на ветер. Однако Ротман был уверен, что за кустами притаился Ягер, который медлил со своим возвращением сюда.       Когда же узник, приподняв голову, убедился, что второй офицер пока не появился, ответил:       — Нет. Но я учился на астронома.       После близлежащий куст снова зашуршал своей листвой, но Кристофер даже не взглянул в ту сторону, а продолжал наблюдать за своим собеседником.       — Почему же ты не доучился?       Беглец, не поднимая головы, вздохнул и, намертво вцепившись в сук рукой, тихо произнёс:       — Вы пришли к власти.       Студент уже был готов среагировать на очередной замах, но Ротман сидел на своём месте, даже не шелохнувшись. Он прямым взглядом смотрел на появившегося с пистолетом в руке Ягера, который вёл за собой охотничьих псов.       — Майор Ротман, немедленно отойдите от преступника, — Ягер, что несколько мгновений назад яростно бросался на худощавого юношу, теперь стоял, словно статуя.       — Что ты задумал, безумец? — Кристофер говорил спокойно, медленно делая шаги в сторону Клауса, который всё ещё держал палец на курке и не спешил опускать оружие.       — Не заставляйте меня повторять.       Ротман застыл на том месте, где и сделал последний шаг. Тяжело выдохнув, он взглянул Ягеру прямо в глаза и медленно проговорил, выделяя каждое слово:       — Тогда слушайте мой приказ, гауптман Ягер. Немедленно положите оружие и отпустите моих псов, если не хотите неприятностей.       Клаус лишь равнодушно усмехнулся, не сделал ни одного движения.       — Я осмотрел окрестности. По лесу бегают солдаты, которым поручено найти беглеца, — он указал пистолетом на студента-астронома. — И будь ты благоразумнее, ты бы заговорил со мной и оказался бы сейчас у них в руках… Швайн, Граст, взять!       Он отпустил поводок, на котором всё это время держал голодных псов, и они со злобным бешеным лаем сорвались с места. Но чем ближе они были, тем медленнее бежали, начав рыть лапами землю и жалобно скулить, ходя кругами.       — Швайн, Граст, я сказал взять! — повторил Клаус, но собаки словно не слышали его. — Глупые псины!       В этот момент послышались два коротких выстрела, и лес наполнился жалобным стоном измученных животных, на глазах которых перед самой смертью появились слёзы.       Ротман стоял в оцепенение не в силах понять, что произошло, но, когда его псы перестали скулить и застыли в одном положении, он сорвался с места и во всю мощь своего голоса прокричал Ягеру:       — Чтоб ты сдох, тварь!       А сразу после вновь послышался звук выстрела, и пуля, выпущенная Клаусом из пистолета, угодила в сердце несчастного Кристофера, упавшего на половине пути.       Душераздирающий крик пронёсся по воздуху, словно сирена, оповещающая об опасности. А Ягер лишь улыбнулся мерзкой холодной улыбкой и, наклонившись, прошептал:       — Ты всё же был моим приятелем, не стану тебя мучить, — с этими словами гауптман направил пулю прямо в голову майора, и тот окончательно затих.       Клаус присел на корточки рядом с телом и подобрал из травы серебристый портсигар Ротмана, положив его в карман.       — Надеюсь, ты не будешь возражать.       В тот момент крики солдат, что искали беглеца из концлагеря, стали отчётливо слышны. Ягер спокойно бросил пистолет в траву и, дождавшись, когда солдаты выйдут из чащи, поднял руки, взглянув на студента-астронома, лицо которого исказила гримаса ужаса, и ухмыльнулся.       — Солдаты! Этот беглец — жестокий и беспощадный убийца, На моих глазах он убил двух псов, а после застрелил моего приятеля — майора Ротмана. Я требую, — в этот момент голос его стал несколько тише. — Чтобы его немедленно доставили в местное отделение гестапо и, проведя следствие, применили самую суровую меру наказания.       Солдаты, недоверчиво посмотрев на Клауса, а после, переглянувшись, спросили:       — Кто ты?       — Гауптман Вермахта, Клаус Ягер.       Сейчас, стоя на крыльце конспиративной квартиры и вспоминания этот эпизод, Ягер держал в руках этот серебристый портсигар, на котором было выгравировано: «майору Ротману», и смотрел на своё отражение в нём. Тяжёлые тучи стали заслонять звёзды.