Ни о чём не жалеть

Чтобы сэкономить время, Чон вызвал такси. Тон отца требовал спешки. Что случилось? Кихён? Он в порядке? Джин-Хо? Намджун? Всю недолгую дорогу Чонгук не находил себе места. У подъезда родительского дома стояла скорая, и мир Чонгука перевернулся. Это точно Кихён, за ним не уследили, он ударился об угол, выпал из окна… Его не спасли. Паника сковала тело, он с трудом смог выйти из машины, но его усадили обратно. — Поехали за ней, с Кихёном посидит мисс Чхве, — Намджун сел к водителю, что-то сказал, но Чонгук не сразу понял даже то, что было обращено к нему. Кихён в порядке? Видимо, да. Поехали за ней… За кем? За скорой? За… — Джин-Хо? — Чон напряжённо огляделся, ища карету скорой помощи. Она уже уехала, их машина двигалась за ней. — Она не говорила тебе, не хотела волновать… — заговорил Намджун, оборачиваясь к нему, но Чонгук, видимо, выглядел потрясённым настолько, что тот тут же осёкся. В голове Чонгука мгновенно выстроилась вся цепочка. Подавленность, следующая за матерью последние месяцы, вялая, предсмертная улыбка, зашкаливающая нежность, которой она одаривала даже Чонгука, тяготение к Тэхёну… Джин-Хо больна, она знает об этом и доживает последние месяцы? Но потрясение не имело ничего общего со страхом: Чонгук испытал облегчение, что что-то случилось с матерью, а не с кем-то другим. Кажется, даже болезнь экономки он бы принял тяжелее, чем проблемы Джин-Хо. Чонгук посмотрел на Намджуна, наблюдавшего за ним через зеркало заднего вида. Он не спорил, своим молчанием подтверждая версию о болезни. Но что-то в этом не складывалось. Какая к чёрту болезнь у всегда здоровой Джин-Хо? Впрочем, если о неизвестном недуге она не сказала сейчас, могла не говорить и раньше. «Не хотела волновать». Даже удивительно, что через призму их не самых лучших отношений она об этом подумала. Эгоизм напомнил, как трогательно, но неумело Джин-Хо пыталась утешить Чонгука, когда умерла Трикси. Она беспокоилась за Чонгука, и решила, что забота о чувствах работает в обе стороны. Только Чон не испытывал от этой информации то, что должен был. Бездеятельное равнодушие и только. Намджун ничего не пояснял, но в больнице Чонгук понял, что Джин-Хо становится плохо уже не впервые. Её не оформляли, а положили в «её палату». Насколько же часто её вот так увозили, что у Джин-Хо появилась «своя палата»? Она не стала бы платить за то, в чём нет необходимости, значит, необходимость была, а Чонгук узнал о проблемах только сейчас, когда, похоже, было поздно что-то делать. Чонгук внимательно слушал врача, беседующего с Намджуном, неоправданно легко вмещая в своё сознание плохие новости. Состояние ухудшилось, зря она отказалась от химиотерапии. Шансов было немного, но всё же. Опухоли мозга — название Чонгук не запомнил; к чему ему эти медицинские термины, — почти всегда беспощадны. Чонгук встретил взгляд оглянувшегося к нему Намджуна и поджал губы. Надо бы разрыдаться, но мысли Чона были с Кихёном, который, должно быть, напуган внезапным шумом в доме. Палата Джин-Хо выглядела строго, консервативно — идеальное место для неё. Светлые стены, кровать, бледный, как хозяйка, серый диванчик, белый столик со стульями, пара тумбочек, шкаф, собственный туалет. Больше походило на недорогой гостиничный номер. Если бы не специфическая кровать со светом и розетками над ней. Вся обстановка была готова в любой момент превратиться в средство спасения жизни. Но сейчас всё было тихо. На вошедшего Чонгука Джин-Хо посмотрела без интереса, будто не поняла, кто перед ней. Чонгук не ожидал ничего другого. Он встречал те же эмоции, которые производил сам — ничего особенного. Вздохнув, он осмотрелся снова, ища, за что зацепиться, чтобы заговорить. Стало стыдно за своё равнодушие. — Мне очень жаль, — сказал он без тени сочувствия. Взгляд Джин-Хо метнулся к нему, сказав короткое и такое же неискреннее «конечно». Чон постоял рядом с кроватью Джин-Хо несколько секунд и вместо прощания развёл руками, вроде как говоря «что тут поделаешь» и имея в виду то, что ему совсем не жаль, но добавить больше нечего; и вышел. — Какие прогнозы? — спросил Чонгук у Намджуна, побоявшись, что отец поймёт истинный смысл вопроса: сколько ждать? Нет, конечно, он не настолько жесток, чтобы желать ей смерти, но играть скорбь долго он не сможет. — Не больше полугода, — ответил разбитый горем Намджун, обнимая сына, ища поддержки в этих объятиях. Чонгук обнял его в ответ, крепко, искренне, но сам он не испытывал ничего, кроме усталости. Почему жизнь всё время подкидывает ему какие-то причины для страданий? Проверяет, на что он среагирует? Это какой-то эксперимент? Хорошее в нём тоже будет? Скорее бы. — Она останется здесь… — Чонгук осёкся. «Пока не умрёт?» — звучит грубо и безразлично. Как будто он волнуется лишь о том, что ездить сюда менее удобно, чем домой. — Стабилизируют и поедем домой, — помотал головой Намджун. Вот с кого нужно брать пример страдальца, настоящего горя, которое должно сжигать и Чонгука. Поедем. Он волнуется, а не с неудовольствием предвидит месяцы бесплодной борьбы за жизнь. Может, когда осознает, Чонгук тоже начнёт волноваться? — Тогда мне, наверно, стоит пока пожить у вас? Вариант, подсказанный долгом, вызвал гадкое послевкусие, но Чонгук старался его не замечать. Нельзя замечать и давать этой ненависти развитие. Он будет хорошим сыном, как обещал себе быть хорошим отцом, постарается додать ту любовь, которую не получила его мать. Но пока Чон смотрел на всё безучастно, испытывая душащее чувство вины: пожалуй, он был не лучшим сыном, под стать такой матери, как Джин-Хо, но совесть всё равно говорит, что, стоя у её смертного одра, он должен быть более грустным. — С завтра. И Минхёк, конечно, пусть тоже переезжает, — сказал Намджун. — Оставите Кихёна у меня сегодня? С ним не так тоскливо… Чонгук кивнул и поджал губы. Ему было искренне жаль отца, этого прекрасного, добрейшего человека, который не заслужил страданий из-за умирающей жены. Дома было тихо и темно. Сначала Чонгук подумал, что Минхёк ещё не вернулся, но в прихожей стояла его обувь, на вешалке висело пальто. Видимо, у Ли опять головные боли. Он не знает, отчего они, но, возможно, это побочные эффекты от лекарств. Или врождённое. Или от переутомления. Врачи ничего не сказали точно, когда он пытался узнать, почему пару раз в месяц или чаще он вынужден скрываться от света и глотать пачками обезболивающие. Уловив на кровати силуэт, Чонгук помыл руки и вернулся к нему. Так же во тьме — квартира была ему известна наизусть. Правда, в комплекте с Минхёком и Кихёном, и Чон снова задумался о том, что станет делать, если один из этих людей исчезнет из его жизни. Он привык к тому, что имел; если что-то изменится, это будет другая жизнь, с которой он, скорее всего, не справится. Чонгук тихо присел на край кровати. Минхёк двинул рукой в его сторону, потянул на себя. Значит, болит не слишком сильно, и он сможет осилить диалог. Но Чон не хотел ни о чём говорить. Особенно о Джин-Хо. Было стыдно за то, что ему всё равно. — Ты кого-нибудь терял? — спросил Чонгук, а потом, осуждая свою простоту, усмехнулся. Конечно, Минхёк догадается, к чему этот вопрос. Но спрашивать не станет, потому что догадается и о причинах того, почему Чон его задал. — Терял, — ответил Минхёк, ничего не поясняя. Чонгук понял, что снова наступил на мину. Это связано с Пусаном или с ещё каким-то неприятным прошлым, в котором им обоим нечего делать. — Джин-Хо в больнице. Рак и полгода времени, — отчитался Чонгук, ложась на вытянутую руку Минхёка головой, но тут же поднимаясь. «Грязный», — коротко говорит Минхёк, когда Чон ложится на постель в рабочей одежде. Он это не любит. Но на этот раз Ли позволил Чонгуку лечь грязным, потянул к себе снова. Потому что жалел и хотел утешить. Как будто Чонгуку это надо. Он быстро встал, скинул одежду, оставшись только в трусах, и лёг обратно. Никаких комментариев от Минхёка, но Чонгуку стало мерзко от этого глупого бунта, подтверждающего, что на самом деле он не так равнодушен, как ему кажется. Или бунт созрел именно из-за недостаточного страдания? — Кого ты потерял? Чон впервые настаивал на том, чтобы Минхёк ответил, но Ли, видимо, ждал этого вопроса, знал, что сегодня на его чувства наплюёт эгоист, живущий внутри каждого человека, и провёл свой анализ раньше, успев придумать правильный вопрос. — Ты ничего не чувствуешь? — Только злость, — принял эстафету Чон. — На неё, потому что теперь придётся жить рядом, изменять привычный распорядок, играть любящего сына; на себя, потому что я не просто думаю, но и говорю эти ужасные вещи про человека, без которого меня бы не было. Когда Чонгук пришёл за помощью с Чиён, Джин-Хо сказала, что не хотела ребёнка и пошла на эту жертву ради Намджуна. Она легко отказалась бы от этой жизни, но Чонгук ценил её, ценил жизнь в принципе — из-за этого он не позволил избавиться от Кихёна. Жизнь священна, но искренней благодарности к Джин-Хо недополучивший любви ребёнок не испытывал. Минхёк вздохнул. — Я бы сказал, что это изменится, но это не изменится. Такие уж у вас отношения. Ты возвращаешь ей то, что она дала тебе. Не твоя вина, что эмоций в списке не было. Прав; Минхёк как всегда прав. И это не утешило, а разозлило ещё больше. Вечно он со своими нотациями и точными фразами, как будто знает всё на свете и снисходительно делится с человечеством своим уникальным опытом. Чонгук порывисто поднялся с кровати, услышав за спиной ещё один вздох, и ушёл на кухню. В голове была всякая ерунда о продуктах, музыкальных инструментах, доме, Намджуне, театре. И ничего о матери. Чонгук насильно привязывал к своим мыслям имя Джин-Хо, но разум не желал размышлять об этой теме даже секунду и перескакивал на что-то другое. Ты возвращаешь ей то, что она дала тебе. Чонгук повернул голову в сторону комнаты, в которой остался Минхёк. Он пытался его утешить, а Чон повёл себя истерично. Ненависть к себе сменилась зашкаливающей нежностью. Чонгук вернулся в комнату, опустился на кровать и поцеловал Минхёка. Долго и чувственно. С намёком, хоть никакого возбуждения он и не чувствовал, разве что нервное. Но какая разница. Чон коснулся груди Ли рукой, но тот его остановил. — Не надо. За счёт физического, животного, ты хочешь компенсировать чувство вины и тоску — не стоит. Лучше от этого не станет. Чонгук зло выдохнул, хотел ударить грудь, которую мгновение назад собирался покрыть поцелуями, и сел. — Ты, видимо, знаешь об этом не понаслышке, — процедил Чон, не понимая, что злится он лишь на себя, но пытается отыграться на других. Хорошо, что Кихёна дома не было — ему бы тоже досталось, вопреки обычной терпеливости Чонгука к ребёнку. — К сожалению, — печально проговорил Минхёк, обнимая Чона со спины и целуя плечо. — Потерпи немного, завтра станет легче. Если Ли так говорит, значит, станет. Надо потерпеть. Теперь им завладела апатия. Не хотелось ничего делать. Идти в душ, собирать вещи, чтобы перевезти их к родителям. Не хотелось даже вставать. «Но есть слово "должен" — оно важнее желаний», — сказал ему Тэхён однажды. Тогда это относилось к часам — такая мелочь. Но теперь «должен» стало взрослым. Ты должен зарабатывать, быть хорошим родителем, парнем и сыном, должен вести себя хорошо, должен чувствовать боль из-за того, что твоя мать больна. Должен, должен. А если не чувствуешь — должен притворяться. Чонгук помолчал, а потом погладил обнимающую его руку и сделал ещё одно «должен». — Прости, что я спросил. Рука погладила его в ответ. — Всё в порядке, я не обижаюсь. — Ты всё понимаешь, — со слабой злобой усмехнулся Чонгук. — Я знаю, что людей раздражает моя самоуверенность. Но только потому, что чаще всего я прав. — Ты всегда прав. — Не всегда. Я же человек. Мне тяжело предсказать детали, я могу говорить лишь примерно. Мимика, дыхание, движения, слова, вопросы, реакции. Всё это собирается в картинку, если хорошо приглядеться. Умиротворяющий голос Минхёка успокаивал. Чонгук думал о мимике, об интонациях, пытался прочитать этот момент, но чувствовал его лишь на подсознательном уровне. Захотелось спросить, как его видит Ли, как он вообще делает свою магию разгадывания людей, но Чон не стал. По двум причинам: пускай волшебный Минхёк останется носителем уникальных навыков, позволяющих ему быть волшебным; Чонгук вряд ли сможет постичь это знание, у него это никогда не получалось.