У молчания нет слов… у него есть клятва.
Глаза широко распахнулись. Заледенелые веки треснули, покрытые белым ресницы стали темнеть. Он смотрел, и белые кинжалы света в его глазах тускло сверкали. Ресницы задрожали. Белая обледенелая кожа тоже начала покрываться маленькими трещинками по мере того, как двигались лицевые мышцы. И сердце… колотилось. Словно кто-то пустил ток внутрь, и оно забилось так неистово, что уже этим могло бы убить. Сяо Синчэнь не понимал, что происходит. Он помнил… что упал. Погрузился, утонул. В темноту… слишком глубокую, как бездонная впадина в самом сердце океана. И он падал… тонул в ней, забыв о времени, жизни… о себе самом. Вокруг ничего не было, и тишина перестала быть оковами, а холод — палачом. Он перестал чувствовать, его остывающее тело прекратило сопротивление. Показалось, что даже стало тепло. И по мере того, как душа покидала тело, становилось всё теплее. Кто-то шептал ему: «Там не будет боли. Иди…» Но куда? Был свет… мерещащийся среди тьмы свет. Это был выход из тьмы, которая обтекала его точно вода, ведь он… тонул. Свет… лгал. Он был таким неприятным, и Сяо Синчэнь понимал, что за ним… ничего нет. Ни смысла, ни цели, ни… тепла. Лживый подлый свет… который, тем не менее, его звал. Как освобождение. Тот свет… был светом перерождения. Новый круг в ветке Сансары. Умереть… и начать всё заново. И он не спрашивал себя «смею ли «, «могу ли»… он ничего не спрашивал. Он просто… этого не хотел. Жить… не желал. Ко дну стремился, туда, где нет этого света, где нет… ничего. И его самого тоже не будет. Тьма… и врата Страны теней уже открылись для него. А единственными, из которых не было выхода, были… врата Бестиария. «Лети… — шепот лился из Страны теней. — О, прекрасное наваждение… лети». Кто-то пел, и пение было похоже на стихи. Очень многое запомнила Страна теней, очень многое поглотила. В неё приходили и мученики, и счастливцы. И проклятые. Туда приходили и редкие мистические птицы, и звери… и люди, и боги. Но людей всё-таки больше. Это было место, куда можно было прийти… не то что Небеса, куда можно было быть лишь приглашенным. Страна… была открыта всем. Справедливо и кропотливо она принимала, рассматривала и направляла души умерших. Снова и снова… год за годом… столетие за столетием. Страна теней… была сердцем для любой души. Не Небеса… Сяо Синчэнь пересек первые врата, но нити жизни еще крепли в его теле и не давали его душе оторваться окончательно. В темноте, которая пахла пылью и сухими цветами, он увидел… плывущие тени, молчаливые и скорбные. Немые от горя и боли, но не от страха. Он хотел пойти к ним. Это были тени тех, кто больше не хотел жить и имел право просить плыть туда, где их не достанет колесо Сансары. Но такое могли просить лишь те, у кого не было тех грехов, которые связаны с гордыней и ненавистью… хотя бы. А потому пускали туда жертв тех, кто этими грехами обладал. Сяо Синчэнь никогда не ненавидел и никогда не возгордился. Он… был жертвой, и Страна об этом знала. «Не мне обрезать нити твоей жизни, — казалось, говорила она. — Еще не время… не пришло оно. Уходи». Сяо Синчэнь склонил голову. По лицу его призраками полились слезы. «И куда же мне идти? — скорбно спросил он. — Где… мне будет место?» И он остановился, опустившись на колени. Мертвая земля стелилась темной подушкой, ни твердости, ни мягкости которой он даже не ощущал. «Куда же мне идти? — вопрошал он. — Я… всё потерял». В то же время, пребывая на горе среди снегов, тело… растеряло последнюю дрожь. Сердце… остановилось. Сердце Сяо Синчэня… остановилось. Покрытое снегом и льдом лицо замерло маской бесстрастной скорби. Лишь ветер продолжал кружить снежинки, огибающие мертвенно бледный лик. Нити жизни стали слабеть. Они опустились, более не натягиваемые, словно птица складывала крылья. Подняв взгляд, Сяо Синчэнь закрыл глаза. Еще чуть-чуть… и он сможет войти в место, где исчезнет навсегда. Боги сумрака милостивы… и среди них есть тот, кто примет его душу, ведь он… самоубийца. Огонь возник так внезапно, что черное пространство содрогнулось, а Синчэнь резко распахнул глаза. В черных зрачках его раскрылись… огненные лепестки алого цветка, и бесконечные вервия золотым сечением заполонили собой всё пространство. Сяо Синчэнь смотрел на это и всё шире становился его взгляд. Глаза… поглощали это марево, которое ворвалось в его грудь и затопило душу, словно кровью. Чья-то… душа, став нитями жизни, стянула его словно обняв и разбила черный купол Страны теней, вырвав оттуда… и так всколыхнув сердце, что оно безумно забилось в груди, точно током пронзенное. Среди белеющих снегов и зимних ветров Сяо Синчэнь открыл свои глаза, широко их распахнув. Он… живой. Ни голоса, ни шепота не слышал… лишь саму жизнь, которая билась внутри него. И он знал, еще не осознавая знал, что… «Живой… — мысли эти плыли перед ним куда больше, чем белое небо с вихрем белых снежинок. — Он… живой. Коснулся… он коснулся меня. Я… здесь. Я здесь!» Потоки горячих слез полились из широко распахнутых немигающих глаз, растапливая заледенелый снег. Пальцы дрогнули, согнулись, вырываюсь из ловушки снега и льда. Словно сшитые губы стали шевелиться, пытаясь разомкнуться, такие белые и холодные, словно из мрамора. «Я здесь! — он уже не понимал, он ли это мысленно кричит или… кричат ему. — Я здесь… я здесь!» Пальцы впились в снег, сжав его вместе со льдом. Впились ногти, треснул лед — и потекла горячая кровь. Сяо Синчэнь оторвался спиной от своего зимнего ложа, его взгляд всё еще был широко распахнут, а губ — сцепленными. Он смотрел в белые небеса широко распахнутыми глазами, ладони и пальцы его были в крови. Он… был живой. Даже снегопад стих, и ветер осел. Ровно падали молчаливым дождем снежинки. Сяо Синчэнь опустил взгляд. Он… знал, что должен делать. Довольно зов души искать, ведь мир был проклят… да и будь он проклят. Он должен… всем собой его искать. Руки слабо шевельнулись, он посмотрел на свои окровавленные пальцы. Больно… и губы всё еще не разомкнулись. Там, где стекали слезы, остались растопившие заледенелый снег дорожки. Сяо Синчэнь снова посмотрел на белое, с серыми переливами небо. В глазах его сиял белый свет. «Душа моя…» — лишь подумал он, и с сердцем, которое вновь билось, взмахнул рукой, выбросив в воздушные просторы золотую вспышку. Увидев её, отшельники замерли. Они думали… что этот человек никогда уже не оживет. Но он был жив. Ушел умирать, и умер же, умер! Но воскрес. Налетевшая на него огненная буря проникла не просто в его душу — она распростерлась в самой Стране теней, раскрылась, точно крылья фантастической птахи, той, которая уже однажды посещала сумрак, будучи опаленной им, но перед этой «птахой»… сумрак расступился. Он замер, точно живое существо, распахнул глаза, точно человек. «Прочь! — кричал этот огонь. — Прочь!» Сумрак застыл. И без этого крика, и без этого огня он уже отпускал эту душу, однако подивился тому, как перед пламенем этим… задрожал. Ни перед кем сумрак не дрожал, кроме как перед своими Владыками, но этот… Владыкой не был. Но голосу его сумрак подчинился. Не диво ли, не чудо? Или проклятие? Гневный крик ворвался в тихие чертоги, всполошив собой Страну теней, и огонь точно ножи рассек воздух, буквально выдирая из мертвой пустыни душу, которой там быть не должно… еще не время. «Не вини нас! — закричал сумрак. — Он пришел сюда из-за тебя, пришел сюда за тобой! Но мы тобой не правим…» «И им не будете! — был сумраку резкий, полный власти ответ. — Прочь, подите прочь, убирайтесь! Не меня, ни его у вас не будет, убирайтесь!» Сяо Синчэнь упал в снега и из-за наклона горы покатился вниз. Он отчаянно и тяжело дышал, его легкие разрывало от холода и недостачи кислорода. Губы покраснели от крови, он закашлялся и на снегу остались алые пятна, точно кровь девственниц на белых шелках. Пальцы хватались за снег словно за веревки, но тот лишь в них и оставался, однако тело продолжало катиться прочь. Упав к склону, Сяо Синчэнь задышал еще отчаянней, его почти слепые глаза резал слишком яркий свет. — Живой… — шептал Сяо Синчэнь. «Убирайтесь!» — Он живой… «Я сказал убирайтесь!» Сяо Синчэнь заплакал. Он лежал на спине, тучи рассеялись и чистое небо высилось над головой, а онемевшие конечности пробирала жестокая боль. Пальцы его рук и ног были сине-белыми, но не черными, каким-то чудом. Он плакал и вскоре начал кричать. Не от боли, а скорее как младенец, у которого нет выбора, ведь ничего, ничего он больше не может, выпав из утробы. Но крик Сяо Синчэня был не радостью жизни, а скорее её отчаянием, её болью. Он ощутил, что Сюэ Ян жив, что вопреки всему зовет его… ждет. И потому закричал, что знал, что прошло уже два года, даже чуть больше, а он… ничего не сделал, ничего. Потому что не знал ни куда идти, ни как искать. Слепо бродить по миру… быть может так? Но ведь он не вспомнит его, не признает. Зато он сам признает, он сам никогда не забудет. Он должен был с самого начала уйти, должен был ползти, если дрожь в ногах не давала бы идти. Должен был, должен… «Почему я остался? — думал Сяо Синчэнь. — Почему излечившись сразу не покинул эти горы? Что же я, ждал, что он сам придет? Да, ждал. Быть может слишком отчаянно верил, что он сам вернется, что если буду ждать его в нашем родном месте, он вернется. Но ведь я лишь стал ему домом, но не был им изначально. Его истинным домом… был «тот» мужчина». Сяо Синчэнь помнил его. Очень нечетко, и больше помнил слухом и чувствами, нежели глазами. Но отшельники сказали ему, что тот человек мертв. А ведь Сюэ Ян… так его любил. Где же, где же ты, любимый, на востоке ли стенает твое сердце, на западе? Куда, куда мне идти, куда устремить свое тело, сердце в нем разрывает мне грудь, так стремится к тебе. Скажи, укажи, умоляю. Я буду ползти, я стану умолять, буду даже кричать… только бы путь знать, и мне жизни не станет жаль, я пройду сколько угодно, отдам этому сколько угодно лет. Только дай знать, где ты, дай мне знать… Отшельники нашли его быстро. Обмороженный, на грани жизни и смерти и одновременно живее всех живых Сяо Синчэнь был унесен из заснеженных вершин и бессознательным его стали выхаживать в глубинах мглистых гор. Там его отпаивали и вытаскивали из тех увечий, которые принес ему холод, отмечая, что Синчэнь не столько умирал, сколько… практически достиг бессмертия сам того не осознав. Он мог бы стать богом… но плата за бессмертие — отказ от всего, что связано со смертной жизнью. Ты не можешь стать богом, если привязан к серединному миру. Вот почему Синчэнь начал умирать. Он не стал платить такую страшную цену за то, где была пустота еще большая, чем даже в этом мире без его драгоценной любви. Потерять её, утратить — муки ада. Но забыть её… бездонная черная пропасть, в которой есть только ты, а вокруг тебя — ничего. Только ты, одинокий, пустой, потерянный и утраченный для всего, что есть любовь.***
Меня… непреодолимо тянет в горы. Я стою на высоком скалистом обрыве в глубине леса, зимний ветер холодит мне щеки. И снежинки падают. Так медленно, так тихо, так спокойно, неспешно, словно им всё равно, растают они у меня на ладони или собьются в общий снежный покров на земле. Я стою и смотрю на кажущимися далекие горы. Для меня далекие, потому что я… не могу туда уйти, у меня нет той сердечной свободы, что позволила бы мне оставить всё и уйти в них. Но я страстно этого желаю, так страстно, что лишь один их вид сжимает мне сердце. Я их люблю, но почему я так их люблю я не знаю. Они манят меня, зовут, обещают. Я бессилен против этой любви, она сладко тревожит мне душу и бередит чувства. Там, в их мистической глубине прячется что-то, что, я чувствую, успокоит меня, насытит, принесет покой. Вот так я и вижу горы, хотя ни разу в них не был… так я думаю. Прелесть гор в том, что даже среди снегов и холода там растут цветы. Не только Дворец Роз тому подтверждение, но и другие, не имеющие отношения к магии деревья, что в феврале «пробуждают кровь». И нет, речь вовсе не о весеннем зове, просто цветы сливы так ослепительно красны на белом снежном покрове, что невольно некоторые отожествляют эту красоту с «красотой» убийства или самоубийства. Удивительное дело, но когда Янь-ди и Янь-ван захотели облагородить красоту, они создали жизнь, а когда захотели, чтобы ею восхищались, имея способность созерцать, создали Мистических Зверей, а после них Человека и Бессмертных. Но то ли взор людей исказился, то ли мир уже стал перешит настолько, что это не укладывалось в голове, но они стали искать красоту в смерти и, быть может, были не так уж и не правы… — Ближе к весне склоны гор украшают шапки цветущей сливы, — сказал Сюэ Ян, выдохнув сизое облако пара. — Удивительное дело: даже среди холода цветы сливы раскрываются, а их лепестки, падая на снег, подобны месту смерти того, чью кровь пролили среди белоснежных снегов… Это случилось после того, как они покинули Сады в месте с замершим временем, но во дворец Вэней еще не вернулись. Зима уже не была в таком разгаре, но холода становились более терпимы. Отправившись в горы, чему Сюэ Ян был бесконечно рад, они прогуливались среди снегов, дойдя до долины где раскинулись деревья мэйхуа — китайской сливы. Это был зимний цветок, издавна входивший в состав четырех благородных растений Поднебесной, и до того, как его стали высаживать в садах, рос исключительно в горной местности, прорастая даже на каменистых склонах на высоте от 300 метров над уровнем моря и способный выдержать морозы ниже 40 градусов. Это было не просто упорство сильного дерева, это была его стихия, колыбель его рождения, жизни и смерти, подчиненное именно сезону зимы, что отличало это дерево от остальных деревьев, способных давать цветы и плоды. Цветение мэйхуа считали предвестником весны, а потому очень любили её, так как действительно редкое явление, чтобы красота, будучи надеждой прихода весны, рождалась из суровой, жестокой и холодной зимы. — Как ты там сказал? — спросил Сюэ Ян. — Мэйюй? — Дождь из лепестков опадающей сливы, — кивнул Чжи Шу. — Это старое поэтическое название этого действия. — Так печально смотреть как лепестки будут кружить среди белых снегов, голых ветвей и камней, — вздохнул Сюэ Ян. — И совсем нет солнца… — Разве ты не любишь холод? — удивился Чжи Шу. — Я предпочитаю зимние горы, — уточнил Сюэ Ян, — но всегда жду весну. Я знаю, это время радости и нового рождения, что не так уж сильно вяжется со мной, но только на эту радость жизни я могу смотреть без сожалений и зависти. — Не обманывай себя, — возразил Чжи Шу, — ты не завистливый человек, для этого у тебя довольно достоинств. — Правда? — улыбнулся Сюэ Ян. — Каких? Чжи Шу посмотрел на него. Они были здесь одни, в окружении тишины, снега и цветущих слив. На Сюэ Яне была длинная шуба цвета темного шелка, и эту шубу для него сшили из шкуры демонического волка, что разорял эти горы. Чжи Шу сам его убил, а отметив, какая мягкая и нежная у него была шерсть, решил сделать своему любимцу подарок. Шуба была длинная, с большим и широким капюшоном; суженная в рукавах, она подвязывалась поясом и выглядела очень элегантно. Она не была слишком пышной и подчеркивала фигуру Сюэ Яна, будучи скорее для праздного выхода, нежели для охоты или дальнего похода. Но на эту прогулку он надел именно её, в то время как сам Чжи Шу был в теплой мантии, подол который слегка тянулся за ним по снегу. Зимой особенно хорошо слышен ветер. Едва явит себя, как накаленные холодом ветви тут же заскрипят, а коснувшись щек заставит те ощутить, что такое настоящая обжигающая сталь зимы. Она жалила не хуже пламени, но жалила холодом и способна была убить, забрав всё тепло. Она была безжалостна, безжалостна и ненасытна, и… такая странная. Так жадно набрасываясь на любой источник тепла словно бы не понимала, что тепло — единственное, что может её убить, что растопит снега, расколет льды. Но стремилась к нему, словно когда-то и не была зимой, словно случилось что-то, что сделало её такой. Но осталась память о тепле, столь милому и родному сердцу… заледенелому и неподвижному сердцу. Быть может зима вовсе не борется с весной, как об этом говорят люди, быть может она сама ждет её, ждет, чтобы упасть к её ногам, как падает к стволу дерева снег, устилая все своим белоснежным ковром. Быть может зима жаждет этого тепла, чтобы родилась весна, чтобы больше не было так холодно и, должно быть… одиноко. Ведь даже звери впадают в зимнюю спячку, разве горам и лесу не становится слишком одиноко? Исчезает пение птиц, слабо скользит между ветками ветер, а солнце… скорее выглядит уныло среди этой девственной чистоты, так как и оно не способно её растопить… — Дивно, — сорвав алеющий цветок, сказал Чжи Шу. — Эти деревья не изменились даже за столько сотен лет, их стволы все еще напоминают гибкое тело дракона. И запах всё такой же. Ты знал, что аромат сливы происходит от холода и горечи? — И что было этой горечью? — спросил Сюэ Ян. — Тебя никогда не удивляло, почему среди зимней жестокости и скорби вдруг словно из ниоткуда появилось столь сильное и прекрасное дерево, цветы которого будто бы обагрены кровью, что не дает ему замерзнуть… — медленно произнес Чжи Шу. — И что среди нумерации всех добродетелей лишь слива обладает четырьмя, а, как ты знаешь, четыре — это синоним смерти. Сюэ Ян знал это. Но вот что ему было неизвестно: почему в Поднебесной слово смерть созвучно именно с четверкой? Потому что до разделения Империи слово «смерть» не было, было слово «уйти». А вот четверка была, потому что Драконов было четверо, стихий было четверо, сторон света было четверо, рас тоже было четверо. Но после войны, когда необходимо было слово для смерти, они выбрали именно четверку, потому что всё, связанное с четверкой, было разрушено. Чжи Шу замолчал. Его пальцы, держа цветок, чуть сжались. — Когда-то, — начал он и взгляд его стал выражать постепенное погружение в себя, — было четыре дракона. Четыре… а среди них один, нежный, как вода, пылкий, как шторма, но умеющий склонять голову, как вода на мельнице, подчиняющаяся механизму, приносящему благо и пользу. И когда-то в горах, подобных этим, Дракон и Феникс вступили в схватку. Битва их была сильна и жестока, как лютые морозы, а кровь разлеталась повсюду, как лепестки мэйхуа. Говорят, что именно из этих капель крови и родилась прекрасная слива, родилась, когда на те горы сошли первые снега. Они накрыли собой упавшую кровь, а после, когда всё затихло и даже криков не было слышно, дерево, изгибаясь, явило себя, роняя на снег свои алые лепестки… Ладонь мужчины перевернулась, на снег неспешно высыпались собранные им красные лепестки сливы. — Четырьмя благодетелями славится слива: большим потенциалом в зародыше, процветанием в цветке, гармонией в плодоношении и справедливостью в зрелом возрасте. Эти четыре благодетели были ни чем иным, как отражением Феникса. Это роднит её с небом, как всех обладающих крыльями. Но печаль, холод и горечь он разделил с нежным и пылким Драконом. Ствол, напоминающий его тело, лепестки, подобные крови и место рождения среди холодных снегов — это дерево олицетворяет постоянство и неумирающую любовь, сердечную и глубокую любовь так же, как постоянны и сильны были чувства Дракона, который не покинул зимние горы в поиске своего друга. И неумирающая любовь Феникса… должно быть. Сложно сказать, его сердце слишком закрытая тайна, чтобы что-то о нем судить. Как бы там ни было, но из битвы, в которой сожалений и горя было больше, чем ненависти, родилась мэйхуа, и она — вечный символ самых глубоких чувств между сердечными друзьями, которыми эти двое были. Сюэ Ян слушал, не сдвигаясь с места, и лишь легкий трепет его покрасневших от холода губ выдавал его чувства. — Когда-нибудь я отведу тебя к Дворцу Роз, что расположен на горном хребте, принадлежащем Повелителю Снегов, — обернувшись к нему, сказал Чжи Шу. — Ты так любишь горы, что вид вечно цветущих роз среди снегов и все еще прекрасных руин доставит твоим чувствам немалую роскошь. Юноша улыбнулся. — Обещаешь? В глазах Чжи Шу скользнула нежность. — Обещаю. Чжи Шу был затянут в кафтан из белой кожи, богато расшитый серебром, поверх него была тяжелая накидка, расшитая мехом и пестрящая различными сложными узорами, на ногах белые сапоги, подбитые светлым металлом. Несложная, но элегантная прическа представляла собой затянутые в высокий хвост волосы, на линии лба волосы были зачесаны назад и поддерживались тяжелым обручем из белого нефрита, две отдельные пряди тонкими змеями спадали на лицо демона, движимые при легчайшем порыве ветра или ходьбе. Он был красив, как мечта, и сверкал, как звезды. Среди этих белых снегов, он, затянутый во всё белое, был почти неотличим от них — такой же чистый и сверкающий. Белый цвет делал лицо Чжи Шу нежнее, а глаза будто бы добрели, взгляд становился мягче, почти сладко располагал к себе. Эта прогулка, да еще и в горах, была редкостью, редкостью вообще было, чтобы Чжи Шу водил Сюэ Яна так далеко от дворца. Не потому, что боялся облавы — просто не хотел рисковать. Вдали от всего, уединенные, они хватались не за мир или ненависть — а друг за друга. Чжи Шу не отрицал своего влечения и до сих пор не мог понять, как же ему удается сдерживаться. Он не просто «хотел» его — он желал совершить нечто куда более сложное и серьезное. Вшить его в себя, поглотить, проглотить, исчерпать в нем всё, что только можно и сделать частью себя — вот как он чувствовал это желание. Оно отличалось от похоти, оно похотью не было и никогда не станет. Он не мог понять свою любовь к нему, не мог с нею в должной мере совладать. Этот темноглазый, черноволосый юноша был жемчужиной в шкатулке императора, налившимся плодом в спящих садах. Протяни руку — и он тут же упадет, вонзи зубы — и тут же потечет сладкий сок. И Чжи Шу понимал — этот мальчик не просто юн, он еще и невинен. Но не мог понять, душой или телом. Сам Сюэ Ян считал, что над ним надругались, но Чжи Шу сомневался в этом. Проверить это было невозможно, а потому демон полагался лишь на свои чувства. И инстинкты говорили ему, что этот человек нетронут, но… сердце его излучало такой свет, который из сна жизни пробуждает лишь… любовь. И те двое мужчин, которых он видел в своих видениях…один, что чернее самой ночи, и второй, судьба которому умереть в страшных, непередаваемо кошмарных мучениях души и сердца. На нем горела метка проклятия, и Чжи Шу не мог не узнать в этой метке связь с Богом самоубийц. Все метки Второго господина горели зеленым пламенем, и того человека словно обвила изумрудная змея, клыки которой еще «спали», таясь в утробе сомкнутой пасти. Змея, обвившая его неснимаемым проклятием, не спала, но и не бодрствовала. Она… ждала своего часа, и она вонзит свои зубы, это… судьба. Тот человек был приговорен к самой страшной смерти, которая неизбежно сделает его заложником Бога самоубийц, а это означало лишь одно. Самоубийство. — Лаоши? — голос Сюэ Яна вывел демона из размышлений. — Ты слушаешь меня? Как он был красив. Черноволосый, в изысканной, прекрасно сшитой шубе, белое лицо выглядывает из ободка темного меха широкого капюшона. — Отчего бы не послушать. Говори. — Мне сон снился, — продолжил Сюэ Ян. — И что было в том сне? — Что за птица понять не смог, — взгляд Сюэ Яна ушел в задумчивость, — но что птица — уверен. Мне снилось её крыло… и она коснулась им моих губ. Один раз, второй… белое крыло множество раз толкнулось в мои губы. Я не мог открыть глаз, но чувствовал это касание на своих губах, словно… «Тебя целуют…» — мысленно закончил за него Чжи Шу и отвел взгляд. Той птицей был журавль, белый, ослепительно белый журавль. И то, что Сюэ Ян принял за крыло, было… в самом деле было поцелуем. Тот «журавль» множество раз коснулся его губ поцелуем, целовал и целовал, так страстно и отчаянно, нежно и влюбленно. Это был… конечно же он, Сяо Синчэнь. Только он мог нести в себе образ белого журавля, и потому сны эти происходили, что Сяо Синчэнь… к жизни вернулся. Он нашел Сюэ Яна не просто в себе самом — он нашел его среди духовных каналов мира, когда Сюэ Ян, сам того не зная, спас его от смерти. И теперь приходил в его сны духом журавля. Всё было белым, словно мглой скрывая. А для Сяо Синчэня то был берег у озера на горе, где они впервые встретились. Приняв образ белого журавля, которые в тот день летели над озером, он нашел в зарослях тростника спящего в них Сюэ Яна, не ведая, что то не образ души, а настоящий человек. И целовал его, целовал и целовал, крылом своим белым касаясь, плача над ним, проливая прозрачные, сладкие, как вода в источнике, слезы. Как плачут журавли? Склонив свою голову, беззвучно роняя сладкие слезы среди тины спокойных озер. Плачут, плачут журавли, одинокие в своем скитании, ведь не могут улететь — нет у них пары. И плачут они, то над тиной, то над тростником. Сюэ Яну же казалось, что крыло касается его губ, нежные перья он ощущал, нежные и теплые. Но не мог открыть глаз. Как жестоко… теперь он не мог видеть, а Сяо Синчэнь — говорить. Лишь встретиться могли, плачущий журавль и спящая душа. Чжи Шу, конечно же, сразу угадал, что в образе этой птицы к Сюэ Яну пытается пробиться кто-то, кого либо он любил, либо тот его любил. И чувствовал, что рядом с юношей всегда есть что-то еще, что-то более зловещее и опасное. Оно всегда с ним, всегда рядом, вьется скрытно и тайно, ничем себя не выдавая. И только природа это чувствует, из земли пробиваются витки, пытаясь к юноше прикоснуться. «Земля, — думал Чжи Шу, — тянется к нему. Точнее… из-под земли». Чжи Шу знал правду о том, кем мог быть Сюэ Ян, знал, что каким-то образом тот слишком сильно связан с Богом самоубийц. Не понимал, как это возможно, не понимал, так ли он прав, но… очень многое указывало на это. Чжи Шу знал, что Сюань Юэ был женат на Баошань Саньжэнь, а именно на её горы тогда указал крик Сюэ Яна. Он был там… и там что-то произошло. В том имени, которое Сюэ Ян тогда произнес, Чжи Шу узнал то, что Сюэ Ян уже пытался однажды произнести, когда был на его ложе и едва не стал «его». Сяо-Син-Чэнь. Он тоже был с той горы, судя по отличительному иероглифу в фамилии принадлежал клану Саньжэнь. Что же на той горе случилось, что всё в итоге так обернулось? Ищут ли его, рыщут ли? Сомнений не было. Чжи Шу видел, как Сюэ Ян смотрел на заснеженные горы. Видел, как в глазах его сиял свет вечерней звезды. Чувствовал, как непреодолимо юношу тянет к снегам, к… белому, чистому, возвышенному. Мог бы — ушел бы в горы, но не может. Потому что… любит. Любит того, кто в горах, но глаза видят другое лицо… принимая его за любимое, желанное, единственно-дорогое. Он стал таким же заложником любви, как и фениксы. Сюэ Ян тоже нес в себе дар любви, который в мире земном становился проклятием. И не грехи тому были причиной — а сам мир. Всякий, в чьем сердце горит огонь любви, попав на землю будет проклят жестоко умирать, если сдержит верность пламенному зову своего сердца. Не фениксы рождали любовь — любовь рождала фениксов. Как яркие звезды они рождались из боли и пламени, а умирая высвобождали всё свое сияние. Фениксы пощады к себе не знали, жили и умирали в муках верности своей природе. Через слезы и крик несли свое страшное бремя, лишь бы этот мир их не проглотил. Потому что тяжело ему было проглотить такое. А вот растоптать, унизить, преследовать — да. Вот почему фениксы именно горели. Они предпочитали сжечь себя, чем пустить мирское зло в свое сердце, потерять… потерять свою любовь, свою способность любить, дар любви, которым небо благословляло, а земля — проклинала. Чжи Шу думал, что со смертью… нет, с предательством Минхэй его сердце больше не заговорит с ним. Оно умолкло, как умолк и его голос, его чуть сладковатый, музыкально звучащий тенор. Когда убили его единственного друга юности, Вэнь Чжанфэй не погиб под гнетом печали — он поднял голову в желании мести, жестокой и беспощадной. Он убил собственного отца, мстя ему за гибель своей матери, возвысил в ранг правителя брата, потому что любил его… и его, единственного, с горечью оплакивал, когда смерть забрала его у него. Он не знал… и не мог знать о том, как его на самом деле любил его сяо-Ми. Не фениксы рождают любовь — любовь рождает фениксов. А то, что связала любовь, получает крылья… даже проклятые. И душа, однажды воспламенившая сердце любовью, не исчезнет на краю света, перед вратами сумрака. Душа брата… вернулась, и вернулась она… Вэнь Чэньцин. В Чэньцин была душа его младшего брата, любящего его так сильно и чисто, что это… родило в мир еще одного феникса. Его брат не устрашился чудовищной участи вечной жизни с ужасающей болью, не испугали его и цепи страшного проклятия, и тяжесть непосильного долга. Он вернулся к нему, спустя столетия вернулся. Любовь рождала фениксов… и души, воспламенившие любовью сердце, всегда вернутся. Так была возвращена душа сяо-Ми, не помнящего себя прошлого, но стремящегося к одному единственному человеку — к Вэнь Чжанфэю. Не было другого способа вновь разделить с ним кровь, разделить его вечность — только кровью рода. И душа, так страстно и чисто любящая, не устрашилась проклятого бремени несчастного рода, своими судьбами несущие проклятие своего прародителя. Чэньцин был душой сяо-Ми, так и неродившимся ребенком Вэнь Чжанфэя, который ныне обитал призраком цветов в его саду. Душа не пожелала уходить и вновь скитаться, проходя через врата сумрака. Но у души было много слоев и лишь предстояло узнать, как судьба Вэнь Чэньцин самым печальным образом связала себя с другой судьбой… Чжи Шу знал, что Сюэ Ян любит не его… как знал и то, что случилось с этим человеком что-то, что практически уничтожило его. Где, где же в тот момент была та любовь, которая заставила так гореть его сердце… и в итоге, словно Тенши, сожгла в роковом огне. «Ты твердишь мне «единственный»… — вспоминал он слова Сюэ Яна, сказанные им в Саду, — а знаешь ли ты, как я это слышу? Единственный — значит один… одинок, всеми оставленный и одинокий. Вот мое состояние души! Ты внушаешь мне это слово с таким восхищением, не видя, что делая меня единственным ты в то же время делаешь меня абсолютно одиноким, потому что если не станет тебя, что будет со мной? Всю свою любовь я отдаю тебе, и точно так же принимаю и твою любовь ко мне. Умри ты, исчезни или того хуже — отрекись от меня, что тогда со мною станет, с моей душой и сердцем. Ты все никак не можешь понять… будучи единственным я… в той же полной мере и одинокий». Между телом и душой, что ты выберешь? Пустое тело без души или душу, в которой для тебя нет «тела», ведь Чжи Шу, это было очевидно, не желал делить с ним близость. Или не хотел, сохраняя Сюэ Яна в чистоте телесной, не столь важно. Сюэ Ян… не мог наполнить ни свое тело им, ни его тело собой, а потому было еще очевидней, что отчаяние его, а самое главное отклик, вскружат ему голову, и он неизбежно раскроется объятиям этого незнакомца из своих снов. Пусть и пустое, как ему казалось тело, но именно в него он, путем взаимной любви, сможет влить свою душу, найти ей пристанище. Что просто душа, себя в неё еще нужно ухитриться, чтобы влить, заполнить собой так, чтобы о тебе не забывали, чтобы тебя… желали. И Сюэ Ян целовал незнакомые ему губы, дышал запахом горных лесов, укрывался теплом незнакомого тела. Он был так предан Чжи Шу, но томившаяся в нем любовь была преданна лишь тому зову, что позволит ей раскрыть себя, осязать, исследовать, ощутить. И этот зов шел от этого незнакомца. И Сюэ Ян ответил ему, ответил той томящейся в глубине его существа любовью, что жаждала проявить себя. Он вливал свою любовь в этого незнакомца, и чувствуя отклик ощущал, как она играет всеми красками, как звучит всеми нотами, раскрывается всеми ароматами. Он блаженствовал в этом чувственном потоке эфирного и физического блаженства, он был так счастлив, что может всецело проявить то, как способен любить и как хочет любить. Пусть этот незнакомец принимал его за кого-то другого, всё равно. Сюэ Ян не делает ничего плохого, он лишь утешается и утешает, в этом нет греха. Просто две любви, льнущие на встречу друг другу, создавая что-то настолько особенное, что оно было… тайной, спрятанной за пологом снов, времени и пространства. Ты вливаешь свою душу в тело, пока тело вливает себя в душу. Лемниската — мать и отец Творения, воплощенный символ Единства. Символ бесконечности, силы которого неисчерпаемы, необъяснимы. Нет тех слов, которые смогли бы их описать, нет тех стихов, в которых её можно было бы воспеть. Она была тем, что возвышалось над всем и одновременно была Всем, во времени и пространстве и одновременно вне их. Она чертила пределы, будучи вне пределов всего. Цветок был телом, а душа — душой. Двоединство — так она называлась в мире пределов, то есть в мире материи, который словно занавес скрывал мир духа. Существом, который когда-то единственным носил символ лемнискаты, был… нет, не Тенши, и даже не Янь-ди с Янь-ваном. Это был Наруми, Дракон водной стихии. Вторым, кто носил этот символ, был Сюань Юэ. И третьим, на ком он тоже проявился… был Сюэ Ян. Лемниската была двоединством, то есть чем-то вроде луны с её двумя сторонами. Сам символ вился так, чтобы не прекращать течение и связь обоих сторон друг с другом, а главной его тайной было то, что "что-то должно вытекать из чего-то, направляться в другое и возвращаться обратно". Это был непрерываемый цикл истинного единства в Творении и Создании. Наруми имел тяжелую судьбу из-за своего единства со стихией воды. Он был формой, в то время как вода — душой. И это было очень необычное единство, ведь вода… стихией на земле была лишь образно, в то время как являлась чем-то куда большим… и опасным, мистическим. Сюань Юэ был создан из материи сумрака и слияния ядер. Сюэ Ян… его форма была создана благодаря слезе, но была ли она душой, был ли сам Сюань Юэ душой для этой формы? Он тоже носил на своем теле символ лемнискаты, что означало только одно: он был создан именно двоединством. Все считали, что он порождение лишь слезы… но так ли это было? Слеза упала на землю, затаилась в ней, возможно что раскрылась паростком. Но что подняло его из земли, что пробудило? Вокруг был лишь сумрак, лишь тьма… и ни капли жизни. Но цветок поднялся, раскрылся… почему он раскрылся? В тот миг луна сумрака воссияла алым, словно… зов к чему-то. Или кого-то. Чжи Шу не видел этого символа на теле Сюэ Яна по той причине, что тот скрывал себя. Лемниската была в разы сильнее красной нити, и только она была способна привести к источнику второй стороны, потому что каждый носил в себе друг друга, каждый... и был другим. Она была древнее этой нити, могущественней… возвышаясь даже над силами Янь-ди и Янь-вана. Она была первородным источником творения, хотя сами Владыки её и не носили почему-то. Возможно потому, что были воплощением по иным законам. А вот Чэньцин, имея связь с землей, сразу ощутил на теле Сюэ Яна этот символ и разгадал тайну его рождения. Он понял, что в тех могильных чертогах Страны теней произошло что-то, в чем участвовала не только слеза — там был кто-то еще… или что-то. Что-то, к чему и поднялся черный тюльпан — Король ночи. Но не мог сказать, что же это было, ибо речь шла о сумраке. Боги там не правили, только сумрачные, но тем не под силу призвать жизнь. Жизнь, пожалуй, может призвать лишь она сама, но и ей порой нужен… зов. Кто-то позвал, быть может… и Чэньцин это понял, когда разгадал на теле Сюэ Яна лемнискату. Это была метка, которую оставляет только двоединство. Но был ли Сюань Юэ второй его составляющей, хватило ли в самой слезе всего, чтобы утвердить это двоединство? Или же Сюань Юэ, сам того не ведая, самим собой и пробудил Короля ночи... загадка, тайна, секрет. И зерну, брошенному даже в самую плодородную землю, не проснуться, если в нем не заговорит жизнь. Что уже говорить о слезе, упавшую в землю мертвейшую среди мертвых… Снег падает и переливается как алмазная пыль, как дурман летней пыльцы. Но это — зима… и снег. Словно грани драгоценных камней сверкает и переливается снег, и кружит, кружит как в танце, как воздушный поцелуй, как… душа с чьих-то ладоней, песок самой души, так небрежно отнятый ветром. Или же для неё палач — это твое дыхание, сдувшее его из собственных ладоней? Снегам ведомо прощание и вечная любовь. Их подлинное состояние — вода. И они говорят этому прощай, когда игры ветра и давления одевают их в искристые доспехи. Они, эти доспехи, этот мгновенный отпечаток самой души — и есть вечная любовь. Снежинка — это истинная форма воды, форма её души, её звук, вибрация, колебания. Там, где снега не тают, эта любовь погружена в вечность, ведь ничему не дано разрушить эти доспехи, они — хранители. И обещание. Они… ждут, ждут взгляда, который увидит. Обещание… вот почему снега — это трагедия. Обещая, вечная любовь, тем не менее, прощается. Такова трагедия Тенши. Ему было дано обещание, которое предали. Предали его вечную любовь. Прощание возлюбленной в её последней жертве. И бесконечное страдание души, утратившей свою текучесть, свою свободу. Словно тату отпечатались затаенные формы и звуки. И ни одному солнцу их не растопить. Страна вечной зимы, но не вечной ночи. И бесконечного одинокого молчания… — Я люблю тебя, — прошептал Чжи Шу. Сердцу не прикажешь не жить… а его сердце жило. В этом человеке, в этом мальчике, из-за которого оно всё же… билось. — Люблю. «Хотя и знаю, что любя меня ты любишь другого…» Сюэ Ян его мыслей не слышал, но в глазах читал нежность, которой открывалось его израненное, но сияющее светом любви сердце. Он верил, как и когда-то верил, что любовь способна преодолеть всё… совершая ту же ошибку, что и когда-то. Да, любовь — большая сила… но чем больше сила, тем яростней будет боль. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать, а выше могут вознести лишь сильнейшие крылья. У его любви были такие крылья, и они поднимали его на невиданные высоты… но зло мирское не дремлет и не спит. Не ветер ломает те крылья… а стрелы, пущенные из небес или с земли. — Ты правду говоришь? — прошептал Сюэ Ян. Снег падал вокруг них, точно скрытый в теплых недрах журавлиных крыльев пух, мягкий, как семена одуванчиков. — Ведь я поверю даже лжи… — Это не ложь, — сказал Чжи Шу, — тебе я не умею лгать. — Обманщик, — широко улыбнулся Сюэ Ян. — Но в Саду ты слово мне дал, что не покинешь меня, не оставишь. Мне… будет довольно и этого. Я хочу жить, зная, что всегда найду свое отражение в твоих глазах, что всегда, всегда ты посмотришь на меня, когда я позову, всегда будешь ждать, когда я приду. Я так устал страдать от страха и отчаяния… ты ведь знаешь это. — Знаю, — обнял его Чжи Шу. — Нечего мне больше знать, только это. — И ты будешь со мной? — Буду. — Не предашь? — Никогда. Сюэ Ян отстранился и посмотрел на него. — Я люблю тебя, — сказал он практически измученно, и влага заблестела в его глазах. — Молю тебя, твое сердце готов на коленях умолять — поверь мне. Всё то, что было в прошлом, там и осталось, я даже не помню его. И я не изменю своего выбора, я не могу без тебя жить. Ты… моя сияющая тьма, ласковая и всемогущая, ты свет луны в далекой ночи, ты голос среди весенних и зимних ветров. Ты — мое счастье, источник моей силы, слезы и кровь моего сердца. Я люблю тебя, люблю… люблю. Они смотрели друг на друга, и свидетелем тому был лишь ослепительно белый снег, немым вестником присутствующий в их сердечной беседе. Чжи Шу не знал, как меняется его лицо, когда он смотрел на Сюэ Яна в такие моменты, насколько оно было живым. Он был во много раз старше юноши, это, разумеется, сразу было заметно даже по его глазам. Когда-то таким мужчиной, который мог так на него смотреть, был Сюань Юэ, которого Сюэ Ян обожал и любил до глубины души, но любил любовью не чувственной, а преданной, любовью, которая точно цветок тянется к солнцу, и сладко спит в сиянии луны. Сюань Юэ… любил Сюэ Яна бесконечно и преданно, в каком-то смысле он любил его даже сильнее, чем Саньжэнь и даже Янь-вана. Потому что разная любовь предназначалась этим троим… четверым, ибо был еще один, которого Сюань Юэ любил — Лунъю. Любовь… она как драгоценный камень, каждая грань которого сверкает по-разному. Но это всё равно один и тот же камень. Все решал луч света, то, каким он был и как падал. Любовь к Саньжэнь источала себя через его мужское начало, зовущее его к женщине, любовь к Лунъю — через дружбу, любовь к Янь-вану — через братство и семейные узы. А вот любовь к Сюэ Яну… её всё же нельзя было назвать отцовской, наставнической, просто родительской. Это была… глубокая привязанность и притязания Творца к Творению, потому что они были… единым, хотя самого Сюэ Яна было сложно назвать творением Сюань Юэ. Сюэ Яна… Сюань Юэ любил теми слоями своей души, которые были самыми таинственными, самыми недоступными, самыми… хрупкими. Он любил его как живое воплощение своей самой сильной сердечной боли, ведь именно её он выплакал, когда ради неё самой отверг Саньжэнь. Грань драгоценного камня, точно песчинка со дна океана. Маленькая, крохотная, беззащитная… нежная, хрупкая, уязвимая. Его сердце не могло не разрываться от боли даже за самую ничтожную царапинку на теле Короля ночи. Он не был способен пережить страдания Сюэ Яна, он был открыт им даже сильнее, чем сам юноша. Вот почему он пошел мстить. Вот почему поставил на кон всё. Потому что с тем, как разрывали душу Сюэ Яна… уничтожили и его самого. Все его чувства, сама возможность любить… была в Сюэ Яне. Он же отрёк любовь, расставшись с Саньжэнь, дабы никогда больше не страдать, дабы… жить. Но вот появился Сюэ Ян, живое зеркало его способности любить. И Сюань Юэ умер в тот день, когда так жестоко был искалечен Сюэ Ян. Он уже пришел на Небеса мертвым, он и пришел умирать… и уничтожать. Он хотел уничтожить всё и умереть самому. Вот почему не пощадил Саньжэнь, себя самого не пощадил в тот момент, когда пробил ей грудь своей рукой. Она не плакала, лишь замерла. И он это ощутил. Чувствовал её дыхание, чувствовал болезненный трепет её впадающего в агонию боли тела. И понимал, что если она сейчас умрет, он будет смотреть на неё не изменившись в лице. Если бы уцелел, и если бы она умерла, он забрал бы её тело в сумрак и точно так же смотрел бы на него, безумный в смерти самого себя, осознающий и не осознавая то, что совершил. Она лежала бы в хрустальном гробу, цветы белых ирисов украшали бы эту колыбель смерти. И она тоже была бы в белом, немая и неподвижная. Он бы смотрел. И не осознавал бы её гибель в поразившем его сумасшествии того, что именно он её убил. Но этого не сталось, и призрак Баошань Саньжэнь искал его на земле… как и искал того, кто выжил — Сюэ Яна. Сейчас Сюэ Ян стоял среди снегов и самое могущественное существо в мире говорило ему: «Да, я тебя люблю». А в то же время среди заснеженных гор, трясясь в лихорадке, к жизни возвращался тот, кто белым журавлем ступал в его снах, крылом нежным касаясь, страстным поцелуем немых губ касаясь. Снег… падает. Всё, что поднимается, всегда упадет. И многие пали. Пал Тенши. Пал Янь-ди. Пал Сюань Юэ… и Вэнь Чжанфэй тоже падет. Время не пощадит даже бессмертных. Ведь этот мир проклят. Рядом с колыбелью жизни вырыта могила для любви. И никто не бросит прощальную горсть. Потому что эта могила сама затянет в себя то, что туда выбросит неумолимая рука злого рока. И Вэнь Чжанфэй… уже был в этой могиле. А рядом стоял гроб, ведь Сюэ Ян был прав: единственным проклятием, которое по своей ужасной силе способно сравняться с участью фениксов, было только его, его злой рок. Белые меха Чжи Шу слились с черными мехами Сюэ Яна. Они обнялись, прижавшись друг к другу. Никто кроме снегов не мог увидеть взгляд, который Чжи Шу бросил на белеющий вдали горный хребет, за которым начинались горы Саньжэнь. Взгляд феникса горел черными пламенем, так схожим с тем, который он принес в Облачные глубины. По тому, как он смотрел на горный хребет, как сжались его пальцы на черных мехах, становилось ясно лишь одно — жажда убить то, что в них. Ненависть Чжи Шу замахнулась на владения Баошань Саньжэнь, и он уже видел эти горы воспламененными до самих небес. Он бросит на них столб пламени, даже если ему придется воспламениться, чтобы этого домогтись. Но он сожжет эти горы и сожжет всё, что найдет внутри них. Фениксы умели не только любить — они умели еще и мстить. И никто не мог сказать, как выглядело их воспламенение, потому что никто не выживал, если его глаза коснулись этой тайны… если сам феникс позволил это увидеть, что значило лишь одно — этот человек приговорен ими к смерти. И Чжи Шу знал, что день, когда ему придется воспламениться, страшно близок. Он уже чувствовал, как утрачивает силы, уже ощущал близость того часа, когда огонь завладеет ним, когда проклятие покажет свою силу. Но он не мог этого допустить, пока на троне сидел его брат и пока рядом с Сюэ Яном находилась «та» женщина. Чжи Шу ей не верил, не верил с самого начала. Потому что знал, что это не он нашел её — она нашла его.