Пока, пока, моя любовь. Малышка моя, прощай.
Тони насвистывал мотив и слегка покачивался в такт. День обещал быть долгим, но начинался он вполне приятно. А потом ведро с водой полетело в сторону и разлилось по брусчатке мыльной лужей. Тони вздрогнул, но в первый момент решил, что кто-то сбил его, не заметив в спешке. Только увидев Романо, он снял наушники, и тишина Хельсинки обрушилась на него приглушенными голосами прохожих бесшумно скользящими трамваями. — И зачем это? — спросил Тони. — Мы не закончили, — ответил Романо. Он держал руки скрещенными на груди, но во взгляде его читалась готовность к броску. — Допустим, я погорячился тогда. Прошу прощения, — Тони изобразил поклон. — А теперь иди своей дорогой. У меня работа. — Еще чего. — Что предлагаешь? Набить друг другу морды? У меня был не самый удачный день. И ты действительно тогда задел меня, указав на существующую проблему. Романо нахмурился. Тони выглядел слишком спокойным. Он и близко не был похож на того человека, с которым он сцепился в коридоре офиса. Он улыбался устало одними уголками губ и был похож на лето в человеческом обличье. — Если в тебе полыхает гнев, -сказал Тони все так же ровно, — могу остудить тебя мокрой тряпкой. Но лучше просто уйди. Наконец-то появился Феличиано, вырвавшийся из цепких лап официантки. Он был настроен решительно, но замер в удивлении, увидев, что ничего не происходит. Тони поздоровался с ним легким кивком головы. — Пошли отсюда, — сказал Романо, разворачиваясь. — Куда? — спросил Феличиано. — В тир. Хочу стрелять.***
С утра Гилберт жаловался на спину, и Родерих не мог не видеть в этом явного намека. К концу недели обещание стало его тяготить. Он отмечал растущую раздражительность, но продолжал держаться отрешенно. Происходящее в доме временами казалось ему почти нормальным, он начинал привыкать и даже забываться. Но случайные знаки заставляли его вспоминать о том, что не все в порядке. В телевизоре крутили рекламу приправ и моющих средств, в которой неизменно присутствовали счастливые семьи с двумя супругами; в часы, когда дождь переставал лить, на улицу выбирались опьяненные весной влюбленные пары; свадебные фотографии на комоде напоминали о каком-то другом времени. Родерих постоянно пребывал в сомнениях. Казалось, все вокруг живут иной, приемлемой жизнью. Умом он понимал: это обман. Каждая семья хранит свои секреты, никто не знает, какие бесы живут за закрытыми дверьми новых спальных районов. Здесь зеленеют живые изгороди, смеются дети, фасады светятся свежей краской, но каждом темном закоулке прячется чья-то грязная тайна. Более того, Родерих сомневался в аморальности своей новой жизни. Он говорил себе, что все его прошлые представления о семье, навязаны воспитанием и телевидением. Важно лишь личное счастье каждого живущего под одной крышей. Он видел, что Лиза стала чаще улыбаться. До этого ее словно тяготил какой-то груз, и теперь она его скинула, она стала собой. Ее счастье было важно для него, и делало его счастливым. Но теперь с ними был третий человек, и Родерих никак не мог определить его место в своей жизни. Он мог бы игнорировать его, но постепенно присутствие Гилберта обретало все больший вес в доме. Вначале он был как размытое пятно на периферии зрения, но теперь обрел ясные очертания. Третий комплект приборов за столом, третья зубная щетка в стакане, полотенца, одежда на сушилке, пепельница в гостиной, темные отметины на шее Лизы — следы Гилберта были повсюду. Паук опутал паутиной квартиру. — Я ухожу, — сообщила Лиза из прихожей. — У Ольги был какой-то странный голос по телефону. Мы договорились встретиться в кафе. Родерих вышел, чтобы проводить ее и поцеловать, как делал обычно, но опоздал. Оказалось, что Гилберт в этот момент находился с ней рядом и первым успел урвать поцелуй на дорогу. Ничуть не смутившись, Лиза быстро чмокнула Родериха в губы и ускользнула в дверной проем. Каждый раз, когда происходило что-то подобное, Родерих терялся. Чужой запах, едва существовавший в действительности, преследовал его. Любимые губы Лизы будто покрывались пленкой чего-то иного. — Слушай, — заговорил Гилберт. — Она там застрянет часа на три. Может, помнешь мне спину? Все равно ты никуда не собирался. Перед Родерихом открывалось два пути: он мог выплеснуть все накопившиеся сомнения гневом и категорическим отказом или продолжить плыть по течению, исследуя эту непознанную землю запутанных отношений. По опыту он знал, что гнев приводит к пустоте и потому молча кивнул. Они прошли в комнату, бывшую когда-то студией. Гилберт сразу стянул майку и улегся на кровать животом вниз. — Масло на тумбе, — сказал он. Родерих опять кивнул, хоть и знал, что на него не смотрят. Он закатал рукава, подложил подушку под ноги Гилберта и затем смазал ладони. В отличие от Гилберта, Родерих все делал с какой-то оттягивающей медлительностью. В комнате не хватало света из-за задернутых штор, но бледное тело Гилберта ярко выделялось на сером постельном белье. Родерих наклонился. Кровать была слишком низкой и неудобной для массажиста. В любом случае, он надеялся поскорее закончить. — Мог бы руки погреть сначала, — проворчал в подушку Гилберт. — Будешь жаловаться — сломаю ребро. Ладони Родериха легли на поясницу и плавно скользнули вверх. Чувствовалось застоявшееся напряжение мышц, спина Гилберта была жесткой и рельефной. Даже при слабом освещении Родерих видел следы, оставленные Лизой — тонкие розоватые полоски. Казалось, что вся сцена затеяна лишь с целью показать этот след. Гилберт чуть слышно простонал под натиском рук. Родерих монотонно выполнял заученные когда-то движения и думал о том, что занимало все его мысли последние недели. Чего не мог он дать Лизе? Неужели, все дело исключительно в физическом влечении? Он никогда не считал себя тщедушным интеллигентом, поскольку от природы имел отличное сложение и не избегал спорта. Но Гилберт был крепче его, даже в расслабленном состоянии четко выделялась его мускулатура. Его голос, походка и манеры кричали о подчеркнутой мужественности. Что-то сильное скрывалось в его запахе. Родерих наклонялся достаточно низко, чтобы чувствовать его по-настоящему, а не воображаемо, как это происходило во время поцелуев с Лизой. Пальцы Родериха опустились на отметины, оставленные женой. Он остановился. С пугающей ясностью перед ним встала картина ночных объятий. Руки Лизы обхватили эту спину, ее волосы разбросаны по этой подушке, ее дыхание замерло в этом воздухе. Родерих мог все это представить, он знал, как выглядит лицо Лизы в моменты блаженства. Но что такого дает ей этот мужчина, чего не может дать он? Что она чувствует, лежа под ним? — Ты все? — спросил Гилберт. Родерих не ответил. Его руки по-прежнему лежали на одном месте. Странное и жгучее предчувствие оглушило его. Оно билось в виске, призывая потоки крови к лицу. Гилберт перевернулся на спину и перехватил руки Родериха прежде, чем тот успел их убрать. Кончики пальцев коснулись обнаженной груди. Гилберт не говорил ничего, но смотрел испытующе прямо в глаза. Через пару мгновений он ослабил хватку. Родерих не отстранился и не отвел взгляда, лишь опустил ладони и мягко провел их до ключиц, а затем наклонился сам. Дыхание Гилберта щекотало губы. Оба продолжали игру, в рамках которой нельзя моргать и говорить. Гилберт снял с Родериха очки и не глядя положил на тумбу. Коварный жест. Родерих моргнул и тут же был перевернут на спину и плотно прижат к кровати. Неожиданный маневр вырвал из него судорожный вдох. Гилберт улыбался, нависая сверху, руки его были напряжены, в глазах искрился бесовской огонек. Родерих вновь подумал о Лизе. Нечто подобное она видит по ночам, когда приходит в эту комнату. Он поднял руку и дотронулся до губ Гилберта. Все было каким-то ненастоящим. Будто навязчивые мысли Родериха воплотились в странный сон. Гилберт поцеловал его пальцы, запястье, наклонился к губам, и Родерих сам подался вперед. Привкус, который он ощущал, целуя Лизу, был иным. Возможно, в нем и было что-то от Гилберта, тонкий шлейф от ускользающей тени, но настоящие его губы имели совсем иной характер, в них не было мягкости Лизы, ее дразнящей игривости. Только жаркий напор. Родериху не хватало воздуха, и он второй раз сдался первым, шепотом попросив: — Подожди. Гилберт дал ему возможность отдохнуть, пока разделывался с пуговицами на домашней рубашке. Перед глазами Родериха шел волнами потолок. Все-таки это происходило с ним, и он опять плыл по течению. И только один вопрос волновал его: что может дать Гилберт такого, чего нет у него? Лиза пришла поздно и была слегка пьяна. В прихожей ее встретил Гилберт, он же помог ей снять пальто. — Ты опять курил в квартире? — спросила она с улыбкой. Гилберт лишь развел руками. — Что там с Ольгой? — спросил он, следуя за ней в гостиную. — Опять сердечные дела. Кажется, этот молоденький американец ее чем-то зацепил, хоть она и отрицает. Лиза хотела что-то добавить, но замолкла, изогнув вопросительно бровь. На диване в гостиной, подобрав ноги и глядя в одну точку, сидел Родерих, и в руках его дымилась догорающая сигарета. — У вас тут все в порядке? — спросила Лиза, переводя взгляд с одного мужчины на другого. — Да, — улыбнулся Гилберт. — Все просто отлично. — Именно так, — проговорил Родерих и, затянувшись в последний раз, потушил окурок о край пепельницы. В этот субботний вечер в голове Родериха перевернулось многое, но он еще недостаточно это осознал и едва ли мог ясно выразить свои мысли. Поэтому до наступления ночи больше молчал, а после лег в постель и долго делал вид, что спит. Лиза решила остаться с ним, так как видела в нем странную перемену. Но ее не тяготили никакие секреты, и потому она быстро забылась сном. Под тихую болтовню Альфреда рано уснул Иван. Неустанный собеседник не давал ему беспокоиться о делах, оставленных на родине. Для своих мыслей в голове Ивана просто не оставалось места. Альфред же, возможно, не спит вовсе. Никто не знает, откуда он черпает энергию. Вполне вероятно, что он не человек, а робот, присланный из будущего зачем-то. Толис не спал нормально уже несколько ночей, ведь каждый вечер Наталья подкидывала ему новую пищу для размышлений. Но лично в его кофейне она не появлялась. Также плохо спал Мэттью, одолеваемый тревогой за все свои дневные поступки. Возможно, он засыпал бы чуть легче, если бы знал, что этой стал причиной для бессонницы Ольги. Но она, разумеется, ни за что ему в этом бы не призналась, как часто бывает с людьми, лишающими друг друга покоя и отдыха. Когда-то такими людьми друг для друга были Феличиано и Людвиг, но это время давно осталось позади. Ушли в прошлое даже те дни, когда засыпали они лишь обнявшись. Теперь они часто поворачивались друг к другу спинами, но, просыпаясь среди ночи, Феличиано всегда вытягивал ногу так, чтоб коснуться пяткой ноги Людвига. Смутное беспокойство заставило Романо всю ночь провести за просмотром спортивных каналов. Ему вдруг показалось, что и вправду слишком резок с людьми. Мысль была тут же отметена в силу своей абсурдности, но червь сомнения ел его до четырех утра. Если бы у червя было имя, его звали бы Тони. В честь того парня, что целыми днями возится с водой и тряпками, поэтому отрубается сразу, как только касается подушки. А снятся ему пенные разводы и сверкающие стекла, которых отражается чужой для него город. Плохо спит по ночам Геракл, но причины его бессонницы вовсе не в сердечных страданиях или запачканной совести. Он просто любит смотреть на звезды и знает, что прекрасно вздремнет и днем на своем посту. Зато стажер Кику Хонда все проблемы со сном решил давно. Со старшей школы он пьет по вечерам таблетки и с трудом просыпается по будильнику. Иначе спать он давно разучился. Слишком велика конкуренция среди абитуриентов японских университетов, чтобы тратить ночное время на покой. Ночь выдалась пасмурной, и Геракл быстро ушел с балкона, так как звезд на небе не предвиделось, но в любой момент мог вернуться дождь. Но именно в этот час вышел на прогулку Артур Керкленд. Он направился в парк около дома по причине, которую и сам не мог определить. Франциск назвал бы эту причину рукой судьбы, так как именно в эту же минуту с другой стороны в парк вошел он. Они видели друг друга в неярком свете фонарей, на расстоянии около двадцати шагов, но не поздоровались и не попытались заговорить. Артур не все так же не мог определить причину своего поведения, а Франциск был уверен, что у Артура есть причины молчать и бродить в одиночестве. Зачем сам Франциск вышел в эту ночь на улицу? Рука судьбы — не голова, и у нее нет рта, чтобы дать ответ. Сном младенца спал Тино, раскинувшись среди подушек на разобранном диване. Он так никуда и не уехал, и собранная дорожная сумка осталась стоять в углу. Эдуард сидел в своем кресле и думал о том, чем может помочь своему беспокойному брату. И все чаще он приходил к мысли о том, что лучшей помощью будет отсутствие помощи. Спал и Бервальд. Его средство от бессонницы было куда вернее таблеток Кику. Он лежал поверх нерасправленной постели, и лицо его освещал монитор ноутбука, на котором в черно-белых декорациях средневековый рыцарь бесконечно долго играл партию в шахматы с самой Смертью. Около трех часов Бервальд проснулся от какого-то звука с улицы, выключил компьютер и решил навсегда, что подобные фильмы все же не для него. Но эта мысль благополучно потонула в ночном забвении.