Ни о чём не жалеть

Утром действительно стало немного лучше. Злоба уступила место смирению. «Должен» превратилось в «буду». «Я буду хорошим человеком», — универсальный для любой ситуации девиз. И Чонгук был. Полетели месяцы, скучные и однообразные. Он убедительно, не переигрывая, играл печаль. Забота о матери была вежливой, но не сыновьей. Злость никуда не делась, Чон испытывал отвращение к сгорающей на его глазах матери, потому что она крала его время и забирала последние положительные эмоции у отца. Но Чонгук талантливо скрывал свои чувства, гримируя их под траурную апатию. Чонгук насильно напоминал себе, что быть счастливым, когда он должен страдать, запрещено и иногда думал о том, что для превращения его жизни в кошмар не хватает только проблем с Кихёном, Минхёком, с собой. Кихён может заболеть, попасть в аварию, перестать петь, пережить какой-нибудь детский кризис и стать ещё более бесчувственным манипулятором. Когда ребёнок узнал о болезни, он лишь спросил, кому достанется комната Джин-Хо. Никакой жалости, Чон даже заволновался, что Кихён — маленький психопат. Но потом вспомнил свои чувства по поводу болезни миссис Чон и немного успокоился. Его мать и внуку не смогла привить любовь к себе. Минхёк может уйти от него. Просто уйти. Потому что люди расстаются. Иногда в голову приходили мысли о смерти Минхёка. Настолько страшные, что имя Ли в одном предложении со смертью вызывало дрожь, которая не прекращалась часами. А если что-то случится с Кихёном? Страхи вылезали на поверхность бессознательного, напоминая, как хрупка человеческая жизнь, способная оборваться в одночасье. А если умрёт Тэхён?.. Такие мысли имели налёт меланхолии, но, как и большинство размышлений о Киме, не вызывали острой боли. Тупая, постоянная, но сильная. И только за свою жизнь Чонгук не особо волновался. Как и настаивал Минхёк, Чон сдал тест на ВИЧ. Положительный. Чонгук проснулся с быстро колотящимся сердцем. Нет, не в ужасе — Минхёк научил, что с этим можно жить. Прильнув тогда к Ли, Чон отдышался. Нет, тест был отрицательным, но Минхёк так беспокоился (в тысячу раз сильнее Чонгука), что его волнение сыграло злую шутку с сонным сознанием Чонгука. Да и даже если бы он был болен — что с того? В этом можно найти плюсы: Минхёк вряд ли бросит того, кто до конца жизни вынужден принимать таблетки по его вине. Чонгук как никогда сильно стал бояться, что останется один. Уйдёт Джин-Хо, Минхёк, Тэхён, и у него останется только Кихён, который начнёт взрослеть и отдаляться. Каждый день Чон просыпался с мыслями об одиночестве несмотря на то, что причин для них не было. Минхёк был заботлив, Тэхён занимался с Кихёном и высказывал искреннее сочувствие по поводу Джин-Хо, Кихён относился к отцу сдержанно, но был привязан. И всё-таки Чонгуку было страшно, но не за мать, а за себя. Первое время чувство вины не отпускало, но отношения с Джин-Хо были достаточно странными, чтобы утешать ими своё равнодушие. Сначала Джин-Хо много говорила. Сменялись лица, приходили многочисленные знакомые, высказывали соболезнования, и каждому она рассказывала одни и те же истории, мгновенно забывая, что мир уже их слышал. Детские дни рождения, когда ей дарили не те подарки, которые она ждала, ссоры с сестрой, знакомство с Намджуном, испорченные музыкальные инструменты. В основном что-то негативное, такое же злое, как смерть, стоящая у её постели. Врачи сказали, что она, скорее всего, не понимает, кто перед ней и говорит по инерции, как будто высказывает всё то, что не озвучила при жизни. Но Чонгук точно знал, что Джин-Хо в сознании, потому что, когда в комнате появлялся он, она всегда замолкала. Словно ей было так же противно с ним, как и ему. Или так же стыдно? За время болезни Джин-Хо не сказала Чону и пары слов, хотя он ждал от неё хотя бы чего-нибудь. Таких же рассказов, какими она расщедривалась для других, или, может, чего-то более личного. А ещё она могла бы просить прощения за причинённую ему боль. Но она не просила. Не видела в этом смысла, потому что прощение ничего не стоит, когда ты просишь его на смертном одре; не чувствовала своей вины; понимала, что в этом нет необходимости, учитывая, что каждый уже привык к тем отношениям, которые у них были; не хотела озвучить, каким плохим человеком она была даже для себя; боялась услышать, что её не простят — кто знает, что было в подёрнутом дымкой взгляде. Через несколько месяцев она замолчала и для остальных. Истории из детства, фантазии, галлюцинации — не осталось ничего. Джин-Хо почти перестала есть. Целыми днями она лежала без движения, смотрела перед собой пустым взглядом или спала. Иногда не просыпалась сутками, а, проснувшись, всё так же не реагировала ни на что вокруг и с трудом, совсем без охоты, ела. Через две недели после пятого дня рождения Кихёна, Джин-Хо вдруг заговорила. Позвала к себе Минхёка — спешила передать какое-то послание. Когда Ли вышел от неё, он немедленно позвонил отъехавшему на работу Намджуну и попросил его срочно приехать. — Видимо, дело плохо. Вряд ли она собрала последние силы, чтобы просто поболтать, — сказал он, смотря на Чонгука виновато, словно то, что услышал он, предназначалось Чону. — Говорила о тебе, — медленно проговорил Минхёк, пытаясь проанализировать полученную информацию. Но его знаний было недостаточно, чтобы понять её истинный посыл. — Рассказала, как она выбирала Трикси. Должна была поехать с Намджуном, но он не смог. Твоя мать собиралась перенести покупку, но тренер торопил, потому что тебе пора было заниматься со своей лошадью. Она поехала в питомник одна. Ходила там полчаса, страшно замёрзла — было начало зимы, как я понимаю? — и уже хотела уезжать, когда с прогулки вернулась твоя Трикси. У красивых созданий так бывает: смотришь и чувствуешь тягу. Твоя мать красива, не сомневаюсь, что Трикси тоже была прекрасной. «Лучшая лошадь из всех». Джин-Хо очень дорого заплатила за неё — лошадь была хозяйской и её не продавали вообще, — немного помолчав, Ли добавил: — Символично, что твоя мать умирает от того же недуга, который забрал твою любимицу. Но Чонгук не видел в этом никаких важных знаков. Эта сцена пояснила не любовь к сыну, а попытки утешить себя, когда Трикси умерла. Джин-Хо переживала не за сына, а за неё. И сейчас, не желая говорить Чонгуку о болезни, она, скорее всего, просто поддалась уговорам Намджуна, который, кажется, не хотел верить, что жена не любит его обожаемого сына. Чувство вины исчезло. Чонгуку не о чем жалеть, когда речь идёт о Джин-Хо. — Мне пойти к ней? — спросил Чон. — Дождись отца — пойдёте вместе. Дождётся ли она? Чонгук вспомнил, как Тэхён убедил его быть с Трикси, когда её усыпляли. Тогда Чону было невыносимо больно и страшно. Хорошо, что отношения с Джин-Хо просто соседские. Будь они близки, терять её было бы тяжело. А так… Чонгук испытывал усталую жалость к человеку — просто человеку, а не кому-то родному, — который умирает в одиночестве. Больше Джин-Хо не говорила. Когда Чон с отцом вошёл к ней, голова была повёрнута к двери. Она ждала, боялась пропустить их приход. Но дождалась. На бледном лице мелькнула жутковатая улыбка, и взгляд погас. Чонгук, далёкий от художественных метафор, ощутил, как душа покидает это тело, и его сердце впервые за последние три месяца заныло. Организация похорон легла на Чонгука. Безутешный Намджун выпал из реальности и даже не сразу поверил, что Джин-Хо действительно больше не возьмёт его за руку, как она делала раньше, пока могла шевелиться. Чон впервые видел отца настолько несчастным и потерянным. За месяцы болезни он не успел подготовиться к уходу жены и страдал неописуемо сильно. Тоска Чона отличалась от отцовской и носила практический характер. Нужно собрать справки, констатирующие смерть, пригласить на похороны родственников и знакомых. Джин-Хо сама нашла для себя крематорий и составила список тех, кому нужно будет позвонить. Даже в своём уходе она постаралась проконтролировать всё. На похоронах было удивительно много людей. Чонгук смотрел на них, слушал рассказы о своей матери и удивлялся, насколько другим человеком эта женщина была дома. Подруги, ухажёры с разбитыми сердцами, коллеги. С посторонними людьми Джин-Хо была добрее, чем с ним, и это возродило в душе недолюбленного ребёнка ненависть. Только теперь он вздохнул с облегчением, избавившись от якоря, держащего на свете его детские обиды. И всё-таки, вернувшись домой, Чонгук плакал. Сам факт смерти, исчезновения человека, вызывал у Чона отрицание. Несмотря на всю стойкость, с которой он старался принимать жизненные разочарования, в отношении смерти для него не было утешения. Джин-Хо тоже была человеком, достойным любви. Она была беспощадной в своей честности, но разве это хуже лицемерия? Чонгук плакал, не думая. Просто отдался скорби, которая захлестнула его, компенсировав месяцы равнодушия. Осознав, что от Джин-Хо не осталось даже пепла — его она попросила развеять над Ханганом, — Чонгук ощутил невероятную пустоту. Из его существования пропал стержень, способный удержать на себе не только свою жизнь, но и жизнь других. Если Чонгук совершит ошибку, больше ему будет некуда идти. Чонгук вспомнил, о чём последнем рассказала мать, и заплакал особенно отчаянно. Она выбрала лучшую лошадь не для себя, а для него. Она пыталась заботиться о своём ребёнке, как получалось, она помогла ему с Чиён, обожала Кихёна и дарила внуку любовь, которая не проснулась в ней с появлением сына. Джин-Хо, борясь с собой и своими чувствами, как и Чон, старалась быть не сентиментальной, но хотя бы достойной матерью. И в этом она преуспела: Чонгук вырос заслуживающим гордости человеком. Эта потеря его не слишком тронула. Уход матери был болезненным, но коротким уколом, который грозил остаться лишь в виде очень маленького шрама. Встав утром, Чон помнил о похоронах так, словно они случились год назад, а не накануне. Пора было возвращаться к обычной жизни.