Семья, делённая на три

Hurt/Comfort, Ангст.

У Дороро ведь когда-то тоже были крылья. Сначала белые-белые, даже пушистые. Вся кровь стекала с них, не успев впитаться, как стекает вода со стального меча. Дороро никогда и не оборачивалась в их сторону – не было нужды. Ведь все рядом, все здесь. Время идёт, а белоснежные пёрышки всё активнее тускнеют и чернеют, опадая одно за другим, если ещё не рассыпались до этого. Дороро смотрит на них почти постоянно – больше уже не на что. Папа убит, мама погибла, а их уже отвратительно давно вырванные с корнем крылья никогда не отрастут заново, как в тех байках у навсегда потухшего костра. Некоторые перья она вырывала сама, не задумываясь о последствиях. Нет, не так. Она и не хотела последствий, не хотела никакого "потом". А судьба лишь насмехалась, мучительно медленно потроша главное украшение несуществующих ангелов. Дороро неправильная, ужасно неправильная. И она это знает. Наверное, именно поэтому с таким презрением и много реже – сочувствием, она будет смотреть на всех жителей тех мест, где когда-то побывала. Но не будет уже так по-детски завидовать обладателям белоснежных крыльев и счастливых улыбок. – Крылья не так уж и важны, если ты хочешь добиться успеха, – треплет по голове плачущегося мальчишку, избитого кем-то за неполноценность. И сама старательно в это верит, иначе просто не может – свихнётся. И сдастся, обманув покойную мать. К десяти годам за Дороро волочится длинный след из пепельных пёрышек, а за ним – подхваченный под руку парень практически без всего. Хяккимару никогда и не видел крыльев, никогда не мог оценить их по достоинству. Он в принципе видеть как таковой не мог – узнаёт чуть позже Дороро. И ещё позже ( но, право, без удивления, хоть и не исключая сочувствия ), что у него самого они и прорезаться не прорезались – сгнили прямо у основания, до самого основания. И как же долго он теперь будет привыкать к этой острой, не проходящей и не обещающей пройти боли? Очень, очень долго. «Даже дольше, чем можно себе представить, вероятно,» – косясь на свои уже совсем обрубки, так сильно ноющие по ночам, вздыхает мысленно Дороро. И ни Дороро, ни Хяккимару не верят, что они действительно нужны ему. Тахомару добрый, Тахомару умный и ответственный. У Тахомару за спиной чуть-ли не светящиеся изнутри ярко-белые крылья, а на губах искренняя-искренняя улыбка. Тахомару смотрит на них с любовью и жалостью, и как же велико желание посмотреть хотя бы приблизительно так же в ответ. Но всё же… Они неправильные. Не такие нужны мудрому и великому правителю, любящему и преданному брату. Они неправильные, искажённые и сломанные, что самостоятельно собирали себя вновь и вновь, изредка помогая друг другу. А он идеален в глазах народа, прислуги и, разумеется, их. Тахомару тоже пытались ломать, но как же ловко он склеивал отломленные кусочки. У Дороро на этот навык ушло время, Хяккимару – неделя, наверное. Тахомару – яркий лучик солнца, дарующий жизнь достойным и сжигающий до самого пепельного ветра предателей. Хяккимару – отсвет луны, сияющей по-своему ярко и привлекательно, что нередко становится и кроваво-красным. А Дороро – та стекающая по клинку роса, лишь изредка приносящая кому-то пользу. Тахомару подобен тем ангелам из книжек, что он показывал им, Тахомару как те рыцари из далёких стран. И Тахомару точно так же подрезает под корень темнеющие перья, наутро скрывая стон боли за всхлипом от удара об дверной косяк. И Дороро сдаётся, поверив в то, что может быть не обузой, а младшей сестрой для него, а вслед за ней и Хяккимару. – Я не понимаю, – растерянно тянет он же, переворачивая учебник вверх ногами, – Неужели эта математика так и работает? – Да, – улыбается Тахомару, поглаживая по голове уснувшую у него на коленях Дороро, – Минус на минус равен плюсу, а плюс на плюс… – Ой, молчи лучше, – затыкая уставшие от ежедневного обучения уши, ворчит Хяккимару. Они все неправильные, но в этом нет ничего плохого.