Прошло почти две недели с тех пор, как Ларс оказался в плену. Несмотря на то, что его предлагали перевести к офицерам, он оставался или один или с простыми солдатами, где и был с первого дня.
На разорённом войной Северо-Востоке Ларс испытывал предельно тяжёлые лишения, которые может испытывать волк; но благодаря своей стойкости и большому опыту нахождения в различных жизненных условиях, он постепенно, днём за днём, смог крепко удержаться и перенести всё основные трудности своего положения, завязанного на одном лишь голоде, ужасе смерти и чужой жестокости. Как ни странно, но только в этот момент за долгое время он мог получить немного спокойствия, отступившись от постоянных тревожных мыслей. Пребывание в плену смыло ему многие мысли, прежде казавшиеся ему важными. Сейчас, последние несколько дней, он не думал ни о Севере, ни об Объединении, ни о войне, а о себе, о своём счастье — Хельге, сестре, что где-то далеко преданно ждала его возвращения, как он думал.
Его всегда поражала собственная сестра, которая могла быть хоть всегда спокойной, в согласии и гармонии с самим с собой, но будто нарочно или по требованию кого-то она вылезала из этого состояния. В плену Ларс искал именно этого, в различных образах из своей жизни, используя путь мысли, но было тщетно. И он, сам не заметив, получил это спокойствие и согласие с самим с собой только через те ужасы, что ему пришлось пережить, и через тех, с кем он отчасти и провёл время в своём плену — Кейт и Хамфри.
Ему казались теперь непонятными все его намерения за всю жизнь постоянно убивать кого-то по чьим-то приказам, например, тех же Кейт и Хамфри, и очень сожалел за все те приказы, что ему уже довелось исполнить, и был рад тому, чего исполнить он так и не смог, как приказ убить Кайли. Из-за приказов, которые он смог сделать, одно лицо Илмы всё выскакивало у него перед глазами не один раз после того, как её растерзала Кейт, и после того, как этот исход сделался возможным и реальным лишь благодаря ему. Он знал, что Илма не была виновата в своей смерти и никак не касалась того дела, в которое были вовлечены он, Шварценберг, Хельга и много кто ещё, участвовавшие не по своей воле или даже не знающие о своём участии. Но теперь уже ничего не сделаешь с тем, что есть, и Ларс хотел лишь найти спокойствия от всего этого.
В плену он часто вспоминал время, проведённое с Хельгой, и теперь вполне соглашался со многими её мыслями, переживаниями и желанием жить, при этом счастливо, с отсутствием всяческих страданий, невзирая на зачастую обратную, отвратную сторону жизни. Здесь теперь только, в первый раз, Ларс захотел жить в самом истинном смысле этого слова. Он вполне оценил наслаждение от еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, общения, когда хотелось говорить или слушать чей-нибудь голос. Если раньше волку жизнь казалась лишь каким-то клубком противоречий, интриг, потайных замыслов и всеобщей жажды наживы, то теперь он нашёл в ней что-то отличное от этого, обретя желание найти именно в этом отличном своё счастье. С этого момента он хотел заниматься по жизни только тем, что мог выбрать сам, имея этот самый свободный выбор, и саму свободу в целом. Та «свобода», что была у него до плена, нельзя назвать свободой, ведь она делала выбор деятельности невозможным и противоправным, да и сама с помощью определённых материальных условий уничтожала саму возможность любого занятия.
Все мечтания Ларса теперь стремились к тому моменту, когда он станет свободным. Когда это случится, то волк непременно будет вспоминать плен и со временем у него останутся лишь приятные воспоминания о тех двух неделях. Он будет думать и говорить о душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе от всего на свете, которые он испытывал только в это время. Его не волновал так, как раньше, Шварценберг, не имеющий власти в плену, несмотря на свои пустые угрозы, которым Ларс постоянно пытался подыгрывать, и у него не было зависимости от Уинстона, как могло показаться, наблюдая за тем, как волк ходил на операции Объединения. Его участие в этих делах было добровольным, состоящим из порыва чувств определённой части его сущности, словно желающей искупиться за содеянное в прошлом, а дальнейший приказ ступать туда-то, идти с теми-то, был лишь закреплением его чувств и желаний, испытываемые им в это особенное для него время.
В ночь с воскресенья на понедельник новой пятой недели (почти сразу после Большого сражения) началось движение с Севера-Востока войск Объединения. По всей стае волки покидали свои станища, брали пленных и раненых и большими толпами двигались на Запад и Восток.
Ранним утром возле лагеря, где находился Ларс, стоял конвой Объединения, состоящий одновременно и из сильных и быстрых бойцов, представляющих огромную опасность для любого из беглецов, вдруг бы появившихся среди пленных. По всему лагерю был слышен оживлённый говор солдат и командиров, иногда звучащий одновременно вместе с ругательствами.
В лагере все были готовы и только ждали приказа встать и покинуть местность, и вскоре вокруг небольшого поля, на котором и лежало почти всё время большинство пленных, собралось озлобленное войско.
«Всем встать!» — завыл громко и звучно глава конвоя, что его голос обошёл всё поле и лес, стоявший рядом с лагерем.
Масса солдат покорно встала, и тут же последовал приказ начать идти вперёд, и все пошли в указанную сторону.
— Проходи, проходи, — проговаривали альфы, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо них пленных.
Солдат и офицеров Севера отделили друг от друга и велели им идти за своими командующими. Офицеров, где фактически числился также Ларс, было одиннадцать, а солдат было около тридцати-сорока.
Пленные офицеры, выпущенные из других нор, были все чужие, гораздо опрятнее выглядели, чем Ларс, и смотрели на него, на его взъерошенную шерсть, с недоверием и отчуждением. Недалеко от Ларса шёл, видимо, пользующийся общим уважением своих нескольких товарищей из офицеров, крупный полковник, с пухлой, сердитой мордой с большим и вытянутым лбом. Этот волк был в лагере единственный с таким званием и выше его из пленных никого не было, поэтому некоторые офицеры даже здесь слушались и подчинялись ему, считая его своим начальником. Полковник, пыхтя и тяжело дыша, ворчал, ругался и сердился на всех за то, что ему казалось как его все толкают, торопятся, когда торопиться незачем и некуда. Другой, молодой и худощавый младший офицер болтал и разговаривал со всеми, делая предположения о том, куда их ведут теперь и сколько они успеют пройти за сегодня. Ещё один, не армейский офицер, но какой-то мелкий функционер из центра, высматривал разорённый Северо-Восток, войска, жителей, громко сообщая другим свои наблюдения, попутно тихо обвиняя уинстоновцев в разбое и варварстве. Третий офицер, откуда-то с Северо-Запада, спорил с функционером, доказывая тому, что это Вагнер сначала разорил Северо-Восток и только потом пришёл Уинстон, и в целом во всех бедах офицер винил Вагнера и говорил, что если бы не война...
К разговору прислушивался и полковник, но, к раздражению для самого себя, не понимая его смысла
— О чём вы спорите? — сердито спросил он. — Какая вам уже разница что с этой войной? Ну, разорили какого-то дикаря, уничтожили, и что, толпиться теперь что ли?
Слышались, однако, со всех сторон голоса других пленных, тут и там разговаривающих о каких-то вещах, что раздражали старшего офицера. Зашла речь и о недавнем Большом сражении, которое солдаты называли бесполезным и звали катастрофой. Чуть ли не каждый солдат хотя бы не с десяток товарищей своих упомянет, погибших или пропавших тем днём.
— Ну, страшная и страшная битва, сейчас-то зачем её вспоминать? — говорил полковник.
Проходя мимо одного небольшого поселения, вся толпа пленных вдруг стала подходить к одному месту, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
— Действительно варвары! — говорилось в толпе. — Дикари! Мерзавцы!
Ларс тоже продвинулся к месту и смутно из-за спин остальных увидел какую-то горку непонятных фигур. Из слов толпы стало ясно, что эта горка на самом деле было кучкой окровавленных тел волков, сложенных друг на друга. Судя по разговорам тех, кто увидел этот ужас вблизи, можно было понять, что по телам и фигуре волки эти были северянами, да к тому же, скорее всего, не гвардейцами, не офицерами, а простыми солдатами. Не было ясно только одно для Ларса: солдаты Объединения или партизаны Северо-Востока устроили эту расправу? Хотя взволнованную толпу не волновал этот вопрос, думающую о том, что и их эти варвары тоже ведут на смерть, но уже в открытую.
— Что встали, инородцы? Пошли, пошли, сказал! — послышались ругательства конвойных, и солдаты с озлоблением принялись силой разгонять ослабленную толпу, смотревшую на мёртвых волков.
Пленные только под угрозами смерти пошли дальше, иногда оглядываясь назад, но быстро поворачивая голову обратно, получая если не очередное предупреждение от конвоиров, то удар, приносящий огромное мученье кому-нибудь из пленных, ослабевшему от усталости и голода.
По землям Северо-Востока пленные часами всё также шли со своим конвоем, но уже вместе с несколькими отрядами легко раненых солдат. Выйдя на общую дорогу для всех отступавших войск, группа попала в середину огромной, тесно двигавшейся, солдатской линии, перемешанной с частными альфа-отрядами.
Недолго прошагав, колонны остановились, дожидаясь кого-то впереди. С этого места пленным открылись сзади и спереди длинные ряды других двигавшихся отрядов. Впереди, пропадая вдали, тянулись ряды раненых, лекарей, простых жителей и прочих невоенных, появившихся на дороге отступления после Большого сражения. Сзади шли войска и отряды обеспечения, стоявшие при них на службе, чтобы держать войско в полной боеготовности.
Войска Тайлера, к которым принадлежали пленные, шли к границе по одному из нескольких путей, ведущих на Восток, и уже отчасти вступали на последнюю милю, ведущую к пограничной реке. Но войска так растянулись, имея огромные расстояния между отдельными частями, что самая крайняя армия Гловера ещё даже не покинула центральную равнину Северо-Востока, а первые отряды уже были в полмили от границы.
Пройдя уже около двух миль по тёмным тропам, иногда освещаемым разве что светом от луны, пленные размеренно двигались по нескольким шажкам, останавливались и опять двигались, и со всех сторон толпы всё больше и больше стеснялись, не предпринимая попыток далеко уходить от своих конвоиров. Пройдя за чуть больше часа всего-лишь несколько сотен шагов, пленные остановились и некоторое время простояли на дороге. Со всех сторон слышался несмолкаемый, как шум моря, топот лап, крики, говор и ругань. Ларс, прижатый на одном месте, лёг рядом с крутым холмом, слушая эти звуки, сливавшиеся в его воображении с воспоминаниями о Хельге, с тоской и надеждой представляя её фигуру перед собой, надеясь, что когда-нибудь воображаемое им станет реальным.
Между тем несколько пленных офицеров взобрались на холм, подле которого лежал Ларс для, видимо, того, чтобы получше разглядеть дорогу,
— Мать-природа, сколько народу! — говорил от удивления один из них. — Все, все идут. Вот бы у нас такая мощь была бы недели три назад, да? — смеялся он, посмотрев на своего товарища.
Видели северяне и своих таких же пленных собратьев, но стоящих где-то вдалеке и в составе других бригад. Терпение у многих из тех северян, казалось, уже кончалось и появлялось недовольство нынешним положением. Сначала была слышна оттуда ругань и оскорбления в сторону своих конвоиров, которых дразнил почти каждый тамошний пленный. Товарищи Ларса, за исключением его самого, видя это, радовались своим звонкоголосым собратьям.
— Так их! — крикнул кто-то из офицеров, получив в ответ неодобрительные взгляды конвоиров и Ларса. — Заслужили!
Вдруг стало видно, как всё даже дошло до драки пленного и какого-то солдата. Северянина поддержало несколько волков и стали драться с парой конвоиров.
— Драка! — пошли первые же восторженные возгласы у радостной толпы на холме. — По морде! По горлу! Так их!
Опять волна общего любопытства, как и при горке трупов солдат, захлестнула пленных. Ларс благодаря своему месту рядом с холмом, поднялся на несколько шажков вверх и увидел то, что так привлекало всё внимание пленных. Вдали от них начались нешуточные волнения среди тамошних северян, начавших драку из-за невыносимых условий плена. Поначалу толпа волков радостно восклицала и болела за тех, кого она без всякой опоры на логику считала своими верными собратьями, борющихся за свою и
их свободу, не имея рационального представления о том, что они видят. Волнение росло и в бригаде, где был Ларс, но сам он сидел тихо и лишь без всякого удивления или восторга созерцал происходящее.
Далее закономерно произошло то, что вновь ввергло пленных в ужас и удивлённое омерзение, даже толпой глупо не подозревающих о том, что что-то подобное было обязано случиться. Единственный об этом догадывался Ларс, с самого начала чувствовавший недобрый исход ситуации. Так, после того, что начали устраивать те северяне из другой колонны, солдаты стали, к удивлению пленных, отвечать возмущённым и недовольным силой. Сначала пленных хотели только усмирить, но заметив, как всё агрессивнее и озлобленнее те становились, от местного командира всему конвою послышался приказ растерзать толпу. За первым убитым самым активным пленным шёл второй, третий, четвертый и до тех пор, пока гул и вой не затихли. Только тогда замолкли и товарищи Ларса, оставшиеся в ужасе, ничего более не выкрикивающие и в тишине стоящие на своём холме.
Молчание вскоре сменилось вниманием пленных к ещё одной странной вещи. Тройка стройных волчиц, замешавшихся между толпами солдат, тесно примыкая друг к другу, с венком ярких цветов на шее, шли по дороге, притягательно улыбаясь и крича что-то другим. Видно было, что они не слыхали ни о Большом сражении, ни о потерях, ни думали о войне, а только развлекали и сами веселились с уставшими и голодными, в том числе на женщин, волками.
Ларс видел это всё, но не испытывал никакого удивления. Последние несколько дней он провёл в таком состоянии, что ему уже ничто не казалось страшным или странным: ни горка трупов, убитых то ли ради забавы, то ли ради бессмысленной расправы, ни бунт пленных, ни те женщины, спешившие куда-то. Всё, что видел Ларс, не производило на него почти никакого впечатления, будто душа его, готовясь к скорой ожесточённой борьбе за своё счастье, не желала ослабевать под влиянием каких-либо впечатлений.
Ларс обращал внимание разве что на толпы в целом, наблюдая за их движением.
Толпы, выплывая из разных сторон в одну общую дорогу, уходили с Северо-Востока с одним и тем же желанием поскорее покинуть эту стаю. Все они одинаково, сталкиваясь друг с другом на узкой тропе, сердились, злобились, хмурили брови, перекидывались ругательствами, оскаливали или жёлтые или белые клыки и иногда дрались, но их тут же силой усмиряли более сильные сородичи. И у всех них было одно и то же решительное, жестоко-холодное выражение лица, которое с момента окончания Большого сражения виднелось перед глазами Ларса.
Уже перед рассветом командующий конвоем собрал часть своих подчинённых и с криком и спорами дал опередить своему конвою несколько колонн, и солдаты с пленными выходили к границе Северо-Востока с бывшей стаей Тони.
Волки шли теперь очень быстро, не отдыхая, и остановились только тогда, когда на краю неба стало разливаться розовое зарево, и красный шар стал вставать из-за горизонта. Все колонны надвигались друг на друга и останавливались на недолгий отдых. Все казались сердиты, недовольны, и долго с обеих сторон ещё слышались злобные крики и драки.
Казалось, все эти солдаты, пленные и прочие испытывали сейчас, когда остановились на узкой тропе во время ещё не окончившейся холодной ночи, одно и то же чувство понимания, что им самим даже неизвестно, куда они идут и сколько ещё тяжёлого и трудного им придётся пережить на дальнейшим пути.
С пленными в этот момент конвой обращался даже ещё хуже, чем в начале пути. Здесь в первый раз пища для пленных состояла из одной белки или зайца, да и то на троих. Зная, что даже от одной белки мяса будет настолько мало, что будто его и нет вовсе, для большинства пленных принесённой еды словно и не существовало. В их глазах была заметна будто всеобщая ненависть солдат и командиров к каждому из пленных, неожиданно после известия об итогах Большого сражения заменившая прежде почти незаметное терпимо-пренебрежительное отношение. Ненависть эта ещё более усиливалась, когда при пересчитывании пленных оказалось, что пара северян сбежало во время пути. Любых умерших во время дороги почти сразу же исключали из состава бригады, поэтому было решено, что двое пленных действительно сбежали, а не умерли, и на них никто не обратил внимание. Даже если второй вариант был бы, на самом деле, правдой, то это уже не волновало командиров конвоя, начинающих отчитывать своих отдельных подчинённых за побеги среди пленных, угрожая им полевым судом.
— Они, скорее всего, не сбегали, а отставали, и их где-то оставили на пунктах отступления, — слышали Ларс и остальные пленные как перед командующим оправдывался один из солдат.
— А теперь знай, что приказано убивать любого, кто будет отставать, — сердито ответили волку, да так громко, чтобы словно и все пленные могли услышать этот приказ.
Ларс на секунду почувствовал страх, но и тут же независимый от него крепкий призыв к жизни. Он стал чувствовать, что грозная и неизвестная ему сила, которая до этого руководила и толпой пленных, и солдатами, и происходящими по дороге странными вещами, делала всё, чтобы раздавить его, но лишь бы он не достиг свободы.
Несмотря на всё, и как бы не обращая внимания на их ухудшающееся положение, пленные не говорили ни о грубости обращения с ними, ни том, что они видели на Северо-Востоке, ни о том приказе убивать любого отстающего, который был объявлен им, и были как обычные волки. Говорили солдаты о личной жизни, воспоминаниях, каких-нибудь запоминающихся эпизодах во время плена и не говорили на темы, касающиеся их настоящего положения и дальнейшей судьбы, уже смирившись со своим скорым концом.
Почти под конец перерыва Ларс встал и стал подходить к другому концу дороги, чтобы хотя бы немного поговорить с кем-то из своих товарищей из простых солдат. За всё время плена знакомых в среде лагерников у него не было, но иногда проскальзывали какие-то мимолётные разговоры, касающиеся лишь бытовых вещей. Он хотел вникнуть во все эти разговоры и ему самому также хотелось поговорить, поэтому он стал перебираться на другую сторону дороги, где сидели простые солдаты. Однако его тут же остановил один из солдат и велел вернуться обратно, по всей видимости, намекая на здешнюю грань между офицерами и простыми солдатами. Ларсу же показалось, что та самая невидимая сила опять хочет украсть у него свободу, и только от этого он был возмущён, возвращаясь на другую сторону дороги.
— Не пустили меня, — проговаривал он вслух сам себе, ловя странный взгляд от ряда пленных, — поймали меня, заперли меня, в плену держат. Кого? Меня? Меня держат, да?.. А я был верен им... ему! — думал он об Уинстоне, казалось Ларсу, уже предавшего его и использующего в своих целях. — Но я обязательно освобожусь от всего этого!..
Кто-то из пленных вдруг встал и пошёл посмотреть на отделённого от всех волка, что-то бормочущего себе под нос. Ларс перестал говорить, быстро отошёл от любопытного пленного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевшая говором солдат и пленных колонна затихала и стала собираться дальше в путь. Тогда же в светлом небе уже стояло солнце. Леса и поля, невидимые до этого вне лагерных высот, теперь открывались вдали. И ещё дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая к себе, бесконечная даль. Ларс взглянул на небо, на синее поле уходящих звёзд.
«И мою душу они посадили в плен, — думал он. — Они не понимают как я прозрел, не знают что теперь знаю и чего желаю я!»
И он улыбнулся и пошёл дальше по дороге вместе с колонной.
***
Тому конвою с пленными, с которыми был Ларс, не было никаких новых приказов от высшего начальства. Колонна эта ко вторнику, находясь в пути уже два с лишним дня, находилась уже не в том состоянии, в котором она вышла из лагеря на Северо-Востоке. Часть колонны солдат, следовавшая за конвоем с пленными, свернула куда-то предыдущим днём, другая часть остановилась на границе с Востоком; раненых, которых или тащили самыми первыми, или они сами шли, теперь не было ни одного; они все свернули в разные направления. Колонны пехоты, которая первые мили виднелись где-то впереди пленных, заменились теперь лишь небольшим отрядом омег. Сзади пленных шла небольшая часть местных Северо-Востока, решивших покинуть вместе с Объединением стаю.
От лагеря войска, до этого шедшие несколькими колоннами, теперь шли одной толпой. Беспорядок, еле заметный в начале пути, теперь был везде и касался всех. По дороге часто стали встречаться те, кто отставал от одних своих сородичей, затем присоединились к другим и потом снова от них же отставали, и так помногу раз. К толпе с пленными часто присоединялись и от неё же отсоединялись такие отстающие, но на них уже никто не обращал внимание, продолжая и дальше шагать.
Несколько раз во время похода бывали ложные тревоги, и солдаты конвоя готовились к бою, распределялись по лесу, бежали кто куда сломя голову, но потом опять возвращались на дорогу и искали теперь виноватых.
Никак иначе, как сборищем, назвать эти три отряда теперь нельзя было. Солдаты, пленные, и неместные, — на всех них действовало гниение. На конвой солдат и простых волков упадок действовал меньше всего, так как те поддерживали по дороге друг друга и не давали своим товарищам умереть с голоду или совсем уже свихнуться. Стало уже слышно Ларсу из наблюдений вслух остальных пленных, как к ним охрану приставляют меньше, чем к отряду неместных, и что один из их собратьев был убит солдатом вследствие попытки того украсть еды у охотника с Северо-Востока.
Наиболее пострадавшим отрядом в походе были пленные. Из около сорока солдат и офицеров спустя два дня оставалось лишь около дюжины и тех и тех. Пленные долгое время начинали тяготить всех остальных, отставая и быстро утомляясь. Солдаты конвоя понимали, что за всё это время они могли бы пригодиться где-нибудь в другом месте, и не понимали для чего им, будучи голодными и уставшими, стеречь таких же голодных и уставших пленных, которые сами собой умирали, а всех отстающих было приказано убивать. И конвоиры, боясь своего ответственного положения, также боялись и отдаться своему глубокому чувству жестокости, желая уже давно истребить разом весь балласт и не мучаться, одновременно и отомстив бывшим оккупантам. Не делали они этого лишь потому что боялись нарушить приказ сверху, который заставлял солдат и командиров под угрозой жестокого наказания не трогать пленных.
Прежний порядок, введённый при выходе из лагеря, чтоб пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно сошёл на нет. Все те, кто мог идти, шли вместе, и Ларс уже во второй день соединился с простыми солдатами.
Изредка, но он общался с простыми волками, чувствуя, что узнаёт что-то в новое в своей жизни, прежде думая, что чего-то нового ему уже никогда не увидеть или услышать. Ларс, являвшийся хоть и мелким, но дворянином, с интересом слушал речь простого народа. Он узнавал их чувства, стремления, желания и своё собственное понятие о счастье, заключающееся лишь в самых небольших удовольствиях для своей жизни. Дворянину, как Ларс, жившему с мечтами о богатстве, было всегда неприятно слушать столь мелкие желания, но со временем он понимал, что слушать, вникать в эти мысли значит осознавать народную мудрость, недоступную для многих таких, как он. И Ларсу за время, проведённое в лагере, эта мудрость была теперь открыта для познания и он поймал к ней очень большой интерес, прежде никогда у него не появляющийся. В плену он не умом, а всем существом своим понял, что душа может быть счастлива и от недостатка богатства, а от его излишка никакого счастья быть не может. В зрелом возрасте Ларс стал по-другому глядеть на своё окружение, казалось бы, давно его уже понимая, но на самом деле не дотрагиваясь до тех самых деталей жизни, которые всё и определяют, дают новое понимание. С этим новым пониманием, которое можно добыть только у народной души, Ларс увидел своё счастье, похожее на счастье народное, и стремление именно к нему было утешением и истиной, облегчающей все его страдания и лишения и дающее радостные успокоительные мысли и воспоминания, представления и надежды на будущее.
***
Вторник, полночь. Ларс продолжал путь, шагая по всё той же дороге, глядя на неё, опустив голову. Изредка он оглядывал знакомую толпу, окружающую его, и снова опускал взгляд вниз на дорогу. И то и другое уже надоело ему. Полковник теперь уже не ворчал на остальных, так как не хватало сил, худощавый офицер перестал болтать и был на волоске смерти от голода, а... а больше никого не было. Из запомнившихся Ларсу с начала пути офицеров остались только двое, а остальные были ему незнакомы. Оставались лишь простые солдаты и нескольких он уже знал, бывало, что общаясь с ними, но по большому счёту лишь слушая их истории и легенды. Не само общение это, не сами истории эти, но постоянные таинственные смыслы их, та восторженная радость, которая сияла в каждом из говорящих, таинственное значение этой радости во время рассказа какой-нибудь очередной древней легенды, — всё это ему прежде казалось непонятным и ненужным, но теперь оно смутно и радостно наполняло душу Ларса, во что он сам не мог до конца поверить.
— Располагаемся! — вдруг закричал голос.
Колонна из трёх отрядов останавливалась на дороге. Часть солдат ушла на охоту, а все остальные сбивались в кучу и ложились на землю. Позже Ларс подошёл к одному из таких охотников, выдающего пищу пленным. Перед собой он видел не солдата, а какого-то дикаря, очевидно, не понимающего, зачем он делится пищей с каким-то еле живым отродьем.
— Пошёл отсюда! — зарычал он вдруг на одного из пленных, который пытался через очередь во второй раз получить пропитание, и оттолкнул его. Пленный покинул толпу и сразу же завалился спать, будто просто упав, лежа неподвижно в течение долгого времени. Через час станет ясно, что в тот момент волк не ложился, а уже падал замертво.
Когда настала очередь Ларса, он подошёл к коричневой, с нахмуренными бровями, угрюмой морде, ясно видневшаяся в лунном свете. И лицо это, берясь зубами за мясо, мрачно посмотрело на Ларса. Волк отвернулся, смотря куда-то в сторону, а потом тут же поднял кинутое мясо и ушёл подальше от всех.
Съев кусок, Ларс ложился спать, начиная думать и себе воображать. Он вспоминал красавицу Хельгу, как они летом в молодости проводили время вместе. Больше не вспоминая о сегодняшнем дне, Ларс закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о той речке возле их с старого поместья, в которой когда-то он плескался, и сейчас он вновь медленно погружался в неё, опускаясь куда-то в воду...
Через два или три часа, перед восходом солнца, Ларс внезапно стал пробуждаться от постороннего шума. Спросонья он не мог понять что творится и, лежа на своём месте, странно оглядывал равнину вокруг себя. Казалось, по всей территории слышались крики, визги, вой и рычание. Мимо Ларса стремительно пробегали солдаты конвоя, что-то крича друг другу, а рядом с ними тоже куда-то бежали и пленные.
— Враги! Враги! — кричал один из солдат, и через минуту толпа лиц окружила Ларса.
Долго не мог понять Ларс того, что происходит. Со всех сторон слышались вопли радостей его товарищей.
— Братья! Родные наши, спасители! — кричали пленные северяне, убегая вперёд к чужим волкам, что толпой пришли с боем к колонне.
Волки эти не были похожи ни на северян, ни на уинстоновцев, ни на кого-либо другого, вместе создавая картину сборища самого разного происхождения, цветов меха и окрасов.
Солдаты конвоя точно также не понимали, что это была за разъярённая, дезорганизованная толпа на стыке Запада и Востока, которая без всякого предупреждения в ночной тьме накинулась на привал. Ярость, с которой бились чужаки, не могла сравниться с медлительностью и утомлённостью конвоиров, которые не имели ни сил, ни боевого духа для попытки дать отпор.
Когда атакующими отряд солдат был разгромлен, то вместо какого-нибудь привычного плена ими началось яростное добивание раненых, а попытавшихся убежать с привала, в том числе пленных северян и волков с Северо-Востока, они тут же догоняли и убивали. Ларс лишь краем глаза мог увидеть то, с каким пристрастием эти окровавленные с самого начала волки разрывали тела погибших, будто искали внутри них что-то.
Несмотря на то, что пришедшие убивали и их собратьев тоже, пленные северяне были слепы от радости и не видели всего этого, идя навстречу волкам с возгласами о вечной благодарности им за спасение. Некоторые даже пытались обнять незнакомцев, но те лишь грубо отталкивали их от себя, угрожающе рыча. Ларс единственный, кто не торопился подходить к волкам, а наоборот уходил небольшими шажками назад, в сторону леса. Непонятная, свирепая толпа стала с интересом окружать недоумевающих пленных, которых мигом взяло сомнение насчёт «освободителей», не похожих ни на солдат Северной армии, ни на кого-либо других.
Увидеть и рассказать о том, что было дальше, мог лишь Ларс, смотря на них при свете луны, а сам боком уходя прочь с привала. В ту же минуту толпа накинулась на беззащитных северян, моментально растерзав их. Лишь на секунду можно было услышать жалобный визг и протяжный стон кого-то из пленных, но они тотчас же затихли. Ничто не не останавливало окровавленных незнакомцев, как и до этого, начавших после массового убийства искать что-то внутри мёртвых тел, предварительно разрывая их.
Ларс, сильно испугавшись, сломя голову побежал в лес, поняв тут же, что волки эти не ищут что-то внутри умерших, а пожирают их. Непонятное происхождение их объяснялось теперь тем, что это были «обезумевшие» от голода солдаты, пленные, беженцы и все другие одновременно, которые вместо слабости почувствовали в себе силы начать убивать всех подряд, но лишь бы утолить свой дикий голод.
Через минуты две Ларс, как ему казалось, убежал достаточно далеко от этих самых дикарей, не встретив кого-либо, и он остановился, чтобы перевести дух. Волк стал оглядывать лес вокруг себя и, никого не увидев, облегчённо вздохнул. Когда мимолётное чувство радости от побега прошло, Ларс, желая убедиться, что он действительно один на местности, осторожно пошёл по лесу, применяя своё чутьё. Волк совсем забыл про свой чуткий нюх и только сейчас понял, что рядом с ним всё это время было дуновение такого же, как он сам, хищника.
В ту же секунду на волка выпрыгнул дикарь, очевидно, на уровне инстинктов готовивший засаду для Ларса, посчитав его за обычную жертву. Бывший гвардеец знал немного о повадках обезумевших, слыхав о них полгода назад ещё во времена службы на Вернера, занимавшегося искоренением любой неуправляемой массой, но близкого контакта с дикарями у волка никогда не было.
В первую же секунду сумасшедший попробовал нахрапом взять волка, применяя в помощь лишь свою голодную ярость, но не хитрость или навыки. Ларс сам был не так ловок, как раньше, и в плену слабел от голода и постоянных лишений, но даже в таком состоянии был способен в своей голове проработать план быстрой победы.
Волк стал уворачиваться от каждой атаки бешеного, в край его разозлив, но зато получив хороший шанс поймать его на своих ошибках, которые непременно возникнут от ещё большей и бездумной ярости. Ларс также старался не вступать сразу в схватку, отчасти всё ещё надеясь, что его оппонент одумается и прекратит драку.
Прошло около минуты, но прозрения так и не произошло, а обезумевший хищник, руководимый лишь сильнейшим голодом и инстинктами, не позволяющие ему поступать рационально, продолжал бой. Волк пробовал всевозможно ослабить Ларса, но у него лишь получалось всё больнее ощущать сопротивление опытного бойца, начинавшего понимать действия своего противника.
Как бывший гвардеец, Ларс за свою жизнь привык самым быстрым образом расправляться с одиночными целями, и случай сейчас не был исключением.
Ларс в последний раз ушёл от нападения бешеного, чуть не попав в его лапы, и быстро зашёл к нему сбоку, сразу приметив незащищённую шею у противника, в этот время занятого подготовкой к новой атаке. Не раздумывая, волк моментально взял своей пастью оголённую шею.
Добравшись до глотки противника, просто не успевающего в этот момент хоть как-то помешать врагу, Ларс быстро в неё вцепился, крепко сжимая, и одним ловким движением головы дёрнул пастью вниз.
Как и всегда прежде, Ларс окончил поединок одним решительным действием, теперь наблюдая волка, упавшего тут же на землю, которому достались последние секунды жизни в мучениях и судорогах. Скоро он лежал уже смирно.
Не желал Ларс знать кого он убил, даже не всматриваясь после боя в труп и так и оставляя его в ночном лесу со странным чувством на душе, прежде никогда не появлявшимся у него.
Выходя на поле и видя далеко от себя чистую, голубую луну, Ларсу ясно теперь представлялось то, что он наконец свободен. Зная теперь, что за ним никто не гонится, путая заранее все следы, что в ближайшее время о нём на верхах никто и не вспомнит, Ларс чувствовал, что теперь он представлен сам себе и своей главной цели — поиску своего счастья. Ему пришлось немало пережить, немалым количеством чужих жизней пожертвовать, — как и во все предыдущие разы — чтобы получить только шанс стать свободным... но, в отличие от прошлых попыток, теперь волк был полностью уверен в своём шансе, как никогда сейчас огромным на успех.
И Ларс стал идти дальше по территории бывшей Западной стаи, но уже в одиночку и не как пленный, направляясь не к границе, а шагая вглубь Запада, и всё ради того, чтобы вновь встретить
её, и он знал, что помочь ему с этим может лишь один единственный волк, которого он теперь шёл искать... Хамфри.
