***
Земля продолжала формироваться, расходуя лишь собственные силы, а он, блуждая в одиночестве среди лесов, молчаливо наблюдал за тянущимися ввысь деревьями, за буйно растущей травой, за скоплениями облаков, за звёздным небом ночью. Из живого в этом мире был лишь он один. Сердце, что билось у него внутри, пропускало тёмное свечение сквозь кожу, на деле же это был оплот антиматерии, некасаемая плотная сфера или ядро, хранившее в себе силу, которая ранее расползалась повсюду и везде, пока он не услышал тот ужасный грохот, перед которым была яркая вспышка, взрыв. Покой, наполнявший его душу, постепенно сменялся чувством одиночества, ведь он совершенно ничего не знал. В то время земля представляла собой не столько планету, сколько парник, теплицу, а все из-за того, что её окружал некий пароводяной купол, из-за которого климатические условия в любой точке земли были одинаковыми, и бесконечное лето сменялось лишь более нежной весной. Неизвестно в какой момент своего долгого существования он обнаружил, что способен извлекать из себя нечто плотное и невидимое, что облекая траву или листик заключало его в ловушку и расщепляло, но именно в ту ночь вдоль звёздного неба, двигаясь дугой, он увидел ярко сверкающий хвост не то кометы, не то падающей звезды. Впервые за столь долгое время небо преподнесло его глазам и сердцу столь дивное зрелище, однако глаза его распахнулись шире, когда он понял, что оно летит сюда. Упав прямо в недра высокой горы оно взорвало её, полностью стерев с лица земли, а в образовавшемся кратере, в самой его глубине он услышал… крик, точно такой же крик, который издавал сам в момент своего рождения. Крик продолжался много дней и ночей, он сидел у самой линии этой бездонной ямы и ждал чего-то. Он боялся в неё спуститься, потому что не видел дна, так как эта яма была слишком глубока, а его пока еще спящие силы не могли быть использованы, он банально не знал ни кто он, ни зачем видит этот сон. Да, сон, созданный самой тьмой… Однажды, когда солнце стояло высоко, он очнулся, пробудившись от затянувшейся дремы, а проснулся из-за чарующего благоухания рядом с собой. Он открыл глаза, обнаружив, что его руки, ноги и талию, даже волосы оплетают странные растения с гибкими лозами, на которых росли источающие тот самый прекрасный запах бутоны. Это были розы, и их нежные лепестки касались его лица будто маленький поцелуй. Внезапно он понял, что так крепко заснул, потому что крики, что он слышал ранее, прекратились. Обеспокоенно повернувшись в сторону кратера он обнаружил, что его больше нет, а на том месте, где он был, буйно росло нечто похожее на белые камыши, но вместо листьев на них было нечто схожее со скоплением мягкого воздушного пуха. Ветер колыхал их, пух отрывался и летел словно снежинки, покрывая собой все вокруг. Посреди всего этого он увидел его. Испугавшись не на шутку, он, тем не менее, не мог отвести взгляда, так как перед ним стояло живое воплощение его самого, вот только черты лица несколько отличались. Лицо, тело, извивающееся на ветру волосы… Этот кто-то стоял с закрытыми глазами и тянул руки к солнечному диску, будто впитывал собой ласкающее кожу тепло. — Кто ты? — тихий мелодичный голос вынудил незнакомца открыть глаза, но тем не менее голову он не повернул. — Они красивы, правда? — указывая на облака, спросил он. Для общения они оба использовали голос, закладывая в его звучание свои чувства. То есть, каковы были чувства, таков был и голос, и они понимали, что один хотел сказать другому, облекая голос в звучание слов, характер которых был схож с течением воды или завитками ветреных потоков. Эта была речь, первая существующая в мире речь, понять которую могли только они, тот самый древний язык, на котором эти существа общались между собой. Но не одни облака были красивы. Он услышал звуки ранее этому миру не принадлежащие. Это были живые звуки порхающих в небе точек, что приближаясь к земле садились на руки этому незнакомцу. — Твое сердце сияет как скопление туманов в созвездиях ночного неба, — сказал незнакомец, обращая к нему свое лицо. — Когда я протянул руку, пока ты спал, в мою ладонь скользнул бесплотный вихрь, а когда я раскрыл ладони, то увидел это. Он показал на птиц, резвящихся в небе, и улыбнулся. Это было второе создание этой Вселенной, что носило в себе оплот чистой материи, что в форме той же сферы или ядра билось у него в груди. Антиматерия, воплощающая собой чистую энергию, и материя, воплощающая собой форму, соединились в тот момент, когда незнакомец коснулся спящего, почему и была создана эта птица. Энергия облачилась в форму и на выходе получилось живое существо, дышащее этим миром и способное быть его частью. Он протянул руку к птицам. По коже его, словно кровь, спадали кроваво-красные лепестки роз. — Красиво, — улыбнулся он, пока на его руке резвились маленькие птички. — Ты не уйдешь? Незнакомец, чья мягкая улыбка вызвала сияние в его глазах, пожал плечами и, упав в траву, продолжил наслаждаться солнцем. Он несмело подошёл к нему и прилег рядом. Это были те, кто воплотил собой Нулевое поколение, от которого пошла вся история человечества, а именно — живое воплощение материи Янь-ди, и такое же живое воплощение антиматерии Янь-ван.***
Они не были богами, их даже сложно было назвать просто бессмертными. Они оба были живыми воплощениями такой силы, о которой даже подумать было страшно. Янь-ди по своей природе был создателем, бесконтрольным движением, желающим какого-то вечного двигателя в порядке вещей; Янь-ван, вопреки тому, что был оплотом антиматерии, анаграмма которой призывала к разрушению, не стремился к чему-либо вообще. Он так долго был одинок, что единственное, о чем желал, было лишь вечно наблюдать этот сон, в котором ему явился Янь-ди. Они изначально стали спутниками на тропе этого существования, и не зная ни своего предназначения, ни истины своего рождения приняли решение просто быть рядом друг с другом. Янь-ди, раскрыв секрет Янь-вана, вовсю развлекал себя тем, что плодил его энергию, заключая её в разной формы материю, тем самым создавая жизнь. Дао рождает Единое. Единое рождает Две Ци (Инь и Ян). Две Ци рождают три Материи (Небо, Землю и Человека). Три Материи порождают Пять Элементов (Огонь, Вода, Металл, Дерево, Земля). До тех пор, пока Янь-ди не начал создавать, антиматерии Янь-вана нечего было разрушать, но первый конфликт между ними возник вовсе не из желания будущего Бога Смерти истребить творение. Всё дело было в природе Янь-ди Чтобы что-то создавать лишь одной материи мало, ей нужен был заряд, импульс. Даже пески времени не придут в движение без судьбоносных ветров, и дабы создать жизнь Янь-ди брал энергию у Янь-вана, отдавая её всем созданным существам. Янь-ван не был против, он искренне благоговел перед всеми побуждениями Янь-ди. Но проблема была в том, что когда приходил срок истребления, эту энергию нужно было вернуть. Разумеется, возврат сопровождался гибелью живого существа. Янь-ди понимал, что энергия дана взаймы и её нужно вернуть, ибо невозврат вредил бы природе Янь-вана, который в большей степени и был Богом Жизни, ведь вся тонкая материя, вся невидимая взору энергия этого мира принадлежала лишь ему одному. Янь-ди был слабее Янь-вана, а слабость последнего была лишь в том, что он… нежно любил Янь-ди, проникнувшись к нему всей бесконечностью своих чувств. Однажды ища Янь-ди, Янь-ван увидел его распластанным по земле. Он тяжело дышал, руки были подняты к небу, он будто ладонями пытался собрать солнечный свет. — Что с тобой? — как обычно тихий голос Янь-вана бархатом проник в душу Янь-ди. Он повернул к нему свой чуть затуманенный взгляд, материя всей его сущности невидимыми потоками отслаивалась от тела, проникая под кожу Янь-вана. — Я люблю тебя, — только и сказал он, улыбнувшись сквозь тяжелое дыхание своих чуть покрасневших губ. Вся энергия его существа невидимым потоком проникала в Янь-вана, и тот, слушая этот голос, совершенно перестал осознавать действительность… Его глаза, цвета глубокой синевы, вспыхивали искрами звезд. В зависимости от того, как менялись чувства Янь-вана, его глаза играли всеми оттенками синевы, а когда он с нежностью, присущей полноте хорошо скрываемых эмоций, смотрел на Янь-ди, цвет его глаз был чище чем самоцветы синего цвета, и гораздо глубже, характер этого цвета невозможно было облечь в слова. Можно лишь сказать, что это было глубочайшее сияние, полнившееся мягким бархатом, и не было ему равных не то что на этой земле, а во всей Вселенной. У Янь-ди же глаза были очень светлые, почти прозрачные, прекрасного желтого цвета, что сияли будто чистое золото и переливались солнечным светом. Они любили друг друга совершенно не так как это делали души и тела людей или богов, но именно они были теми, от кого и пошли все известные чувства, вся жизнь и вся история богов и человечества. Они создали жизнь, а вместе с ней пришла и смерть… Тысячи лет Янь-ди и Янь-ван рука об руку путешествовали по земле, совершенствовали её и защищали. Дабы и дальше множить жизнь, Янь-ди загорелся идеей создать существ, что были бы похожими на них. Похожими, но не равными. Так эмблема Нулевого поколения породила еще одну, создавшую более материальный вариант Инь и Ян, который занял свое почетное место в круге жизни. Это был Человек. Однако, чем дальше в своем творении заходил Янь-ди, тем больше это отдаляло его от Янь-вана. Янь-ди по характеру был очень открытым, очень добрым, он многое впускал в свое сердце, при этом был совершенно не сдержан, от него всегда можно было услышать громкий смех, он сиял великолепной радостью жизни, и лишь глядя на него можно было напрочь перестать грустить; Янь-ван же был очень скрытен, очень замкнут, говорил только по необходимости и все чувства зачастую прятал, отводя глаза. Он был очень спокоен, очень уравновешен, но в его холодности другие улавливали лишь высокомерие, что в корне было не так. Нелюдимый и замкнутый по природе, к тому же носящий наиболее разрушительную энергию из всех существующих, Янь-ван не снискал у богов той любви и благоговения, которую они отдали Янь-ди. Янь-ван пугал их, их пугала та чудовищная сила, живущая в нем, Янь-ди же продолжал любить его, продолжал быть рядом, но человечество множилось, крепли новорожденные боги, а вскоре явил себя и первый конфликт между представителями Нулевого поколения, а именно… смертность и сама смерть. Вся энергия, дарованная человеку или богу при рождении, не была вечна. Придет время, и её нужно будет вернуть. Дело было в том, что кроме как живого Янь-вана больше некому было контролировать процесс передачи энергии и её изъятия, не было системы, способной управлять этой веткой обеспечения эфира без вмешательства живого наблюдателя. Бессмертные, что так боялись внушающего им страх Янь-вана, всё сильнее отдаляли от него Янь-ди, и всё чаще Янь-ван оставался в холодном одиночестве. Его не любили, его втайне презирали, потому что он забирал энергию, а это влекло смерть живого существа. Янь-ди, которого смертность людей пугала даже больше, не мог смириться с этим. Он слишком любил их с Янь-ваном творение, но боялся нарушить равновесие в цикле рождения и смерти, ведь это принесло бы Янь-вану боль. Однако боги внесли смуту в их отношения, всё чаще заверяя Янь-ди, что энергия Янь-вана бесконечна, и живым вовсе не обязательно отдавать её так скоро (тогда люди жили около 200-300 лет и размножались медленно, даже очень). Янь-ди сильно страдал, наблюдая, как из его творений уходит энергия, и они умирают. Их тела, плод материи, без энергии антиматерии Янь-вана становились не больше чем бездушными куклами с расширенными зрачками, иногда на это было страшно смотреть. Да, Янь-ди не выносил этого зрелища, мертвые люди были болью его сердца, чего не скажешь о Янь-ване, который смотрел на них с высоты своего безразличия, понимая, что это всего лишь оплот материи Янь-ди, а душа… а что душа? Просто искра, созданная руками Янь-вана. Характер человеческих душ, все их страсти, все страхи, все позывы желать, мечтать или убегать — всё уходило корнями в эфир Янь-вана и Янь-ди. Они были праотцами всего человечества во всех смыслах, и по сути люди — это крохотные осколки цельной картины сущностей Бога жизни и Бога смерти. Но было кое-что еще, что не укладывалось в голове богов. Люди размножались, рожали детей, а Янь-ван и Янь-ди оставались бездетными, их физическая сущность не находила своего продолжения. — Если такие, как мы, начнем множить себя, — как-то сказал Янь-ван, — то от планеты Земля ничего не останется. Вопреки своей дальновидности и уму Янь-ван так и не смог понять, отчего же Янь-ди столь сильно привязан к людям. Он не понимал, что Янь-ди, который так сильно любил его, скорбел из-за того, что у них не было детей, а потому направил это не восполненное чувство на этих слабых существ, понимая, что хотя бы в них сходится оплот материи и антиматерии, словно их с Янь-ваном частички, что под воздействием деления клеток непрерывно сталкиваются друг с другом, вместе образуя цельное создание… — Душа моя… — скорбно воззвал к нему Янь-ди и взял за руку. — Это ты мой ребенок, — мягко взяв его лицо в ладони, стараясь придать своему лицу больше тепла, истинно изрек Янь-ди. — Моё дитя, радость дней моих, любовь моего сердца, мой дорогой спутник на тропе этого существования… Их любовь была бесконечной. Смешивая свои энергии душой и телом эти двое становились отдельным миром в объятиях друг друга, да что там в объятых: даже сталкиваясь взглядами, даже ведя простую речь. Однако, если Янь-ван хранил эту любовь в глубинах своего существа, то Янь-ди множил её, вкладывая в других живых существ, поэтому испытывал тяжелые муки, видя, как они умирают. Он не хотел видеть их смерть, так как косвенно связывал это и с утратой любви Янь-вана, так сильно он боялся её потерять; он всё чаще забывал, что жизнь и смерть должны быть в равновесии друг с другом, людей нельзя было делать бессмертными, иначе Янь-ван не смог бы возвращать свою собственную энергию, и это повлекло бы последствия. Так как Янь-ван не контактировал с бессмертными, они вносили всё больше смуты в душу и сердце Янь-ди, наполняя его сожалением и болью. Бессмертные боялись Янь-вана, ведь он запросто мог их уничтожить, как и все живое, а единственным, кто мог ему противостоять, был лишь Янь-ди.***
Проблемы начались с эволюцией человечества. По меркам бессмертных они жили недолго, но даже за такой короткий промежуток времени успевали до того развить собственный эфир (а первые люди еще не были носителями упрощенного варианта тонкой матери — души — внутри них был чистейший незапятнанный эфир, сильнейшая тонкая материя из всех) что он начал в них расти, впитывать их страхи и чувства, запоминать информацию. В этом была заслуга Янь-вана, он совершенствовал свои энергии, дабы сделать её лучшим зарядом для материи. Его энергия очень сильно влияла на грубую материю физического тела, люди были великолепны, они не просто осязали мир, они стали частью его, и дабы заявить о себе сильнее снискали милость богов, позволившим им обуздать многие технологии строительства и врачевательства. Они стали до того великолепны, что всё больше, и душой и телом, походили на своих создателей. По сути именно Янь-вана должно было называть Богом Жизни, сама сущность людей была его заслугой, Янь-ди же творил лишь материю, он не мог дать им заряд, он был по сути лишь сердцем, качающим её, а Янь-ван — душой. Но, хоть люди и боялись Янь-вана, но все же благоговели перед ним, потому что всё то, что он давал, он же и забирал, а после человек умирал, по сути возвращаясь в свою изначальную позицию просто физического тела. Это послужило тому, что южане создали культ смерти, посвященный этому богу. Именно они, пронеся через столетия свое благоговение перед ним облекут чувство смерти в таинство, сохранив этот культ, что будет процветать на японских островах Великой Империи Восходящего Солнца. Янь-ди же постепенно отдалялся от Янь-вана. В то время Поднебесная и Страна Восходящего Солнца еще не были разделены, как и не было между ними вражды. Это было Единое Царство востока и севера, огромная сильнейшая Империя, равной которой нет и не будет никогда. Янь-ди безумно любил всех людей, он часто пропадал между ними, учил, заботился, помогал с проблемами, навещал тогда еще несовершенные Небеса, так же уча молодых бессмертных искусству владения заложенных в них сил. А Янь-ван, что забирая энергию всё чаще стал замечать, что возвращается она к нему изменённой, чувствовал боль. Люди были ходячей мешаниной из эмоций и чувств, в голове Янь-вана шумело, а сердце вздрагивало, когда он чувствовал характер возвращенного эфира, и всё чаще ему приходилось от него избавляться, а не обратно поглощать в себя. Он не мог стерпеть такое грубое вмешательство в свою душу, это все равно что твою голову разрывает от наличия голосов, и каждый вопит что-то свое. Тогда-то он и задумался о том, дабы создать некую систему, которая могла бы контролировать подачу энергии и её содержимое, поскольку сам не желал быть маткой для чьего-то рождения и помойкой для чьих-то эмоций. Когда об этом узнал Янь-ди, что Янь-ван избавляется от этой энергии, он впервые испытал ненависть. — Тогда почему бы тебе просто не забирать её обратно?! — довольно громко заявил он с пылающими гневом глазами. Янь-ди слишком много вложил самого себя в людей, он слишком сильно стал зависим от них и от их боли, что причиняла ему не меньшие страдания. Это то, что бывает, когда бесконтрольно множишь свои чувства среди всего того, что так сильно впускать в себя ох как не стоило. — Мне больно, — с холодным, довольно сдержанным взглядом ответил Янь-ван. Между ними уже долгое время было множество таких конфликтов, и именно это причиняло Янь-вану сильнейшие страдания. Янь-ди больше не смотрел на него так, как раньше, он видел в нем угрозу, это было видно по его глазам. Янь-ван страдал, он же собственноручно отдавал от себя энергию, а возвращая её, испытывал боль от бесконечных голосов и чужих чувств уже в собственной душе, а Янь-ди, похоже, этого не понимал. Он забыл о том, что Янь-ван делает это лишь ради него одного, потому что… любит. Недовольство между ними росло, как и страхи. Каждый из них боялся потерять любовь другого, поэтому такое отношение Янь-вана к людям пугало Янь-ди, ведь если к ним он так холоден, то как же относится к нему? — Если бы был способ как очистить эфир и снова направить его обратно на землю без того, чтобы пропускать его через тебя, — бормотал Янь-ди, — чтобы в новом теле он снова обрел жизнь. Но такого способа еще не было, и единственной альтернативой было сделать Янь-вана «свалкой» для использованного сырья, дабы он очищал этот эфир прямо через свое тело. — Прости меня, — глаза Янь-ди покрылись влагой. — Ты истинный Бог Жизни, душа моя, — подняв влажный от слез взгляд он скорбно улыбнулся. — Я знаю, что тебе больно, и мне тоже, я... так устал. Чувства Янь-ди были так очевидны. Они с Янь-ваном зашли слишком далеко, и они были одни со всем этим, а люди воплощали собой до того страшную воронку из различных, переплетенных между собой чувств, что впустить её в себя означало сгинуть как душа и личность. Мир разрастался, и они уже не могли лишь вдвоем контролировать его так, как раньше: жизни было слишком много, она была повсюду, и каждой её части нужно было уделять внимание и силы. Из-за этого они отдалялись друг от друга, скучали друг без друга и снова притягивались друг другом, ища утешения в любви друг друга… Решившись подойти к нему, Янь-ван понял, что Янь-ди жаждет его объятий и тут же крепко обнял его. Янь-ди прильнул к нему с такой силой, будто всё это время падал в пропасть и вот наконец сумел ухватиться за что-то, чтобы не продолжать эти мучения. Янь-ван понимал, что Янь-ди страдает не меньше, он в отличии от него и душой, и сердцем, столько пропускает через себя, что каждый умерший человек, каждый, кто был ранен, каждый, кто плакал, кто испытывал темные эмоции наносил Янь-ди удар, ведь счастье и блаженство были чужды миру где многое решали обстоятельства, чувства и ложь. Самым слабым местом людей была душа. Эта маленькая крупица Любви, заключенная в них, побуждала их искать и притягиваться, блуждать и страдать, а свобода выбора была их наихудшей пыткой, из-за неё они терялись еще больше и, как следствие, делали еще больше ошибок. Эта крупица мечтала вернуться в тот необъятный мир где царствовала гармония и тишина, но физическое тело было оболочкой, мешающей ей сделать это, поэтому она взывала сердце и разум людей притянутся чем-то похожим, находя отклик своей боли в крупице уже другой души. Так между ними рождалась уже их человеческая любовь, в которой они прятались и в которой пытались предаться забвению, дабы во время любовных утех перестать ощущать тело, покинуть его, упасть в объятия благоухающей пустоты… — Янь-ван, Янь-ван… — теряясь в его объятиях, шептал Янь-ди. Обнаженные, бессмертные, одинокие. Эти двое были единственными кто напрямую мог погрузиться в душу друг друга, их энергии втягивались друг другом, тела были плотно сомкнуты, свет мерк в глазах. Антиматерия в сердце Янь-вана и материя в сердце Янь-ди сливались друг с другом так сильно, что даже тела, погруженные друг в друга в этой любовной нежности уступали силе этого единения. Янь-ди всегда мечтал об их с Янь-ваном собственном ребенке, об душе их души, о порождении их любви. Быть может его отсутствие и было причиной, из-за которой Янь-ди, в страхе потерять любовь Янь-вана, множил её в других, дабы запечатлеть сильнее, дабы она двигалась и дышала среди этого странного мира и никогда не познала истощение или даже смерть? — Дай мне ребенка, — мокрые влажные руки скользили по столь родном телу, в тяжелом дыхании угадывалось благоухание роз. — Я хочу, чтобы наша любовь обрела Жизнь… Но Янь-ван не желал привязывать их детей к этому миру, он не хотел их с этим миром делить. Если бы Янь-ди решился покинуть землю, Янь-ван последовал бы за ним. Если бы Янь-ди вновь возжелал их счастливого уединения, Янь-ван, возможно, решился бы сделать то, что он хочет. Он так любил его, он так глубоко впустил его в себя, он так трепетно хранил его у самого сердца, что чувствовал, что более не принадлежит себе. Создать их общего ребенка означало дать энергии оплота материи и антиматерии в их сердцах слиться в одно целое, извлечь и облачить слияние этих энергий в плоть. Если бы такое случилось, то этот ребенок был бы сильнейшим существом из всех… Их тела дрожали в объятиях друг друга, сердца, сплетенные в одно целое, мерцали и вздрагивали. Они обнимались, держа глаза закрытыми, и видели чувства друг друга, наблюдали друг за другом словно сон во сне. До того они были едины, что даже взглядами касались друг друга, это одинаково ощущалось на физическом, так и на духовном уровне. Между ними… нет, в них самих, пока они были единым целым, рождалась целая Вселенная, что и была истинным оплотом их любви. Они могли создавать миры любовью друг друга, и именно так родилась история человечества.***
Но всё же природа Человека всё еще оставалась несовершенной, ей не хватало двух составляющих. Первое: некая система, которая бы контролировала бы материальный мир, и такая же система для тонкого мира, то есть две ведущие сферы, работающих в разных составляющих, но объединены одной целью. Нужно было что-то, что имело бы влияние на эфир человека при жизни и после его смерти, проще говоря нечто, что порождало бы жизнь, и нечто, что не давало бы душе умереть окончательно, а в этом случае это был именно эфир, который Янь-ван извлекал обратно и, счищая с него весь эмоционально-духовный мусор, возвращал в себя. Эфир, как думал Янь-ди (а в будущем это будет душа), нужно было перерабатывать и возвращать обратно, только в таком случае можно было настроить непрерывное производство и замену энергии, дабы они жили. Об этом думал и Янь-ван, однажды спустившись в довольно жуткое место, что еще за тех времен именовалось сумраком, но еще не было Страной Теней. Это было ужасное черное место без крупицы света. Там, перегнивая в самом её дне, копошилось дыхание самой бездны, что извлекало из себя разрушительную антиматерию, способную поглотить этот мир… Янь-ван, увидевший это зловонное гиблое место, испытал лишь отвращение. Из-за своего очень близкого расположения с бездной оно было идеальным вариантом для создания системы влияния на тонкий мир, однако какой бог захочет здесь находиться? Там наверху царила жизнь, полная света, здесь же обитала опасная тьма, заглушающая все внешние звуки. Ни один бог не захочет спуститься сюда по собственной воле, а принуждать кого-то взять на себя такую ношу Янь-ван и вовсе не хотел. Но он понимал необходимость такой системы и ломал голову над тем как же её создать не принося ничего и никого в жертву. Но, как ни крути, даже создав её всё же нужен был кто-то, кто мог бы ей управлять и контролировать. Если довольно холодный и сосредоточенный Янь-ван еще думал о том, как сохранить гармонию уже созданного мира, то Янь-ди, сердце которого разрывалось от множества чувств и скорби, решил пойти другим путем. Он посчитал, что, если усовершенствовать тело, сделать его бессмертным, то людям не придется умирать. Не учел лишь одного, что и размножаться им нельзя будет, ибо как такое может быть, чтобы эфир не возвращался Янь-вану, а люди, будучи бессмертными, все равно плодились? Тут-то на сцену наконец вышли созданные ими боги, которые изначально планировались как старшие собратья для человеческого рода и должны были их направлять и помогать им, однако богам вовсе не хотелось им служить, им больше нравилась власть и превосходство, им хотелось восседать на вершине мира, контролируя и управляя этими смертными куклами. Они были так прелестны, их сердца так очаровательно бились, побужденные эмоциями и чувствами, а волнения в их душах создавало множество интересных судьбоносных поворотов, которые приводили их к отчаянию или радости, и они спешили поделится этим со своими творцами. Янь-ди почти жил среди людей, и вскоре его стали превозносить как Бога Жизни. Перед Янь-ваном они по-прежнему со страхом благоговели, называя его страшим братом Владыки Янь-ди и поклоняясь ему как творцу их душ. Однако Янь-ди уже не мог бороться с собой, и с помощью своей силы создал древо, плоды которого носили в себе элемент его собственной природы, из-за чего вкусивший их обретал не только вечную жизнь, но и запрещенные знания. Такое тело было достаточно сильным, чтобы не выпускать эфир, и когда Янь-ван заметил эти изменения он не призвал Янь-ди к ответу, полагая, что тот всё же разумно сумеет распорядиться тем, что совершил. Его любовь к нему была до того сильной, что уже принеся немалые жертвы и перенося боль он всё равно верил, что их любовь стоит превыше всего, однако уже давно сердце Янь-ди сделало выбор в пользу человечества. «Ты не даешь мне ребенка, — бывало со слезами на глазах думал он. — Ты не даешь мне живой символ нашей любви, живое подтверждение нашего единства, которое я мог бы видеть, чувствовать, осязать и… множить, дабы запечатлеть его в Вечности. Ты не даешь мне надежду, что после нашей смерти мы, как единство души, которым стали, не исчезнем…» И он стал заключать частички своей любви и материи в людях, тем самым сделав их наследием их с Янь-ваном союза, из-за чего так боялся их потерять. Вопреки этому Янь-ван очень холодно к ним относился, потому что вместе с людьми его душа потеряла покой и равновесие, всё больше боли он чувствовал внутри себя… А потом случилось то, что стало началом конца. Люди стали обретать бессмертие бесконтрольно. Если тот, кто отведал плод Древа, рождал детей, они появлялись в этот мир будучи идеальной материей, которая вырывала у Янь-вана еще больше энергии и уже не отдавала, потому что они росли, взрослели, но… не умирали. Всё больше Янь-ван чувствовал, как его раздирают на куски, как всё больше людей буквально вырывают из него энергию, но даже не это было хуже всего. Люди, обретя знания, научились отслаивать от себя эмоциональный «мусор» этого эфира, и это уродство либо пыталось вернуться к первоначальному источнику своего бытия, то есть к Янь-вану, либо скапливалось в низах, поближе к бездне, делая нижний мир котлом, в котором гнила скверна. Это продолжалось настолько долго, что не имея больше терпения сжигаться этой грязью Янь-ван совершил то, чего никогда не делал: как только «бессмертные» начали доходить до того возраста, который ранее был им предписан как смертный час, Янь-ван силой забирал у них эфир, вырывая душу из тела. В одно мгновение настоящая чума накрыла Империю, ведь Янь-ван сделал это далеко не с одним человеком… Янь-ди не знал, так как Янь-ван был скрытен, и не то что словами, даже виду не подавал, какие муки испытывал из-за его древа, из-за бессмертия людей, а посему слишком сильно пропустив через себя крики и стенания обезумевших от горя людей, призвал его к ответу. — Ты больше не смотришь на меня, — только и ответил ему Янь-ван. — Более того, ты даже не видишь Меня, когда я стою перед тобой. Его речь всегда была слишком сложной, и Янь-ди не смог понять то, что имел в виду Янь-ван, хотя он и раньше прямо говорил о том, что людская боль для Янь-ди видима даже тогда, когда её нет, страдания Янь-вана же он как будто в упор не замечал, поскольку разделил свою любовь со всем человечеством, словно напрочь забыв кому обязан их существованием. — Предатель! — обезумевший от горя Янь-ди атаковал Янь-вана, но силы были неравны, и наткнувшись на подвижную плазменную стену черного цвета его атака не достигла цели. Зато, когда черная пелена сошла, а темная дымка плазмы развеялась он увидел изумленный взгляд Янь-вана, который не верил тому, что видел. — Я отдал человечеству свою душу, — пораженно сказал он. — Я против своей воли делил с ними их боль, чтобы не ранить тебя своим отказом. Как ты можешь их ставить превыше меня?! От громового раската его голоса небо начало чернеть, и в тот день случилось первое в истории земли солнечное затмение, которое погрузило весь мир в наводящую ужас полутьму. Но на этом Янь-ван не остановился, и его загнанное в пучину отчаяния сердце призывало его жестоко отомстить за то, что Янь-ди намеренно отвернулся от его боли. В тот день Янь-ван направил свои силы не на тех, кто вкусил плод Древа, он поступил гораздо ужасней: его силы вырвали души из молодого поколения, наследников и продолжателей рода, что всколыхнуло Империю во второй раз. — Я не свалка для отходов твоих разумных кукол, Янь-ди, — прошипел Янь-ван. — И у моего терпения есть границы. Что ж, если так любишь их, приготовься гореть в той же боли, к которой меня приговорила моя любовь к тебе, ведь всё человечество обязано своим существованием тому, что я безмерно любил тебя и сделал всё, чего так жаждало твое сердце! — Они же наши дети! — отчаянно воскликнул Янь-ди. — Они плод твоего сумасшествия! — ненавистно ответил ему Янь-ван. — Я никогда не считал их чем-то значимым, я даже не смотрел на них как на часть нас самих. Они. Мне. Никто. — низко прорычал он. — А вот ты был для меня всем… Огромная разница между ними была в том, что в руках Янь-ди была вся Жизнь, его по сути и считали праотцом всего живого. Янь-ван же для себя не создавал ничего, он бесповоротно принимал лишь творения Янь-ди, отдавая им свою энергию, и он прекрасно знал, что случится, если он начнет забирать эту энергию. Янь-ди был материей, он не мог создавать и направлять энергию, только материю. Это Янь-ван был настоящим Богом Жизни, и так было с самого начала. Услышав его слова и впервые увидев удаляющуюся от себя спину Янь-вана, сердце и разум Янь-ди пошли трещинами. Он перестал дышать, душа его застыла словно облаченная в лед вода, и жгучая ненависть, вырвавшись из его глаз потоком обжигающих слез, оставила на его коже багровые следы. Его лицо, оно… это выражение сложно было описать словами, потому что гнев, страх и безумие, сплетя себя в один букет, сделали его похожим на живое воплощение слепого отчаяния, чей яд травил чувства и плоть. Это лицо принадлежало тому, чью любовь жестоко предали… С того дня начался их бой, ставший началом Тысячелетней войны. Их конфликт потянул за собой рождение ненависти, что вспыхнув в их сердцах сделала их настоящими врагами, начав умерщвлять любовь. Ненависть, поглотившая Янь-вана, дала выход давно терзаемой его ревности, ведь он видел, как поглощенный любовью к людям Янь-ди поставил его на второе место, будто посчитав, что пока они бессмертны, время еще можно будет повернуть вспять. Янь-ди был гораздо слабее Янь-вана, и это возымело огромный перевес в их битве. Однако он знал, что самым слабым местом у Янь-вана был… он сам, а посему совершенно потеряв голову от того, что тот продолжил вытягивать души из людей, позволил Янь-вану всерьез ранить себя, практически напоровшись на его атаку. Увидев, что сделал, Янь-ван мигом отпустил свой гнев и раскрылся, чувство сильного раскаяния завладело им, приглушив глас разума, и именно в тот момент Янь-ди нанес ему сокрушительный удар, пробив грудную клетку и вцепившись пальцами в сердце, извлекая его. Звук растрощенных костей смешался с чавканьем разорванного мяса и вытекающей крови, дыхание сперло, нервы окоченели и застыли, могильный холод заскользил вдоль позвоночника. Когда он это сделал, глаза Янь-вана в абсолютном неверии и шоке уставились на него. Он не верил, что это происходит на самом деле, не мог поверить, что Янь-ди так жестоко обманул его и дал себя ранить лишь затем, чтобы самому целенаправленно и серьезно нанести такую страшную рану, использовав его чувство вины и слабость мгновенного раскаяния. Он не верил даже тогда, когда собственными глазами наблюдал, как Янь-ди поглощает оплот его антиматерии в свое тело, чем лишил Янь-вана не то что силы, а опоры всего его существования… — …любить тебя вечно, — исчезающий за сомкнувшейся над Янь-ваном землей облик Янь-ди исчез, а вместе с ним исчез и свет, и все звуки, даже воздух. Кровавые дожди сошли в тот день на землю, и утопающий в них «убийца» глубоко и отчаянно плакал, еще долго не сходя с того места, где он заживо предал погребению единственного, кто жил лишь ради него одного… Лишившись своего сердца, плоть Янь-вана потерпела изменения, больше не было в его теле оплота антиматерии, энергия более не циркулировала в нем, практически распадаясь внутри плоти и разлагаясь мертвыми частицами. Он стал… абсолютно беззащитным, и бездна, учуяв в своих владениях живую уязвимую сущность, направила свои потоки к нему, полностью погружая свою скверну в его тело. Янь-ван кричал от боли, его разрывали эти мутирующие внутри него потоки, он стенал и чувствовал, как его разрывает на куски. Без сердца он уже не мог существовать, но будучи слишком сильным творением не мог так просто умереть. Дабы выжить, ему, отныне бессердечному, пришлось стать сердцем для всего сумрака, который тогда еще сумраком не был, а скорее был похож тьму в аду глубокой бездны. Словно корни вся его остаточная антиматерия, еще поддерживающая тело от разложения, прочно связала его с этим миром, с этим беспросветным кошмаром тишины и мрака, где не было ничего, где существовал лишь холод и страх. Так он стал заложником нижнего мира, который еще мог позволить ему дышать, не без жертвы, само собой. Жертвой стало его тело, которое уже не могло покинуть тьму, став его сердцем, качающим всю энергию нижнего мира, но и на этом ничего не закончилось. Янь-ди понимал, что Янь-ван ни за что не умрет, и все так же оставаясь сильнейшим существом еще способен усовершенствовать этот мир. Теперь, когда человек умирал, его эфир тянуло в низы, но уже не в бездну, а… в тело Янь-вана, и проходя через него и обновляясь он снова высвобождался на поверхность и погружался в новое новорожденное тело. Так Янь-ван стал Богом Смерти, принужденный сгорать в этих пытках и не способный самостоятельно с ними покончить. Он стал рабом той жизни, которую плодил Янь-ди, и будучи узником нижнего мира более не мог его покинуть. А души, что проходили через его тело, наполняли его страхом и болью, и ему ничего не оставалось кроме как в одиночку сходить с ума, будучи преданным и оставленным единственным, кому он отдал всего себя…***
После пленения Янь-вана, боги, еще не до конца уверовавшие, что такое могло произойти, исходили радостью, им всё хуже удавалось это скрыть. Янь-ван был сильнейшим, он был Повелителем Мира, никто среди них не был ему соперником, и пока он ходил под солнцем предпринимать что-то было сложно, а теперь, когда Янь-ди собственными руками лишил себя своей самой большой защиты и опоры, боги, недовольные бессмертием людей принялись творить свою историю. Прошло время, а северный и южный народы, ранее будучи Единой Империей погрузились в смуту, и война, разгоревшаяся на почве вмешательства богов, разделила Империю, сделав врагами Единый народ. — Как это понимать? — разгадавший их вмешательство Янь-ди поднялся на Небеса, требуя ответа. Однако боги, смиренно склонив голову, учтиво ответили: — После «исчезновения» Его Превосходительства более не стало силы, которая контролировала бы волнения душ этих смертных, а без этой силы они, вкусив свободу выбора и не имея более запретов, сошли с верного пути. Жадность завлекла их разум, они всё больше жаждут силы даже превосходящей той, что дали им Вы. — Но почему так ущемляется именно южный народ? — недоумевал Янь-ди. Лица богов скривила кривая улыбка. — Потому что Его Превосходительство особенно благоговел именно южному народу, так как они не боялись поклонятся ему и возносить молитвы. Их очень огорчила Ваша схватка, они безумно любили столь мудрого и рассудительного Владыку. Этот южный народ позже назовут японцами, и как приспешники своего духовного Отца они навлекли на себя ненависть тех, кто стоял на стороне Янь-ди. — Почему же вы, имея власть заставить их одуматься, лишь приняли сторону перевеса?! Боги склонили головы еще ниже. — Мы всего лишь отвечаем на их молитвы, — скромно ответили они. — В отличии от Вас, мы больше зависимы от их веры и подношений, а посему вынуждены быть на стороне тех, кто… — …как пуповина питает вас жизнью, да? — рассвирепел Янь-ди. — А вы не подумали, что случится, если я вдруг перережу её? «Перерезать» значило убить северный народ и тем самым покончить с их возносившимся культом тогда еще не ставших небожителями богов. — Зачем же тогда было низвергать Его Превосходительство, когда он пытался воззвать Вас к голосу разума… Янь-ди, чье лицо перекосило от гнева, выбросил из ладоней довольно мощные потоки жаркого пламени, и обуглив весь храм в гневе ушел прочь, по дороге разрушая всё, что видел. Вернувшись в мир людей он, стоя на черепице загнутой крыши одного из еще живых храмов Янь-вана остервенело сжал ладонь на груди, чувствуя, как могильный холод разливается внутри. «Мое сердце обмануло меня, — с горькой печалью думал он. — А разум предал. Я совершил ужасную ошибку. Ты предупреждал меня, но я не слушал. Душа моя… я раскаиваюсь, потому что оторвав тебя от себя более не чувствую тепла солнечного света, понимая в каком холоде находишься ты…» Не раз и не два он пытался воззвать к Янь-вану, но тот, затаившись глубоко во тьме, был глух и нем к его мольбе. Янь-ди мог вернуть ему сердце и прежнюю силу, он готов был поднести ему свою голову на блюде лишь бы тот простил его, но… Янь-ван молчал, будто и правда сгинул в низах. Янь-ди пытался проникнуть в этот мир, но до того чудовищная энергия постоянно выталкивала его обратно, что он, исходя слезами и криком копал землю голыми руками, а она все новыми барьерами наращивала себя вновь. Тысячелетняя война была в самом разгаре, люди, обретя неимоверные знания воевали столь изощренно, что тому, кто стоял на вершине мира открывалось воистину прекрасное зрелище из красоты, которую воплощала собой смерть. Война раздавливала хрупкие и ранимые души, превращая их в эфирное месиво из боли и криков, а перерождаясь такие души не лишались этого страха, людской мир подвергся искривлению, уничтожению, и казалось не было конца этой безумной войне. Янь-ди пришлось убивать не только собственные творения, ему пришлось уничтожить и древо, а южный народ всё отступал, северяни загоняли их как можно дальше, на будущие японские острова. Боги, которые никогда не были в восторге от их бессмертия понимали, что пока в мире остаются те, кто вкусил плод и дал потомство будут множить этот эффект, наконец решились сделать свой ход, когда Янь-ди уничтожил Древо. Они под корень истребили всех вкусивших плод и всех потомков этих людей. В ответ на это за каких-то сто лет Янь-ди истребил всё бывшее первое поколение богов, однако они, нарушив запрет не множиться вывели еще одно, из-за чего Янь-ди пришлось уничтожить и его. На самом деле поколений были четыре, а не заявленных два, и всё потому, что лишь третьему поколению богов удалось успешно атаковать своего Творца, что в своей истории небожители венчали как Первое… Жестоким расправам Янь-ди не было предела, и это было ужасное кровавое зрелище. Его ненависть, рожденная на почве израненной потерянной любви, была способна испепелить этот мир, и он, бывшее божество жизни стал для людей и бессмертных настоящим Богом смерти, монстром с неисчерпаемым запасом энергии, что отрекся от сошедших с праведного пути северян, свернувших на путь истребления и убийства, взамен став на сторону южан, остервенело защищая их, ибо они были единственными, кто сердечно относился к Янь-вану, разумно и преданно внимая его наставлениям о жизни и смерти, об истинном равновесии мира. Там, где по земле ступал Янь-ди, начали расти ликорисы, поскольку куда бы он ни пришел везде проливались реки крови, и его жажда истребить всех носителей эфира достигла своего предела. С каждым убитым он ощущал, как избавляет Янь-вана от тьмы, потому что убивал Янь-ди не только тело. Он жал души с той же легкостью, с которой серпом или косой собирался урожай пылающей золотом пшеницы, и глаза его заволокла та тьма, из которой он был рожден. История была переписана, истина скрыта, а благодаря тому, что Янь-ди лично уничтожил всех бессмертных первого поколения, не осталось никого, кто смог бы запечатлеть те события и передать их как наследство. Однако их сущность была слишком хитра: даже несмотря на то, что под конец второго поколения молодые боги уже подзабыли за что сражаются и кто такой Янь-ди, а третье поколение так и вовсе считало Янь-ди демоном во плоти, блуждающий ген, способный активироваться в наследниках бессмертных, был неким сюрпризом их эволюции, и те, кому «посчастливилось» узнать правду, напуганные возможностью повторения той страшной катастрофы крепко держали рты на замке, не осмеливаясь даже излишне долго думать о том, что им удалось узнать. В этом уже была заслуга самого Янь-ди, что словно призрак преследовал каждое такое их видение и открыто угрожал, заверяя, что если они не будут хорошо себя вести и откроют рты, их ждет смерть подобная той, от которой умерли их предки, что значило, что душа и тело будут растерзаны словно диким зверем, и полностью поглощены. Да, во время Тысячелетней войны мстительность озлобленного на богов Янь-ди была даже свирепей, нежели у Янь-вана, и куда более кровожадней, нетерпимей, всепоглощающей. Желая раскаяться перед Янь-ваном за совершенные грехи он истреблял всё то, что ранее приносило ему боль, не жалел даже себя, часто принимая на себя удары, дабы боль в его теле не знала конца. Этого всё равно было мало, учитывая, что пришлось пережить тому, кого он скинул в пустоты нижнего мира. В какой-то момент он до того отчаялся, что принял облик Янь-вана, и южане, уже давно будучи уверенными, что Его Превосходительство лично опекает их, присвоили Янь-ди его титул, став называть его именем. А он, сгорая в чувстве одиночества и вины топил свое обнаженное тело в лунном свете, порой сбегая по ночам в глубокую чащу, кричал и стенал, рвал себе грудь, сдирал ногтями кожу, голыми руками копал землю и ложился в эти ямы, свернувшись дрожащим клубочком, задыхаясь собственными слезами. Нет ничего ужасней, чем ранее будучи частью Единого стать выкидышем на задворках жизни, вкусить одиночества, вкусить боли от невозможности вернуться… Янь-ди прекрасно понимал, что его никогда и ни за что не простят, и больше не поверят, и выход хоть как-то искупить свои грехи был только один. Как он заставил свою любовь стать жертвой во благо всего мира, то такой же жертвой должен стать и он. То, чего так боялся благоразумный Янь-ван, свершилось. Сосредоточив свои силы и высвободив из живых коллапсаров стрелы самой бездны, бессмертные направили их на землю, туда, где находился весь южный народ, и Янь-ди вместе с ними. Он истратил так много сил, враждуя в этой бессмысленной войне, и израсходовал столько своей личной энергии, что сейчас, понимая, что его, загнанного в угол, пытаются окончательно прикончить его же творения, сперва испугался, но затем успокоился. Он выдохнул и… улыбнулся. — Душа моя… — прошептал он. — Я не покину этот мир без тебя, не бойся, я… усвоил урок и приму наказание… точно так же став кошмаром для тех кому никогда не дам забыть подлинный страх. Ты не примешь мою душу, так позволь мне поднести тебе свою голову и свое… «наше» сердце, которое я у тебя забрал. В его подчинении находились многие твари, и драконы были наиболее сильными из них. Мысленно попросив у них прощения и так же мысленно почувствовав, что вопреки своей задумке они просят его не тревожить этим свое сердце, Янь-ди взмахнул руками и два его последних оставшихся в живых дракона в полете повалилась на землю, их тела каменели, спины больше не могли извиваться. Один, упав в море, стал непроходимой водяной стеной, отделившей японцев от эпицентра удара, а другой, еще извиваясь на земле, стал второй стеной, самой длинной, очертив границы бывшей Великой Империи, чтобы северяне, будущие китайцы, в своих буйствах не кинулись истреблять другие народы. У этих стен было еще одно, не менее важное предназначение: удар даже одной стрелы был настолько силен, что порождал неимоверные разрушения, и тянулись они так далеко, что словно волной необъятной смерти способны были смести всё на своем пути. Стены не должны были пустить эту воплощенную смерть дальше, и они действительно не пустили, потому что чтобы создать такой могущественный барьер, драконам Янь-ди пришлось принести в жертву свои тела и ту энергию, что поддерживала их могущественную плоть. Вывод был очевиден: даже выживи они, уже никогда драконами обратиться не смогут... Затем, когда дело было сделано и стрелы, одолевая ослабевшие барьеры самого божества долетели до цели, Янь-ди почувствовал, как его тело пронзило до того могущественной силой, что радость от её схожести с силой Янь-вана осчастливила его душу. К сожалению, с сердцем Янь-вана его телу до конца так и не удалось ужиться, в конце концов для антиматерии такой силы он мог быть лишь сосудом, и использовать её мог крайне ограниченно, поэтому осознавая к чему его приведет то, что он хочет сделать, Янь-ди, более не тратя ни минуты на сомнения, самостоятельно и чувствуя дикую боль извлек из себя весь свой эфир и осознанную энергию, сплотив её в форму сферы, после чего забросил вверх, и она, направившись в небеса, немедленно обратилась Кармой. Этим поступком он лишил себя не просто возможности переродиться, а вообще родиться, потому что его эфир стал целой кармической системой и никак не мог участвовать в цикле рождения и смерти в отношении себя самого как личности, поскольку отныне и воплощал его, собой. Янь-ди исчез из этого мира как душа, как эфир, и прежде всего как он сам, будучи тем Янь-ди, которым себя воплощал. Это и была та жертва, которая и должна была сравнять чаши весов с принесенным в жертву Янь-ваном. В это свое последнее творение Янь-ди вложил всю свою душу, всю, до последней капли, сделав её той силой, что будет управлять этим миром и богами, контролируя и жестоко наказывая их, как и людей. Сам же, истекая кровью и постоянно падая, шатаясь из стороны в сторону практически дополз до глубокой расщелины в земле, которая раскрылась специально для него, уже мертвого, дабы впустить его в нижний мир. Он должен был Янь-вану не только его сердце, но и свое тоже, которое уже не имея сил противиться оплоту антиматерии всё сильнее поглощалось им, соединяя их силы и их энергию. — Душа моя… — еще успел прошептать Янь-ди, когда зрачки его расплылись по всей радужке, омрачая своей тьмой её прекрасный прозрачно-желтый цвет, и зацепившись взглядом за солнце он, будто огладив его рукой, упал вниз… Там, в пустотах, его тело испустило последний вздох, ставя точку на существовании представителя Нулевого поколения, ставшим Богом Жизни и тем, кто своей смертью завершил окончательное творение этого мира, поскольку его душа, обратившись Кармой, стала Зеркалом на вершине мира, от которого не ускальзывало ничего, и в которое была вложена задача вечно служить… служить прижизненной воле Янь-вана, именно так, как он хотел видеть этот мир. Лежа на дне среди многочисленных мертвых тел, Янь-ди уже не видел, как к нему, дрожа всем своим существом приближается исхудавшая фигура, чьи глаза не мигая смотрели только на него. Янь-ван, думая, что окончательно сошёл с ума глухо упал на колени рядом с Янь-ди, взяв его холодную руку в свою, видя, что глаза того черны как ночь. Он… был мертв. — Янь-ди?.. — тихо позвав его, шепот обратился дрожью. — Почему я совсем не слышу, как ты дышишь… Потому что он не дышал, а тело его медленно предавалось окоченению. Он был мертв настолько, что это не укладывалось в голове, ведь помимо дыхания Янь-ван не чувствовал и отклика его души, которой при Янь-ди уже не было. Лишь два сердца, которые он, упав во владения своей любви, принес вместе со своим холодным телом. — Янь-ди… — продолжая сжимать его руку, Янь-ван другой ладонью коснулся его лица. — Вставай!«Я часами живу в этом выдуманном мире, и смотрю, как пурпурное небо плывёт надо мной…»
Он часто говорил это, когда они с Янь-ваном наблюдали закаты сидя плечом к плечу и просто молчали, впитывая в себя тишину и дыхание мира. — Вставай! — начав трясти его, Янь-ван своими худыми руками пытался его растолкать. — Почему ты не двигаешься, перестань притворяться! Вставай, вставай, вставай!!! Это чувство, этот бесплотный зверь, который зовется отчаянием, когда трагедия уже произошла, но все свои мысли, все свои силы ты еще бросаешь на то, чтобы в сознании своем вернуть время назад, еще пытаясь всё обратить вспять, мешая произойти тому, что уже… что уже случилось, и никакой силе в мире не дано этого изменить. Это наихудшее из всех пыток, еще барахтаться на поверхности своей надежды, цепляясь за призрак созданной иллюзии, в неверии тому, что видишь, а ведь это… это уже произошло, а ты словно сумасшедший мечешься из одной бездны в другую, не имея сил окончательно это признать… Он кричал, его душа практически рвалась из тела, слезы огненным потоком обжигали лицо. Его крик не прекращался, ослабевшие руки цеплялись за складки одежды Янь-ди, царапали ногтями кожу, он пытался привести его в чувство уже зная, что Янь-ди больше нет, нет настолько, что это даже не укладывалось в голове. — Я не держу на тебя зла… — исходил слезами Янь-ван. — Я совсем не сержусь, ну пожалуйста, поднимайся, я вернусь вместе с тобой в мир, только пожалуйста, перестань… перестань быть таким холодным… Его кожа синела, обескровленные губы словно два сухих лепестка были белы и неподвижны, длинные волосы расползлись по земле и ногах Янь-вана. — Не бросай меня, — прижавшись лбом к его лбу, шептал Янь-ван. — Прошу тебя, только не это… в этом существовании у меня больше никого нет, а без тебя нет и меня. Пожалуйста, вставай, поднимайся. Хоть искалеченным, хоть полуживым, хоть как-нибудь, но дай мне почувствовать, что ты здесь, рядом… От солнечного сплетения вплоть до самого горла словно резали ножом. Было так больно, так нестерпимо страшно. Никогда Янь-ван не сталкивался со страхом против которого бы не пошла его воля, чем он его и побеждал, но сейчас, сейчас… он впервые в жизни был абсолютно бессилен, разбит, уничтожен. Даже когда Янь-ди сбросил его в сумрачные пустоты Янь-ван не отдал себя смерти лишь по той причине, что продолжал делить этот мир с Янь-ди, и дышал он лишь потому, что дышал Янь-ди. Всё, что Янь-ван делал в этой жизни, было ради Янь-ди, из-за Янь-ди, и для Янь-ди. — Что это?.. — видя яркое сияние, исходившее от груди Янь-ди, Янь-ван поднял свой взгляд… Глаза его, что до этого были глубочайшего синего цвета, теперь… побелели, слезы выжгли их, и синева обратилась белой скорбью. Вытянув дрожащую руку над грудью Янь-ди он почувствовал, как прямо ему в ладонь скользнуло его… нет, их общее с Янь-ди сердце. Два сердца, ставшие единым, как Янь-ди всегда и мечтал; сердце, способное дать жизнь их общему творению, как он того хотел. Держа в руках оплот слияния материи с антиматерией, да и к тому же впитавший эфир их душ, чем придал ему алого свечения, Янь-ван, понимая, что отныне всё кончено в остервенении выбросил сферу куда-то вверх, не зная, что Карма, которая уже венчала собой будущее Да-Ло, не дала ей сгинуть во тьме, вытащив сферу наружу в верхний мир, туда, где спустя много лет, пробиваясь сквозь гору трупов появился юноша с глазами цвета горящего изумруда. До этого момента Янь-ван все те годы оплакивал оставшееся при нем тело Янь-ди, одновременно страдая от нашествия душ. Тело Янь-ди исходило пеплом, и так получилось, что оно окончательно исчезло как раз тогда, когда появился Он, своим рождением открыв эпоху четвертому поколению бессмертных…***
Какое-то время спустя — Сюань Юэ. — Сяньэ! — Сюань, — терпеливо продолжал Янь-ван. — Юэ. — Сянь-Сянь! — весело выговаривал молодой юноша, разбавляя стылую тишину своей широкой улыбкой. — Санья, Сюа Янь-Янь, А-Сю! — Да сколько можно?! — терял терпение Янь-ван. — Просто повторяй за мной, ты хорошо видишь мои губы? Двигай свои так, как это делаю я. Давай. Сю… — Сю-у-у-у, — широко распахнув глаза, Сюань Юэ не сводил глаз с губ Янь-вана. — Ань… — Ам-ам, — весело воскликнул юноша и тут же получил затрещину, мгновенно заскулив. — Ань… — Юэ. Недовольно буркнув последнюю часть юноша упрямо скрестил руке и, надув губы, отвернулся. Скорее всего он уже выучился речи и сейчас просто капризничал, так как почувствовав, что к нему проявляют столько снисхождения и терпения решил поиграть с этим мрачным измождённым человеком, хотя глаза Сюань Юэ смотрели на него совершенно по-другому, а посему видели хоть и худого, но очень красивого мужчину с недовольным, но сдержанным лицом. Юноша постоянно оглядывался, с интересом обозревая холодные и мрачные пустоты сумрака, где кроме их голосов более не было слышно ничего другого, и хотя Янь-ван расчистил то место, где они сидели, от скопления разлагающихся тел, земля всё равно была немного влажной, а в воздухе витал соответствующий аромат. Честно сказать, Янь-ван думал, что юноша сбежит отсюда сразу же, как только увидит это зловонное, пропитанное скверной место, но залечивая проломы снаружи он всегда возвращался, падал на эту могильную землю и тут же засыпал. Поправочка: он возвращался и искал Янь-вана, и только потом, найдя его, падал рядом с ним и засыпал. Он был жутким невеждой, крутился и бился во сне, громко сопел и беспрестанно залезал на Янь-вана, оплетая его собой как плющ. Янь-ван же почивал в позе усопшего, со сложенными ладонями на груди, и почему-то не реагировал на этого беснующегося вторженца… Когда еще будучи лишь Ядром Сюань Юэ формировался в плоть и кровь, небо разрывало от багровых вспышек и оглушающих молний, а материя под давлением энергии делилась и скручивалась так быстро, образуя нервные окончания тела и духовные каналы, что там, находясь во тьме, он совсем не чувствовал боли, и первым, что явилось среди этой тьмы, была его дерзкая улыбка, этот хищный, не лишенный веселья оскал. Весь мир и без того был окрашен в багрово-алый, а он, едва расправив руки, совершенно обнаженный, отчего мог показаться таким беззащитным прорывался сквозь гору мертвых тел, будто покидая чрево. Ветра и оглушительные всплески молний среди кровавого пурпура небес достигли самых низов, но содрогнулись они лишь тогда, когда новорожденный бог, расправив свои веера, ярко сверкнув глазами начал танцевать с бездной, что рвалась из сумрака. Те воронки, что поднимались из самого подземелья владений Янь-вана были для Сюань Юэ такой же игрушкой, как для детей салки с ветром, вот только его салки были наперегонки с самой что ни на есть плотоядной разрушительной смертью. Сюань Юэ не переставал улыбаться, он не переставал смеяться. Сам процесс его рождения был дерзостью всех стихий, причем столь неслыханной, словно это он, Сюань Юэ, выкачивал из них энергию, поглощая её своим телом, и сводил с ума верхний мир, ибо тот разрывался от бурь и пламени сильнее, чем от воронок с темной Ци. Именно таким, беспечно и одновременно опасно улыбающимся юношей его и нашел Янь-ван, сперва не уверовав в то, что видели его глаза… — Боль, — как-то сказал Сюань Юэ и начал гладить живот. — Боль! — Где болит? — насторожился Янь-ван, щупая жилистое тело. — Внутри, — все еще показывая на живот, продолжал Сюань Юэ. — Так ты есть хочешь? Юноша активно закивал головой, а вот Янь-ван значительно напрягся. Где он здесь может достать ему еды? Поразмыслив немного он что-то пробормотал себе под нос, пальцами описал в воздухе дугу и хлопнул ладонью по земле. — Ты же не должен хотеть есть, — тихо ворчал Янь-ван, разбирая небольшую тушку возникнувшего в месте хлопка дикого оленя. — Вот, выбирай… Пока Сюань Юэ округлившимися глазами смотрел на идеально препарированное тело животного, Янь-ван, взяв его ладонь, потер её, и явившееся ему пламя скользнуло на землю, образуя костер. Он горел без дров, но огонь был сильным, на нем можно было пожарить мясо. Смотря на пламя Янь-ван вспоминал, что элемент огня был врожденной частью Янь-ди, и тот мог бесноваться с ним как хотел… — Ты что делаешь?! — увидев, как юноша вытащил печёнку и сырой запихнул её в рот, Янь-ван попытался вырвать её. — Когда я сказал «выбирай», я имел в виду ту часть, которую мы пожарим, не ешь её сырой! Но Сюань Юэ не слушал и с удовольствием причмокивал печень. Как оказалось, это была его самая любимая часть. Сердце, почки, желудок, сама плоть, кости, — всё это он отодвинул в сторону и перепачкавшись как сам дьявол объедался коричневым сгустком, из которого Янь-ван молча убрал желчь, чтобы избавится от горечи. Годами спустя Бог Смерти вполне серьезно предполагал, что любовь этого вторженца к печенке была вызвана тем, что он сам, как ходячая катастрофа, любил въедаться в печенку другим, из-за чего они плевались ругательствами и ядом. Они стали жить вместе, как боги смерти, и благодаря Сюань Юэ сумрак постепенно превращался в Страну Теней как единое отдельное государство, образующее собой нижний мир. Он, по натуре своей, был создателем, пустота сумрака раздражала его, и несмотря на то, что он был богом смерти, Сюань Юэ безумно любил все три мира, однако несмотря на эту свою любовь упрямо продолжал звать своим домом именно Страну Теней. Он любил и этот мир, любил Янь-вана, и вообще сложно было разобраться, что происходит в его голове. Даже по меркам Янь-вана он был слишком странным, потому что вел себя так, будто знал всё, но не осознавал этого, будто был на что-то запрограммирован, словно всеми фибрами души ощущал радость и страдание мира. Так прошло еще какое-то время. Всё еще слишком юный Сюань Юэ отдыхал в Дьявольских Пустотах напившись допьяна, и обозревая такой его вид Янь-ван недоумевал, как милый, прелестный юноша из прошлого мог превратиться в такого сластолюбивого, искушенного сорняка, который был везде и повсюду, и никакая сила в трёх мирах не могла его остановить. До чего же он был буйный, но неугомонность его всегда являла себя с улыбкой, со смехом, с абсолютной несерьёзностью, однако учитывая сколько он уже успел совершить благих дел, в голове не укладывалось, как творец Страны Теней мог быть… быть банальным любителем женского общества и огненной воды. Что касалось алкоголя, то в сумраке не принято было пить вино, его тут не любили и даже презирали. Другое дело байцзю (водка) или сакэ. — Ты пьян? — спокойно спросил Янь-ван, не сводя глаз с распластавшегося тела. — Богини опоили меня… но я всё еще стекл, как трёзвышко! — вяло отмахивался он, даже не пытаясь запахнутся, так как был до половины раздет. Он лежал в каких-то рисунках, руки перепачканы в краске, пальцы держали кисть из темного дерева. — Янь-ван, почему я всё никак не вырасту? У меня член всё еще как у малолетки, я уже устал от того, что меня тискают за щечки как младенца. Мутными глазами увидев, что Янь-ван в прилежной позе сел рядом с ним, Сюань Юэ хитренько улыбнулся и, протянув руку, тут же схватился ладонью за кое-какое место в складках его одежды. — Ну как так? — жамкая настоящее орудие убийства, Сюань Юэ плакал и смеялся одновременно. — Брат, да ты составишь конкуренцию всем, даже мне! Янь-ван с абсолютно безразличным лицом молча убрал его руку, и Сюань Юэ, отсмеявшись, тут же схватился за живот, перевернулся и его обильно стошнило на все его рисунки. — От тебя перегаром несет. — Каким перегаром? У меня с утра во рту раковой мосинки не было! — слегка обозлившись оправдывался он, прополоскав рот остатками байцзю, что почему-то пахла как фруктовое вино. — С какого утра конкретно? — вытирая ему рот рукавом своего халата, тихо спросил Янь-ван. Он смотрел на его прекрасное лицо, узнавая в нем такие знакомые черты и проявление эмоций, что порой отказывал себе слишком пристально смотреть на Сюань Юэ, дабы невольный поток слез не вырвался из глаз. Сюань Юэ, улыбнувшись пьяной, расслабленной улыбкой потянулся к нему, но переоценив свои возможности плюхнулся лицом ему на грудь, однако собравшись с силами навалился чуть сильнее и, мягко коснувшись пальцами его подбородка, с улыбкой коснулся его губ своими, закрыв глаза. Этот поцелуй слегка удивил всегда невозмутимого Янь-вана. Он был… таким нежным, таким любящим. Уже давно его тонких губ не касалось столь пьянящее, благоухающее тепло. — Все Небеса мира не заменят мне тебя, брат, — говоря это как утверждение, а не как любовную клятву, что было бы вполне ожидаемо после такого поцелуя, весело говорил Сюань Юэ. — Здесь моя душа, место, в которое я могу и хочу возвращаться. Не злись на меня за проступки, брат, и за поцелуй не злись, я же любя. Кроме тебя у меня никого нет и не будет никогда, поэтому ты единственный, кто никогда не откажется от меня и… кого я не смогу испить до дна. Получив затрещину, на что Сюань Юэ лишь громко расхохотался, он всё равно жался к изрядно разозленному его несерьезностью Янь-вану, который не один раз прося его не играть с Небесами чувствовал себя так, словно всё это время говорил со стеной. Пьяной, оборзевшей, наглой, бесстыдной стеной, которая была хорошо осведомлена с тем, что, что бы не вытворяла, Янь-ван лишь делал вид, что злится, и стоило всё свести к шутке как он тут же отступал, принимая все поступки Сюань Юэ как нечто само собой разумеющееся. Этот бог жил так, словно дорвавшись до бесплатного решил вкусить все прелести жизни, порой сначала делая некоторые вещи и уже потом (а это в лучшем случае) думал о последствиях, над которыми всегда смеялся. Он ничего не боялся, только скуки, и ни перед чем не робел, только перед братом, и то потому, что тот всегда исполнял свои угрозы. Для Янь-вана он стал тем спасением о котором он даже подумать не мог. Сюань Юэ стал его смыслом жизни, радостью его наполненной горечью души и пустой груди, в которой от сердца осталась лишь зияющая рана, которая уже никогда не заживет. Но когда он видел полнившуюся счастьем веселую улыбку, когда слышал этот громкий, щебечущий, яркий смех, когда видел его улыбающиеся глаза и чувствовал его живое присутствие рядом с собой… Сюань Юэ души в нем не чаял, любил Янь-вана настолько искренне и сильно, что это не укладывалось в голове. Он с таким счастьем и гордостью называл его братом, словно Янь-ван был для него оплотом всего мира. — Люблю тебя, брат, — бывало говорил он, когда таща его за руку часами мог бродить вместе с ним по пустыне. — Ты мне нравишься. Это нравишься не было «тем самым» нравишься, к которому призывала похоть или поверхностные колебания души, нет. Это были слова того, кто без каких-либо возражений или сомнений открыто и искренне соединял всего себя с чем-то иным, признавая себя его неотделимой частью. Братья ведь не могут расстаться, братья не могут не любить друг друга, не могут не доверять друг другу, особенно если… были совершенно одни среди этой бесконечной ночи, хорошо осознавая, что именно из-за ущербности своего положения могут верить лишь друг другу. Да, Сюань Юэ барахтался среди Небес и на земле, однако это были лишь игры на поводу его беснующихся желаний и рвущейся из всех щелей энергии, что искала выход. Но он чувствовал, просто не мог не чувствовать и даже не сопротивлялся тому, что родился и существует лишь ради Янь-вана, что именно этот бог стал причиной его рождения. Так он чувствовал и очень любил его, видел в нем целый мир, и то, с чем не расстанется никогда, что бы ни случилось. Сюань Юэ мог жить среди Небес, его Ядро позволяло это, вот почему его силу так хотели обуздать, пытаясь его женить и привязать к небожителям, однако Сюань Юэ черпал свою силу из сумрака, а материя не могла обеспечить ему его мощи, и он даже не думал о том, чтобы выбраться в верхний мир, но не потому, что может лишиться своей силы. Он просто не представлял, как может оставить Янь-вана, как может оставить свою Страну Теней, как может оставить свой долг. — Я тоже тебя люблю, — как всегда скрывая глаза за капюшоном, отвечал Янь-ван. — Очень сильно… Юноша счастливо улыбался в ответ. Для Бога Смерти он стал дыханием самой жизни, которую Янь-ван потерял вместе с Янь-ди. Но Янь-ди не умер, хотя и не переродился… Можно сказать, «отсмеявшись» еще какое-то время, Сюань Юэ справил свое первое столетие и, кажется, наконец-то взялся за ум. Отчасти, разумеется. Тело его перетерпело значительные перемены, это уже был не тот худощавый юноша, чьи колокольчики веселого смеха будто музыка ветра разбавляли тишину Страны Теней. Теперь это был мужчина, у которого от юношеской незрелости осталась лишь очаровательная улыбка и яркие, сверкающие драгоценными изумрудами глаза. Он возмужал, стал еще прелестней, его сила бесконечным потоком билась в груди. Так как Сюань Юэ был единственным из пантеона сумрачных божеств, кто еще мог подниматься в Да-Ло, он, взяв себе в спутники Лунъю, отправился на праздник Кармы. Едва войдя в зал он, высокий, статный мужчина, в своём любимом черном доспехе и с поднятыми в высокий хвост волосами и сверкающими изумрудными глазами приковал к себе всё внимание. Его личной эмблемой был ликорис, однако боевой эмблемой, или рисунком личного флага считалось черное солнце в окружении тьмы и багровых облаков. Идя по белым нефритовым плитам звонкий стук его обуви буквально вбивался в уши посреди наступившей тишины. Все смотрели на него, на этого молодого бога смерти, который, подойдя к лестнице, которая вела к Зеркалу Кармы, учтиво поклонился, став на одно колено и сложив руки в подобающем жесте. Глаза его смеялись, слабая улыбка не сходила с лица, зато другие, не сводя глаз с его лица медленно покрывались холодным потом. Пока Сюань Юэ смотрел на Карму, несколько носителей гена памяти только увидев его застыли в ужасе. Это лицо, эти волосы, что подняты в высокий хвост, и даже мимика, неиссякаемый блеск в глазах и дерзкое выражение лица очень отчетливо выдавали в нем того, кого невозможно было забыть, за спиной которого в прошлом были лишь реки крови и вздымающееся до небес пламя… «Вот же мерзкое зрелище, — увидев Карму в первый раз, подумал Сюань Юэ. — Убожество…» Лунъю, который лишь недавно оказался под его покровительством, в то время был еще большим хамлом, сквернословил еще гаже, а выражение лица, что сменяло агрессивность лишь на отвращение так и хотелось ударить, до того презренные взгляды он вокруг себя бросал. Молодость, что поделать… Дикий и своенравный, он затравленно сверкал глазами на небожителей, его несдержанная сущность рвалась из тела, но стоило Сюань Юэ бросить на него мимолетный взгляд, как Лунъю тут же робел и в благоговейном почтении опускал глаза. В тот день всё пошло не так. Мало того, что без предупреждения явившись на праздник Кармы Сюань Юэ до усрачки перепугал всех богов, так еще и умудрился рассорится с ними в пух и прах, а все из-за того, что кто-то не слишком дальновидный посмел оскорбить Янь-вана, неучтиво отозвавшись о нем. Обычно безразличный к их болтовне Сюань Юэ озверел и посмел открыто напасть на виновника, требуя его голову в качестве извинений. Его едва успокоили, ценой невероятных усилий убедив не затевать смуту. — Мой брат несет на своих плечах всё бремя мира, — ядом сцеживал свои слова Сюань Юэ. — А вы, завернутые в золото и шелка, ничем не отличаетесь от бездельников, живущих за счет вспахивающих поле крестьян, что кормят эти ненасытные рты, пока сами умирают в бедности и нищете. Кому всрались ваши благословения, если бедняк, отдавший последнюю рубаху на алтарь ваших подношений не заслужит и взгляда, в то время как на богача, бросившего монетку в пруд с прозрачной водой у ваших храмов снизойдет всё благо мира, потому что он день и ночь возжигает благовония, которые нахрен никому не сдались! Чёртовы ничтожества, да вы не годитесь даже на то, чтобы стряхивать пыль с обуви моего брата, даже чтобы подать ему чашку с водой! Он очень, очень сильно рассердился. Раньше, когда он развлекал себя небожительницами, он, если и сталкивался с мужской половиной небес, то, пожалуй, только с мужьями-рогоносцами, которые кроме как бросать в спину проклятия больше ни на что не решались, а теперь, оказавшись в самом центре их скопления и услышавший эти открытые оскорбления, Сюань Юэ преисполнился ненависти. Он в мгновение ока переменился и обнажил всю свою жестокость, настолько сильно его задели те слова. Сумрак и Да-Ло блюли одну цель, но так как находились по разные стороны баррикад, не могли работать сообща. Сюань Юэ был очень дерзок и бесстрашен, он прекрасно осознавал свое положение и понимал, что никто не посмеет бросить ему вызов, а посему, не отказывая себе в удовольствии держать в страхе Небеса, объявил себя богом самоубийц и построил Бестиарий, дабы эти души могли перерождаться и как следствие жить, тем самым перестав быть отходами, которыми раньше их «венчали» небожители, что совершенно не умели распоряжаться тонким миром. А зачем? Есть Янь-ван, есть Сюань Юэ, пусть сами копаются в этом дерьме. Сюань Юэ думал точно так же. Есть придурки, которые восседают на вершине мира и строчат законы, какого черта он должен им подчиняться? — Пусть идут к черту! — бесновался он, возвращаясь после очередных своих выходок. — Ну и что с того, что я сплю с их жёнами, подумаешь! Они же так кричат о равенстве, о милосердии, о жертвенности. Так пожалуйста, жертвуйте, и про мою долю тогда не забудьте, а если забудете, тогда я просто приду и возьму свое! Янь-ван, наблюдавший за этим, разумеется, не придавал недовольству Сюань Юэ никакого значения. Он неустанно просил его поумерить пыл и особо не соваться на Небеса. Сюань Юэ заметил, что Янь-ван всегда очень насторожен, если дело касается небожителей, однако не понимал почему. Впрочем, Янь-ван мог быть спокоен, ведь три мира не ведали о той тайне, которую он тщательно оберегал и никому бы не позволил её узнать. Ни мойры, ни Оракулы, ни предсказатели, ни даже носители гена памяти не знали о том, что Сюань Юэ даже в качестве бога смерти вовсе не был братом Первому господину сумрака, это было невозможно, потому что он был… его сыном, его и Янь-ди, тем самым будучи живым воплощением их любви, которая была рождена слиянием материи и антиматерии сердец представителей Нулевого поколения. Даже сам Сюань Юэ не ведал, что Янь-ван настолько родное ему существо, что у него есть отец, что он сам, повинуясь внутреннему зову, создал для них дом даже в такой скверне, как прилегающий к потокам бездны сумрак. Янь-ван не открыл ему правды по своим причинам. Он хорошо понимал, откуда у Сюань Юэ такая жажда к творению, к жизни, к движению, но вместе с тем осознавал, как хорошо прижилась его собственная сила в теле его с Янь-ди сына. Анаграмма антиматерии — разрушение. Но значит ли это, что речь идет лишь о бессмысленном истреблении? Только разрушив старое, можно создать новое — это и есть таинство жизни. Янь-ван, понимая это, не стенал над этими барьерами как Янь-ди, у которого это была роковая ошибка. Сюань Юэ жил в сумраке, где изначально ничего не было, однако он, будто воплощая волю своего Отца, принимал разрушение и последующую за ней смерть как естественное явление, почему и оправдывал самоубийства не как способ сбежать от ответственности, а как шанс начать всё заново, сбросив неподъёмный груз совершенных ошибок, однако… точно так же как и у его Отца, это не распространялось на то, чему он отдал свою любовь и свое сердце, поэтому если дорогое ему существо страдало, он предпочитал перенять всю его боль на себя, тем самым сохраняя этот баланс разрушения, вот только при этом страдал он сам, и не было в мире еще более сильной любви, которая могла бы спасти уже его самого, приняв его боль, стремясь избавить от мучений… Сюань Юэ даже не представлял какая на самом деле сила скрыта в его сердце, но получив вместе с ней эту присущую Янь-ди слабость, основанную на любви, и унаследовав несоизмеримую ни с чем мощь антиматерии, Янь-ван не мог позволить ему узнать правду, он просто не мог сказать, что он его отец, и что боги и мир сделали с Янь-ди в прошлом. Он бы скорее умер, нежели позволил бы богам узнать, что в трех мирах существует живой наследник Нулевого поколения, родной сын двух великих Творцов человечества и мира, носитель единого сердца материи и антиматерии и просто тот, кто способен даже не призывать, а творить антиматерию, кто играючи противостоял бездне, кто мог призвать в этот мир коллапсары и уничтожить его. Сюань Юэ был сильнейшим богом не своего времени, а ВСЕХ времен вместе взятых, потому что будучи прямым потомком Янь-ди и Янь-вана в себе одном обладал той силой, которую Нулевое поколение лишь делило между собой, воплощая её по половине, а в Сюань Юэ она была цельной. И эта его энергия нашла продолжение, когда родилась душа Сюэ Яна, а Сюэ Ян был человеком, то есть он мог плодить материю, которая бы стала сосудом для этой энергии. У богов смерти уже была своя династия, они уже не были единственными представителями своего вида, но предсказать как поведет себя энергия в смертном теле было сложно, однако Янь-ван верил, что с большей вероятностью Сюэ Ян просто носитель очень сильной материи, то есть наибольшее, на что будет способен — это стать могущественным заклинателем и попытаться достичь бессмертия. Сюань Юэ отслоил от своей души чистейшую эссенцию любви, а это отличало предыдущий способ размножения. Возможно, если бы Сюань Юэ вшил эту душу в себя и изначально породил бы бессмертное тело… Как бы там ни было всё зависело от того какими будут уже его дети, если они будут, и если он… продолжит жить. Боги хотели по-тихому избавиться от него как от отпрыска бога смерти, но если бы они только знали, что Сюэ Ян является Четвертым представителем династии Нулевого поколения… пожалуй, его убили бы еще в чреве его матери, не дав ему вообще появиться в этот мир. Династия богов смерти тайно продолжала свое существование, и двое из трёх её представителей даже не подозревали об этом… Почему Янь-ван, держа в руках сердце, извлечённое из тела Янь-ди не вернул его себе, не поднялся в верхний мир и не стер его с лица земли, чтобы отомстить за свою утрату? Приняв жертвенность Янь-ди, понимая, что тот вовсе не умер, а стал половиной системы этого мира, Янь-ван принял решение стать второй её половиной и тем самым наконец уравновесить этот падший мир. К тому же, как говорилось ранее, Янь-ди не умер, хоть и не переродился, однако часть его жила в Сюань Юэ, а тот передал её Сюэ Яну. Как и мечтал Янь-ди его любовь избавила себя от смерти, продолжая свое существование в их с Янь-ваном потомках, живых представителей созданной ими Любви… История человечества — это история любви Нулевого поколения, Янь-вана и Янь-ди, это история предательства и раскаяния, а так же бесконечного страдания, которое невозможно победить. Янь-ди стал душой без тела (Кармой), а Янь-ван — телом без души (Сумрак). Эти две системы, образуя собой бесконечность, держали на плаву все три мира, а никто даже не знал об этом, о двух бессмертных, чьих сил хватило, чтобы создать жизнь и победить смерть, но было недостаточно, чтобы избежать своей личной трагедии…