Ни о чём не жалеть

Минхёк был подвержен бессоннице давно, а вот Чонгук о ней только узнал. Ему часто снились невыносимо реалистичные сны, в которых Минхёк умирал в перестрелке, падал с огромной высоты, сгорал в огне или засыпал без надежды на пробуждение. И, чем больше таких снов он видел, тем сильнее Чон боялся, что однажды сон станет реальностью. Настолько сильные эмоции у Чона когда-то вызывала Трикси. Умиротворение, свобода, сила. Всё это складывалось в искреннюю привязанность, которая стала болью потери. Потом был Тэхён, пробудивший его страсти. Трепет, волнение, влечение, тоска. Но и его Чонгук потерял тоже. А Минхёк? Чонгук вспоминал свои прошлые страхи, замечая, как нынешние выросли, повзрослели вместе с ним. Когда-то он боялся разочаровать мать тем, что не хочет быть музыкантом, боялся получить плохую оценку, которая приведёт к проблемам в школе и дома, боялся признаться Тэхёну в любви, понимая, что на этом их общение кончится, боялся подружиться с Чимином, боялся своей ориентации, боялся рождения ребёнка, а потом появился Минхёк — самый пугающий из его страхов, собравший в себе всё, что он чувствовал и думал до этого, и приобретший новые опасности. Чонгук боялся поцелуя, секса, историй из своей жизни, знакомства с Кихёном, а теперь — боялся всего этого лишиться. Другое лечение, новые препараты… Чон много читал про ВИЧ, когда только узнал, и тогда в сознании отложилась относительно гуманная цифра в 10 лет жизни без лечения. Но Ли лечился — он будет жить столько, сколько ему заложено природой, а не безумной случайностью. Но вдруг волшебный Минхёк имеет брешь в своей сверкающей броне, и он сгорит за год-два? Бывают и такие случаи. Что, если его яркая индивидуальность не станет довольствоваться новой терапией? Что будет, если окажется, что лекарств для Минхёка не существует? Что, если дьявол, даровавший ему стойкость, силу, характер, проницательность и красоту, придёт забрать жизнь своего слуги? Что, если Минхёк, решив сорвать пластырь пораньше, расстанется с Чоном, чтобы терять его было легче? Чонгук понимал, что легче не будет ни в одном из сценариев: они оба слишком привыкли друг к другу и к себе в этих отношениях. Спокойное счастье стало мерцающим и еле различимым на фоне тьмы. Они едят, разговаривают, но через секунду какая-то страшная мысль мелькает в глазах Минхёка или Чонгука, второй ловит её, и спокойствие превращается в пустоту и безысходность. Чонгуку было страшно, но искать силы было негде — у Минхёка их тоже не осталось. Ли можно было описать одним словом: меланхолия. Как будто он заранее осмысленно отказался от всех красок, оставив себе только оттенки серого, чтобы перестать любить свой мир, перекрасить, обесценить его и не бояться потерять. Он был ужасающе спокоен всегда. Статуя, готовая противостоять любым бурям. Спал, как мертвец, в одной позе. А может, и не спал, а просто лежал, но просыпающийся по ночам Чонгук видел его одинаковым в любое время суток. Одинаково пустой Минхёк. И это разбивало Чонгуку сердце. Он пропускал каждое слово, каждый вдох через себя, и это было невыносимо: дышать своим горем, умноженным на чужое, скрытое, но ощутимое. Когда Минхёк получил сотрясение, он был против того, чтобы за ним кто-то ухаживал, но сейчас чужак принимал ласку и заботу равнодушно и не возмущался жалости, пробивающейся в обычных актах нежности. Были ли у него страхи? Радости? Сожаления? Он казался треснувшим сосудом, неспособным удерживать в себе никакие эмоции. Чонгуку хотелось знать, какие именно мысли мучают Ли — о смерти, но как именно они выглядят? — но он ничего не спрашивал и не говорил. Потому что знал, что его красноречия, просыпающегося в критические моменты, не хватит на долгие недели до следующего анализа. Всё, что он может сделать — быть рядом. Жить так, будто они доживают последние дни вместе, а потом не будет ничего. Кое-как Минхёк (и Чонгук) дотянул до премьеры. Вышло так хорошо, что зал аплодировал стоя. Спектакль получился тяжелым, мрачным, лихорадочным, тревожным — таким, каким был в то время сам Минхёк. Сюжет «Тони и Сьюзен» должен быть именно таким, но секрет успеха крылся в режиссёре, который просто разыграл в постановке себя. Правда, об этом не догадался бы ни один человек: после постановки Минхёк был самым обольстительным мужчиной во всём Сеуле. Снова был старым собой, актёром, который смог найти силы, чтобы сыграть ещё один спектакль, в котором ему отдана главная роль. И играл он так убедительно, что Чонгук невольно забыл о мраке, следовавшим за Ли. Может, он рассеялся от света софитов? Или флирт, не имеющий ничего общего с реальным влечением, был лишь игрой артиста, о таланте которого Чонгук, видевший рядом с собой человека, а не актёра, забыл? Минхёк давно не притворялся с Чоном. Ли почти не подходил к Чонгуку. Боялся, что не сможет переключиться на улыбающегося хозяина вечера, если останется со своими настоящими чувствами слишком надолго. Но Чон его в этом не винил. Весь приём он провёл с друзьями Минхёка. Стоял рядом, почти не участвуя в разговоре, но внимая каждому слову. Хёнджин — бабник, тот самый Чангюн, которому нравится иметь несколько отношений одновременно, скрывать их друг от друга и жить в напряжении. Он рассказал про «мальчика» по имени Юта, «такой дивный, боги, как он целуется, я бы согласился отказаться от секса с ним только ради его поцелуев». Но он не отказался. А потом Юте на замену пришёл Доён, Давон, Шивон, Банчан, Ёсан, Токём, Джинён, Зиху, Сухо, Чен, Бомгю, Субин, Роун, Югём, Сонюн, Джибом, два Марка и даже один Минхёк. — Не твой, но тот тоже ничего. А твой не даётся, зараза. Ну, то есть сейчас-то понятно, но он и раньше не давался. И не брал, если ты понимаешь, о чём я. Принципиальный, высокоморальный зануда. А мы могли бы неплохо провести время. — Я бы тебя на этих словах уже держал лицом в пол, — покачал головой Феликс. — Я же шучу. — В том-то и беда, что нет, — он обратился к Чону. — Чтобы ты понимал: наше общение началось с попытки Хёнджина переспать с Минмуном. В первый же день, когда мы вытащили Муна в бар. К счастью, тот объявил себя монашкой, которая никогда не будет ни с кем спать. — Аргумент для любого случая жизни: и что? — среагировал Хёнджин. — Я и с тобой пытался переспать. Предложение ещё в силе, кстати, — он подмигнул Феликсу, тот снисходительно улыбнулся. — Тебя бьют неоправданно редко, милый друг. Феликс — воспитанный, утончённый, элегантный аристократ, элита, смотрящаяся с простоватым Хёнджином удивительно гармонично. Последний смягчал холодность Феликса, делая её не такой высокомерной, вместе с тем сдерживая и свою вульгарность. Чонгука восхищало их взаимодействие. Один раз ему даже пришлось поучаствовать в разговоре: заговорили о работе. Феликс, знакомя Чонгука с собой, рассказал о винодельне, которой руководит, о процессе приготовления вина, о бочках, которые для него делали на заказ заграницей, о проблемах с урожаем. Он обожал своё занятие, и Чон на время рассказа влюбился в увлечённость Феликса. Сам Чонгук вряд ли мог говорить о чём-то так же воодушевлённо. Хёнджин, «вольный журналист и похититель сердец», как он сам себя назвал, о работе почти не говорил. — Иначе мы отсюда не уйдём — у меня слишком много историй. Хотя вот недавно… И всё-таки поведал о том, как ему заказали интервью с политиком, который прятался от прессы, и Хёнджин сдружился с его водителем («потратил хренову тучу времени, между прочим») и узнал ответы на многие вопросы от него. — Не совсем интервью, но статья получилась отменная. А дальше говорил Чонгук. Он почему-то вдруг почувствовал себя запертым в клетке: работа его собеседников давала свободу, а его собственная держала в рамках, неожиданно ставших слишком жёсткими. Сейчас он и его команда работали над выведением нового вида помидоров. В ТЗ было сказано, что они должны быть тёмно-бордовыми. Чонгуку такая работа казалась глупой — она никому не помогала, — и он давно решил, что после этого проекта попробует переквалифицироваться на что-то более полезное, чем удовлетворение бессмысленных прихотей. Собеседники слушали внимательно, но явно терялись в терминах, с которыми Чон немного перестарался. Потом сменили тему на свадьбу Феликса. Его настроение сразу изменилось, и Чонгук невольно улыбнулся этой перемене. Интересно, Минхёк тоже становится другим, если речь заходит о Чоне? Чонгук точно становится, хоть и не говорит о Ли ни с кем, кроме, пожалуй, Чимина. — Мы не будем праздновать. Ненавижу всё это. Платья… — сказал Феликс, Хёнджин его перебил. — Тебе бы пошло платье! Феликс и Чонгук посмеялись. — Так что не рассчитывай набить живот за мой счёт, — договорил Феликс. — Ты и так кормишь меня каждый раз, когда я прихожу к вам. «К вам» — как серьёзно звучит, матерь божья, — Хёнджин, сокрушаясь, хлопнул по щекам ладонями. Чонгук опустил глаза. К ним никто не приходил. Общение Минхёка с Феликсом и Хёнджином огранивалось встречами три-четыре раза в месяц, но Чонгуку там было нечего делать. С понятием дружбы у него отношения были всё ещё паршивые. Он даже плохо представлял, чем живёт Чимин, лишь знал, что он расстался с Хосоком и по уши влюбился в кого-то ещё. — А к нам вы не приходите… — неловко заметил Чонгук, решив, что стоит хотя бы попробовать подружиться с людьми, которые важны для Минхёка. Хёнджин театрально вздохнул. — Минмун говорит, что я буду плохим примером для вашего пиз… — он кашлянул и поправился, — ребёнка. И он прав, — Хван склонил голову. — Развратитель детских умов к вашим услугам. А ещё я не умею дружить с парнями. — Точно, — подтвердил Феликс. — Минхёк не зря не подпускает его к тебе. — Определённо, — кивнул Хёнджин. — Если меня немного подпоить, я за себя не отвечаю. — Я… — Чонгук сделал глубокий вдох и шагнул со скалы, на которой оказался, не заметив этого, — спрячу весь алкоголь. Так что было бы здорово, если бы вы как-нибудь пришли. Феликс похлопал его по плечу. — Ты молодец, что пытаешься с нами подружиться, но мы, как и Минмун, вольные птицы, которые терпят только друг друга. И свои половинки. Когда Хёнджин приходит ко мне, Юна уходит от нас, потому что не выдерживает его бестолковые шуточки и непристойную речь. — Я стою с вами достаточно долго, чтобы предположить, что мне выдержать удастся, — встал на свою защиту Чонгук. Феликс одобрительно хмыкнул. Снова заговорил Хёнджин: — Но в том, что Минхёк не хочет смешивать котлеты и мух, есть логика. — Интересно, — хмыкнул Феликс, — мы мухи или котлеты? — Думаю, мухи. Смотри: одна муха, вторая… — ответил тот, указывая на себя, а потом на друга. — А если серьёзно, — глянул на Чонгука, — я дрянной друг, который, к счастью для Фела, не покушается на женщин, но во всех более-менее симпатичных мужчинах видит мишень с десяткой по центру. А ты вполне в моём вкусе — Минмун в курсе, вот и не хочет, чтобы мы общались. А дружим мы только фуллкомплектом. — Это всё потому, что ты не можешь найти свою котлету, — с сожалением предположил Феликс. — Я муха, которая летает сама по себе. В тот день, когда я решу с кем-то жить, обрушатся небеса, — драматизировал Хёнджин. — Я обязательно передам это твоему будущему парню. Вспомни, что нам когда-то говорил Минмун, — Феликс коротко взглянул на Чона, а потом пояснил: — Что он сильный и независимый, ему никто не нужен, со всем на свете он справится сам. Но для каждой мухи находится своя котлета, — он подмигнул. — На этом я с вами попрощаюсь. — Ох уж эта ужасная семейная жизнь, — закатил глаза Хёнджин. — Прекрасная семейная жизнь, мой друг, прекрасная, — улыбнулся Феликс. — Однажды и ты об этом узнаешь, — он легонько обнял и Чона, и Хёнджина, а потом пошёл на поиски Минхёка. Чонгук чувствовал себя совершенно очарованным обходительностью Феликса и грубостью Хёнджина. Новый незнакомый мир, в который он окунулся случайно, манил. А ещё разбавлял тяжесть последних недель. Чонгук с тоской подумал, что сейчас вернётся Минхёк, и всё снова станет мрачным и беспросветным, но тут же одёрнул себя, заставив внутреннего эгоиста заткнуться. Если тяжело ему, то каково Минхёку? Правда, идущий к ним Ли выглядел менее несчастным, чем в начале вечера. — Я попрощаюсь с самыми важными, и можно идти, — сказал Ли, не до конца избавившись от надменного выражения лица, с которым он смотрел на некоторых собеседников. К сожалению, оно очень ему шло, и Минхёк это знал. — Не стану мешать голубкам и отправлюсь на поиски приключений в какой-нибудь бар, — сообщил Хёнджин. — Однажды это кончится проблемами, — сказал Минхёк. — А Фел сказал, что однажды я найду свою котлету. Посмотрим, чья ставка сыграет. Не грустите, — Хван склонился в поклоне и ушёл. — Котлету? — Минхёк устало улыбнулся и вскинул бровь, глядя на Чонгука. — Я — твоя котлета. А ты — моя счастливая муха, — усмехнулся Чон. Минхёк оглядел зал. Людей всё ещё было много. — Муха будет намного счастливее, когда окажется с котлетой наедине, — Ли поцеловал Чона в щёку, тяжело вздохнул и, вернув себе сияние, пошёл обратно к толпе.