***
Пока Чжи Шу не было, Ямамото развлекалась, как могла, но даже ей, вроде как не человеку, но и не богу и не демону (кто уж тут разберет?) требовался сон и даже отдых. Да-да, надо было время от времени отдыхать от пьянства, азартных игр и, и… других «игр», на которые столь щедра была её широкая фантазия… и бедра. Она… ну, скажем так: она «шаталась» везде и пускала якорь так глубоко, что порой он и саму её тащил на дно. Хотя, казалось, куда уж дальше. — Мн-х… — сонно отмахиваясь от, как ей показалось, губ, Ямамото перевернулась на своей лежанке, — кисонька, мамочка не в настроении играть. Бог её знает, что ей там снилось, однако шевеление на лице продолжилось, и отмахнувшись более резко Ямамото зарылась лицом в подушку, пытаясь поудобней улечься на свою широкую грудь. То, что ползало по её лицу, спрыгнуло вниз и затерялось между… э, зверинцем? Во всяком случае именно такая картина открылась Сюэ Яну, когда время, подходившее к обеду, вконец вывело его из себя тем, что она всё еще спала. То было время, когда Чжи Шу отсутствовал во дворце, и, можно сказать, настоящее бедствие свалилось на головы прислуг, евнухов и стражников, ведь без Чжи Шу Ямамото вообще страха лишилась и творила такое, что наложниц приходилось прятать. О да, она не брезговала ни залежалым «товаром» ни даже тем, который еще шел в ход! Она бессовестно лазила в гаремы старших детей Вэнь Жоханя, флиртовала с прислугой и даже соблазняла кухарок. — Да ради всех богов! — сокрушалась она на очередную моральную взбучку. — Всего-то одну поломойку в приличном месте пощекотала, чего трагедию-то развели? — В приличном?! — орали евнухи. — Девушка говорит, что больше не невинна! — Что?! — выпучила глаза Ямамото. — Да я… я никогда, ну нафиг связываться с таким! И, погодите, я правда щекотала в приличном месте… приличном! — Причинном! — Приличном! — раздразнилась она. — Но оно было выше норы! И вообще, чего пристали? Это я тут самый невинный человек! — Захлопни пасть. Еще скажи, что девственница. — Ну а как иначе? — тут же масляно ухмыльнулась она. — Мы с мамой девственницы, это у нас наследственное. До чего же часто она несла подобный бред, и причем это срабатывало! Ямамото флиртовала так же, как и пила — безбожно и много. Но больше всего она любила иметь дело с самими, так сказать, жрицами любви, настойчиво миновала невинных умом и телом девиц, больше всего любя проводить время в компании проституток или кагема, в игровых домах или питейных притонах. В общем жила, как могла, а могла она только постыдно. И когда дворец стал полностью её, она наслаждалась этим как могла, и видно было, что именно дворец ей больше всего нравился, потому что куролесила она там так, как дети у себя дома — свободно. Иногда казалось, что и местом, где она провела детство или юность, был дворец, раз уж память срабатывала так, что во дворцах она вела себя столь свободно и открыто, и, похоже, была счастлива. — Самое главное — жизнь, а всё остальное просто шутка. Может быть чёрная… но всё равно шутка, — любила повторять она. — Если у тебя за плечами не очень приглядное будущее, то очень сложно от него отказаться. Ирония, как коммуникативный, прием тесно связан с двумя личностными факторами — агрессией и аргументированностью, но в случае с Ямамото было очевидно, что её во многом уничижительная ирония в отношении себя связана с огромным количеством агрессии, направленной на себя же, но которую она не извлекает на публике. Сюэ Ян давно заметил, что поиск ветреной радости, которой была одержима Ямамото, вовсе не несло в себе цель быть… счастливой. Скорее уж это походило на… побег, и нетрудно было заметить, что эта женщина хоть и вливалась в разврат, веселье и алкоголь, но такие моменты, как случай с сумасшедшей, поднимал весьма острые вопросы о том, а не внушала ли она оману тем, с кем имела дело? Тот же Сюэ Ян, для которого она была больше весомой фигурой защиты и сохранности, нежели матерью-сестрой, не мог не видеть некие… странности в существе этой женщины. Он понимал, он чувствовал — она лжет, вовсе она не так беспечна, всё это… мара, способ отвлечь, не дать рассмотреть. Но что? — Лучше умереть от смеха, чем от страха, — разводила руками она, когда Сюэ Ян всё же набирался решимости спросить прямо. Вопрос был о том, почему везде и всегда она ищет… счастья, эмоций, легкости. — А тебя преследуют страхи? — Скорее уж терзают. И единственный способ их самих напугать — это смех. Но постарайся сделать так, чтобы смеяться вместе с ними, втянув их в веселье, чем смеяться над ними. — Почему? — Потому что в наших силах выдержать многое, если оно не интенсивно. Но когда оно не прекращается… знаешь, я презираю тех людей, которые говорят, что испытывать страх — позор, кричать от боли или страдать от боли — позор. Можно выдержать боль, даже огромную вспышку боли. Но не тогда, когда она не прекращается, потому что если её невозможно прекратить, твои мысли сводятся к тому, чтобы прекратить себя. Понимаешь? С любым пороком, недостатком или страхом лучше дружить, чем бороться или осмеивать, потому как лев хоть и огромен, но маленькие и никчемные блохи в его гриве сведут его с ума. Размер и статус, как ты понимаешь, не имеет значения, мир полон как радости, так и боли. Нет смысла осмеивать что-то или кого-то, лучше тогда осмей себя и вызови их смех. Отвлеки их от их горести, а вместе с этим забудешь и о своей. — Это… сильно сказано. Опытно. — Опыт — это слово, которым называют свои ошибки. Ты молод, и чтобы достигнуть моего опыта, тебе нужно ошибаться не просыхая, и желательно никак не признавать свой крах, продолжая бросаться в огонь. А еще лучше, чтобы все твои попытки лишь усугубляли ситуацию, и ты, в конце концов, остался жив, чтобы своими глазами увидеть, как страх, боль и смерть забирает у тебя всё, всё… — голос стал тише, — а ты можешь только смотреть, живой снаружи и умерший внутри. Слишком мудрая, чтобы взаправду заставить поверить, что могла быть такой глупой в своих доведенных до абсурда ситуациях. Но тогда что это было? Иногда Сюэ Яну казалось, что в таких её ответах не совет… а биография её самой. Ямамото всегда старалась казаться глупее, чем была на самом деле, вольготней, чем даже предпочитала быть. Она бросала сильную пыль в глаза, и потому случаи, как в деле с сумасшедшей, и вызывали такой всплеск в чувствах. Её ответ… поразил Сюэ Яна. Он словно воочию видел существо, сожженное до самых костей, да даже костей не осталось! Но почему оно… живо? Или… оно мертво, а то, что он видит, лишь… оттиск, тень призрака в живой плоти. Но тогда почему? Контраст между беспечностью и тьмой был слишком разительным, чтобы воспринимать их как нечто цельное. — Нет, это не раздвоение личности, ни в коем случае. Это скорее два разных состояния одной и той же сущности. Штиль и шторм же отличаются в своем проявлении, верно? Но принадлежат-то они одной стихии. С ней так же. Будучи морем, состояние воды остро зависит от внешних и внутренних факторов. Это уже ответил ему сам Чжи Шу, когда их беседа касалась Ямы. Демон скрывал от Сюэ Яна свои истинные мысли в отношении этой женщины, и он уже давно понял, что не просто так она здесь ошивается и терпит — она ждет. Но чего? Сначала демон думал, что её цель — Сюэ Ян, и возможно так оно и было бы… если бы не некоторые обстоятельства, наталкивающие демона на мысль, что возможно она нацелена на еще более крупную рыбу, а самой крупной рыбой в Знойном дворце был только он — Вэнь Чжанфэй. К тому же… чтобы подобраться к Сюэ Яну, нужно было переступить через мёртвого демона, именно мёртвого. Ямамото была верна Чжи Шу и не заставляла развериться в своем служении. И он верно учинил, когда доверил ей жизнь Сюэ Яна, но Ямамото не знала, что в случае, если бы она всё же замахнулась на Сюэ Яна, её ждал бы… донельзя страшный конец. Чжи Шу не верил никому, только себе, и когда ушел на охоту в клан Лань, позаботился, чтобы в случае предательства Ямамото Сюэ Ян остался жив, а она сама… ну, очень страшно было даже описать, что её ждало и «что» он привязал к ней тенями и «что» неотлучно следовало за ней в этих тенях. Однако, чего не знал уже сам демон… Ямамото это поняла. Она не могла не чувствовать тьму, поскольку… была такой её частью, которая даже потомку демоницы и наследнику фениксов и присниться не могло. Ямамото и Чжи Шу… оба были такими фигурами из глубин мрака, борьба между которыми могла бы закончиться концом света, так равны и неравны были эти силы. Их общая черта была в том, что они оба были способны победить на чужом поле, так свирепы в своих возможностях были. Однако Чжи Шу, в силу своего отчаяния и своего бессердечия, был полностью уверен, что превозмог бы эту женщину. Что же касается самой женщины… то, если верить её же словам, она была никем больше, кроме как несчастным алкоголиком-клептоманом-играком-нимфоманом, которая просила сексуальную милостыню и ночевала под боком у капризных, но таких сладеньких шлюх… Сюэ Ян открыл дверь в её комнату… подсобку, если точнее. Она не лгала, когда говорила, что Чжи Шу поселил её в кладовке, и это узкое помещение с высоким потолком и всего одним окном и правда походило на кладовку… если бы не тот зверинец, который в ней проживал. И нет, это были не шлюхи или игроманы из публичных домов. Это были… птицы. Дикие, домашние, ручные, лесные, морские… каких только пернатых чудищ здесь не находилось! От обычной курицы до гималайского монала, наиболее обожаемой птицы Ямамото. Павлины и совы, кукушки, воробьи и карликовые журавли — в её комнате находилось около двух десятков разных птиц, каждая в своем угле. Павлин шествовал, подметая пыльный пол своим хвостом, курица тихо кудахтала, разрывая когтями какую-то рассыпанную возле курильницы траву, а длинный клюв кукабарры… — Нет! — успел крикнуть Сюэ Ян, когда эта паскудная птица всё-таки открыла свой клюв и… — Агх! — Ямамото схватилась за голову. — Господи, это что такое?! А ну пошел вон, адовое создание! Крик этой птицы прозвучал практически над её ухом, но даже спрыгивая, кукабарра не переставала издавать те громкие, ужасно громкие звуки. Остальной зверинец побежал врассыпную, и только монал, единственный, для которого было отведено весьма приличное место, даже поприличней, чем место самой Ямамото, тихо сидел на своей золотой жердочке рядом с серебряной поилкой и нефритовой кормушкой. — Ох… — Ямамото перевернулась и снова согнулась, — блин, сейчас стошнит. Но едва она успела наклониться, чтобы взаправду облегчиться на пол, а после весело пробормотать своим птичкам: «Завтрак подан», как её глаза уловили фигуру Сюэ Яна, и женщина сглотнула, казалось, проглатывая то, что поднялось из её желудка по пищеводу к горлу. — А, это ты, — устало сказала она и откинулась на спину, хватаясь за лоб, — ты мне птиц распугал. Тен-сан, ко мне, утешь свою хазяечку. Птица, чье оперение имело характерный металлический отлив, соскочило со своей жердочки и мягко славировало на живот Ямамото. Это была очень красивая птица, нереально красивая. Лишь несколько птиц из всей этой внушительной коллекции танцевали, но этого Сюэ Ян не знал, хотя и не раз слышал, что нет ничего прекрасней, чем танцующие птицы. Так говорила Ямамото, порой указывая на танцующих среди болот журавлей. Брачный период делал их гордыми и нежными, они обнимались друг с другом своими длинными шейками и трепетали крыльями, выгибаясь средь тиши лесного покоя. Тен-сан подступился к рукам Ямамото и дал себя погладить. Она улыбнулась и издала смех, как ребенок, ласково проходясь кончиками пальцев по синему отливу крыльев. Что-то в этом отливе показалось Сюэ Яну страшно знакомым, словно он даже не видел, а скорее слышал о таких крыльях. Синие крылья с металлическим отливом… где же он мог о таком слышать? — Царь-бог еще не вернулся? — буднично спросила она. — Царь-бог? — Ну да, — повернулась она, — наш с тобой хозяин, кормящий нас со своей безжалостной руки. Ах, боже, да чтоб его… пусть не возвращается подольше, да, Тен-сан? А-ха-ха, ну конечно, прелесть моя, ха-ха-ха… Она очень любила птиц, это была её самая нежная слабость. Держа их так близко, она спала с ними и ела… и даже пила. Да, среди её собутыльников были и птицы, чемпионами из которых были попугаи, «одолженные» (украденные) из гарема наложниц. Вот уж кто бухал так бухал, Яма прямо нарадоваться не могла, подливая им белые сорта вин. Красные сорта Ямамото не пила принципиально, и на то была веская причина. — Во-первых, потому что слишком походит на кровь, а во-вторых… я от него трезвею. Пью и трезвею, а трезвея осознаю то, от чего и сбегаю в объятия огненной воды. Это было для неё самое страшное — отрезветь, потому что большую часть времени она была под градусом и постоянно вынуждена была его обновлять. И это было странно… что она до сих пор оставалась жива. Она вообще не пила воду, только алкоголь. Ну и как тут поверишь, что она была обычным человеком? — Крепкая печень, — загибала пальцы она, — солидный генофонд, разумное очищение желудка… — Ту стену, которую ты зарыгала своей кислотой, до сих пор отмыть не могут. — Ой, я тебя умоляю, там нечего было даже зарыгивать. — Это была мозаика членов клана! — Так это были члены? — выпучила глаза она. — А-а, то-то я не сразу признала Вэнь Чжао, хотя его голова недалеко ушла от формы члена. — О боги, когда уже какой-нибудь двухметровый егерь перекинет тебя через плечо и увезет куда-то на север, подальше от нас! — Вы и есть север, тупица, — смеялась Ямамото, — и прости, что ты сказал? Подчиняться мужчине? Нет, уволь, для этого ему должно превосходить меня настолько, чтобы вызывать во мне если не любовь, то, по крайней мере, восхищение. О, точно, а такой ведь есть на примете — Вэнь Чжанфэй! — Нет! — прокричала половина дворца, придя в ужас от мысли, что главная ветвь клана может вдруг пойти от этого страшного союза. В тот день Вэнь Жохань еще долго почесывал затылок, удивляясь, что это за жар там распространяется. Это правда, что Ямамото предпочитала женщин, но и не значило, что совсем уж шарахалась от мужчин. Говоря начистоту, она была своей и там, и там, вот только любовь могла разделить только с женским полом. — Ну бывает, — безмятежно и с улыбкой говорила она, — ну а что? Ну связываемся порой… ножницы, как говорится, неизбежны. Сюэ Ян на это отмалчивался — её слова его смущали. Потому что Ямамото была куда раскрепощенней и смелее, для неё не было ни ограничений совести, ни стыда. Любую женщину, которая ей нравилась, она часто не оставляла в покое, пока между ними не происходило то самое, но и принуждать не принуждала — вот почему любила именно куртизанок. С ними бывало чаще с любовным интересом, нежели за деньги, и поскольку этих жриц любви было не смутить, то такой человек, как Ямамото, который вообще ничего не смущался, получал истинное удовольствие в игре с ними. Они могли обеспечить её свободной любовью, в которой была нежность и страсть… и аккуратность. Ямамото не была жестока в сексе… если не считать только одну женщину, которая в её мире всем женщинам женщина… единственная, с которой у Ямамото была многолетняя и непрекращающаяся связь. — Ага, давай, расскажи мне, как тяжело тебе живется, — играя в кости с каким-то многодетным отцом, говорила она, — у женщины, которую я опекаю, тысячи детей. Тысячи! И поверь, когда она хочет убить — она убивает. Не просто слова в пылу ссоры бросает, а берет вот так, — она скрутила пальцы, — и смахивает голову с плеч. — Чего же твоя до сих пор на месте? — Прикручиваю ловко. И убегаю так же. Разумеется, она говорила об одной конкретной женщине, но людям необязательно было знать, что это было за чудовище, а то они никогда бы не сели играть в кости с любовницей этого чудища. Другое дело Сюэ Ян, который любил спрашивать и получать ответы. Из-за того, как звучало сокращенное имя Ямамото, разговор между ними порой уплывал в японскую мифологию, о которой Сюэ Ян знал меньше, чем о китайской, а вот Ямамото… знала её всю. — Идзанами… — задумчиво вела она, — ну, она замужем. — Замужем? — поднял брови Сюэ Ян. — Да, замужем. За Владыкой ада. Японского ада. — Ямой? — Угу. — Как это? — не верил он. — А вот так. — Ни в одних манускриптах об этом не сказано. — Это очень древний брак, — поучала Ямамото, — один из самых древних в новом летосчислении, хотя, как по мне, то просто дремучий, как глухой старый лес. Они сочетались браком, эм… на заре рождения Такамагахары, где был заключён не то, чтобы мир… между нижним миром и верхним. Яма — это самый старый правитель ада, если что. — И какой он? — Страшно уродливый, — она аж скривилась. — Уродливый? — Да, страх как страшен. А еще у него беды с башкой, он жестокий и свирепый, непримиримый и упертый. Короче — дикая сука на гос. обеспечении страны Ёми. — Что его может роднить с Идзанами, что она даже сочеталась с ним узами брака? — Говорю же — у обоих беды с башкой. Этим и породнились. На самом деле это была правда — в небесных летописях хранилась запись, которая подтверждала, что Владычица Идзанами действительно сошлась узами брака с Королем ада — Ямой. Об этом свидетельствовали и небесные ученые мужи, часть из которых была свидетелем сцены, которая подтверждала этот союз. Но раз у Идзанами был муж… то почему о его влиянии на Ёми никогда не слышали? Вернее… этого мужчину не видел никто. — Да страшный он, — отмахивалась Ямамото на расспросы Сюэ Яна, — такой кошмарный, уродливый, мерзкий, гиблый червяк. А уж противный какой, а характер-то какая дрянь, уф. И передергивала плечами, содрогаясь телом. — Слушай, ты мне уже надоел со своими расспросами об этом ничтожестве, спроси лучше о чем-то другом. Закинув ногу на ногу, она отвернулась к окну, покуривая свою кисэру. Так как её ответ прозвучал резковато, Сюэ Ян растерялся и не стал продолжать беседу. Видимо, она это почувствовала, так как спустя время сказала: — У него волосы красные. Сюэ Ян повернул на неё оживленный взгляд. — У Ямы? — Да. — Но это такая редкость… — Отчего же? — смотря в сторону, Ямамото дернула бровью. — Вполне себе привычное явление для… роковых убийц. — Роковых убийц? Снова пропав душой в своих думах, Ямамото вдруг ухмыльнулась. — Слыхал ли ты когда-нибудь о двух величайших трагедиях? — посмотрев на него, спросила она. — Поговаривают, среди миров нет большего краха, чем тот, который испытал Янь-ван. Он единственный среди существ, наделенных сознанием, на судьбу которого пал… апокалипсис, и никто, никто, ты слышишь? Никто среди тогда живущих и живущих ныне не знал боли и потерь больших, чем те, которые уничтожили Владыку, сделав его узником вечной тьмы. Но… — взгляд её снова ушел в пространство, — всё же нашлось одно существо, которое своей трагедией слишком близко приблизилось к тому, что случилось с Янь-ваном. — Идзанами, — тихо выдохнул Сюэ Ян. — Идзанами, — подтвердила Ямамото. — Но при чем здесь красные волосы? — А при этом, — в глазах её притаился опасный отблеск, — что, чтобы стать мужем Владычицы и править адом, средства достижения… не могут не истекать кровью. То, что сделал Яма… хм, ну, скажем так, его волосы всего лишь отражение того, сколько крови было пролито. — Чтобы стать её мужем? — не понял Сюэ Ян. — Чтобы избавиться от предыдущего, — пояснила Ямамото и наклонилась над столом, смотря на Сюэ Яна тем пугающим отблеском своих словно бы потемневших глаз. — Ты слыхал когда-нибудь о львином прайде? Когда старый вожак сокрушен, новый властвует над всем львиным гаремом, забирая себе всё… но что делать с потомством прошлого вожака? Она улыбнулась. Сюэ Ян ощутил ползущий по спине холодок. — Он его убивает, — закончила она, — и сжирает. — Яма убил прошлого супруга Идзанами и их детей? — поднял брови Сюэ Ян. — Не просто убил — он их уничтожил. Говорят, он зубами вырвал сердце предыдущего супруга, а детей приговорил к такой участи, о которой и рот раскрывать страшно. От того и волосы красны… и в крови. — Но разве у богов кровь красного цвета? — вдруг спросил Сюэ Ян. — Разве, по твоим словам, не бессмертные обладали этой привилегией? Ямамото неожиданно напряглась. Она и забыла, как внимателен и пытлив этот ум. — Кто знает, — только и выдавила из себя она. Сюэ Ян прожигал её глазами. — Или же речь о том, кого Яма… убивал прежде? — продолжал он. — И что это… были не боги? Уголок губ Ямамото дернулся. Очень редко подобный взгляд она направляла на юношу, но… сейчас это был именно такой взгляд. Холод её глаз обжигал, а рассерженное превосходство, в паре с льющимся в кровь гневом, охватывало всё её существо. — Урод, — вдруг слетело с её рта, и Сюэ Ян резко распрямился, — он всего лишь красноволосый урод, ничтожество, жалкий убийца и бесталанный покруч. Не зря у них с Идзанами нет детей — как же с таким уродом понести? Сюэ Ян совсем не понимал её настроение, большего того — оно стало его пугать. Ямамото же, по которой было видно, что она пытается контролировать свои эмоции, видно-таки усмотрела свою беспомощность перед растущей бурей и, бросив на стол пару монет за то питье, которое они заказали, встала, с шумом отодвинув стул и вышла в растерянной спешке, да такой сильной, что даже забыла свой походной мешочек, в котором носила деньги и табак. Юноша не стал гнаться за ней, тем более нутром он ощущал, что что-то… словно бы переломилось. В ней. Та сцена с сумасшедшей, этот разговор… Вспомнились чудесные птицы в её комнате, птицы, которые пели ей на рассвете, танцевали, с которыми она сама танцевала и… пела. Её любовь к птицам отдавала какой-то даже не одержимостью, а слово бы тоской, ведь даже её любимчик, тот гималайский монал, на которого она смотрела с такой нежностью… сердце было в слезах, а не в радости. «Ты красивая, — отчего-то думал Сюэ Ян, — в слезах тебя не увидишь. Но почему ощущение такое, словно всем, что ты делаешь… ты скрываешь давно утопившие тебя слезы…» Он думал об этом и вдруг увидел забытый ею мешочек. Решив положить туда брошенные ею на стол монеты, поскольку знал о её финансовом положении, Сюэ Ян раскрыл его и к своему удивлению вместо табака и других её штучек увидел свернутый пергамент почти белой бумаги. Однажды она показывала ему рисунок собственного творения с её сыном, о котором скорее воспевала, нежели говорила, так сильна была её любовь к своему чаду, но носила она этот рисунок у самого сердца, никогда не расставаясь с ним. Но тогда… что это? Сюэ Ян ощутил неловкость, потворствуя чувству любопытства, но всё равно пошел у него на поводу, хотя и понимал, что это ужасно некрасиво накладывать руку на чужие секреты. Когда же он развернул сложенный трубочкой лист, то глаза его сделались больше, а губы непроизвольно приоткрылись. На рисунке была… женщина. Полностью обнаженная женщина. Однако то, что это была именно женщина, можно было бы и не понять, такая странная фигура была у этого тела, и если бы не очевидные признаки, такие как пах и таз, то можно было бы сказать, что это юноша, потому что… фигура была очень угловатой, груди не было вообще, только аккуратные, но сильно торчащие соски, довольно крупные, что подходило бы более объемной груди. В области паха совсем не было волос, а тонкая полоска щели сидела так низко, словно уходила куда-то совсем уж между бедер. Очень длинные худые руки, тонкая, болезненно тонкая талия… снопы тонких волос, совсем неухоженных, как будто бы раненых. Сюэ Ян, который не испытывал волнения к женщинам, смотрел на рисунок скорее с художественным интересом, нежели чувственным. Грудная клетка была узкой и имела неправильную форму, недоставало ребер и слишком очевидно подчеркнута раздутость, словно эта женщина сделала вдох, и больше её грудная клетка никогда не двигалась. Плоская, практически вдавленная в эту же клетку грудь выделялась вздутыми, словно пожеванными сосками, торчащими, словно их никогда не выпускали изо рта. Аномально узкая талия венчалась еще одной щелью, в которой можно было угадать пупок, но Сюэ Ян понимал — это что-то другое. Отталкивающе длинные тонкие руки свисали вдоль боков, как лапки у прибитого паука. Как ни глянь, а тело это было отталкивающим в своей израненной болезненности. И лишь только часть лица, которая была видна за копной волос, немного притягивала взгляд. Там были красивые, хоть и, казалось, обескровленные полные губы и прямой аккуратный нос. Острый подбородок указывал на то, что овал лица не был «семечком», а был тверже, с четкими скулами, возможно такими же острыми, как и этот подбородок. Единственное, что было действительно притягательным, это ключицы вразлет, хрупкие и нежные, и шея, в меру тонкая, ласково изящная, как у темной голубки. Девушка была нарисована на фоне какой-то то ли стены, то ли дерева, то ли отблесков теней или огня. Они были представлены в движении, а вот сама девушка в четкой неподвижности. Однако помимо того, как она была нарисована, на рисунке было и кое-что еще отталкивающее… Добрая часть тела несчастной была… в червях. Пьявках, если точнее. Они были нарисованы весьма крупными, уже хорошо так испившими её крови, и её потоки виднелись на некоторых частях тела. Они были и на груди, и между ног, на руках, ягодицах и бедрах… но ничего в положении тела не указывало на страх или ужас. Скорее поза говорила о каком-то возвышенном смирении, когда даже в таком положении девушка выгодно подчеркнула всё, чем владела, даже если оно было ранено, худо и отталкивающе. Мысли Сюэ Яна путались. Кем была эта девушка? Он не помнил в компании Ямамото ни одну, которая была бы столь ужасна, столь печальна… и столь важна, если судить по тому, что её даже нарисовали. Но отчаянное уродство её красоты завораживало именно тем, что его нарисовали, ведь кто-то должен был смотреть, чтобы нарисовать. И в линиях, в определенных заломах, Сюэ Ян узнал тот островатый стиль рисовки, который уже видел на рисунке сына Ямамото. Это был её рисунок, от её руки. На бедре девушки едва заметными иероглифами было выведено слово «ханг», и скорее всего речь шла о музыкальном инструменте «ханг». «В аду сгорая помнить, в аду сгорая верить…» Сюэ Ян присмотрелся. Сперва ему показалось, что оно само всплыло в его голове, но потом он увидел, что за черными линиями словно что-то просвечивает. Он перевернул рисунок и всмотрелся… а после взял кусок черной сажи и стал затирать ею почти белый лист. Белым на черном проявились иероглифы. Скрытое шифрование! Он стал тереть дальше и увидел идущий вниз столбик настолько аккуратно выведенных иероглифов, настолько маленьких, что и прочитать-то казалось немыслимым… но только не для глаз, желающих увидеть. И Сюэ Ян увидел… стихи, написанные на такой древней форме японского письма, что даже ему, японцу по матери, с таким учителем, как Ямамото, оказалось невозможным их прочесть. Он даже подумал, а японский ли это вообще? Он присмотрелся еще сильнее, всё же находя в черточках знакомые сочетания, но они едва складывались в отдельные слова, теряя ритм. Сюэ Ян не смог… не смог эти стихи прочитать, а что это были стихи не сомневался из-за расположения строчек и некоторых грамматических элементов, которые ясно указывали, что это были именно стихи. Он отложил рисунок, а вскоре вновь свернул его в трубочку. Не мог на него смотреть… чувствовал что-то такое, что таинственной отравой заползает под кожу, колет под ногтями, зудит у самого сердца. Что-то… непозволительное для такого случайного свидетеля, как он, что-то… эротическое, какая-то темная, раненная и ранимая эротика, энергия опустошения и безнадёжности, но… это продолжалось. Что бы там ни было, какая бы то ни была тягость, а она… продолжала существовать, надеяться… желать. Хоть как бы отталкивающим ни был, а рисунок говорил — я желаю. «Всё еще» желаю. Может уже и не надеюсь, но… желаю. Моя страсть так же изъедена и выпита, как и твоя красота, мои чувства согнили так же, как и фон позади тебя. Но даже так… я всё еще желаю тебя, всё еще «вижу» тебя, смотрю на тебя, вкушаю твоего молчания и молчания моих чувств к тебе. Желаю… хотя уже и нет огня, есть лишь пепел, убывающая луна и… я. Ты и я. Сюэ Ян поднялся со своего места и оставил на столе своих денег. Он положил рисунок обратно в мешочек и спрятал его в нагрудном кармане своего халата, не рискнув привязать его к поясу. Он не скажет, что в него смотрел, не скажет, что видел. Женщина на рисунке залегла у него под веками, и всё Сюэ Яну казалось, что если где-то у Ямамото и была любовь, то несомненно она была здесь, в этом рисунке, а женщина с рисунка… а кем же она была? Она вообще… жива? Как Ямамото, с её вечно ищущим радости нравом, могла быть привязана к чему-то настолько губительно скорбному, душному в своем художественном ужасе, словно в чьи-то кошмары вдохнули крупицу красоты, но даже так кошмар всё равно остался кошмаром. Женщина на рисунке была женщиной лишь по половым признакам, в остальном же… какая-то гибель, источаемая каждым штрихом. Терзаемая червями, отталкивающая в своей физиологии, одновременно и перед глазами, и скрытая от глаз. Ямамото… любит её? Что было скрыто в тех стихах? И почему… почему чувство такое, что это не рисунок, а сердце в слезах, черное, изъеденное червями сердце в сломленной грудной клетке, сердце, которое вытащили из этой клетки и словно бы выбросили в аду… или же сами оставили там? Сюэ Ян был прав — иероглифы действительно складывались в стихи. Их ему не прочитать, о чем они, потому что это был даже не японский, а язык, из которого и пошли иероглифы по обе стороны, только лишь на самую малость приближенные именно к японскому стилю, а значит были написаны уже в, так скажем, новой эпохе. Никто бы не прочитал их содержания… как и «она» никогда не возьмет руку, которая их написала.Пеплом на твоих губах, красным цветом помады, рассыпавшись в алый прах, ничего от себя не оставив. Слезами на твоей груди истечь, ручейками вниз порываясь, пеплом в твоей душе осесть, ведь это всё, что от меня осталось. Да, я люблю, роковыми стезями к тебе привела горечь страшных, терзающих мук, Королева, Владычица ада, я слуга, в твоей тени шепчу. Только пеплом, одним лишь, пожалуй, я укрою шелка твоих губ, ничего от меня не осталось, рокот голоса, бездна и шут…