Ни о чём не жалеть

А что нужно для счастья Чонгуку? Работа? Минхёк? Кихён? Тэхён? Музыка? Искусство? Вспомнилась его внезапная тяга к рисованию. Он пошёл в комнату Ю, рассматривая оставленный там листок. При свете дня он выглядел примитивно, но удивительно точно. Линии и фигуры — идеальный минимализм. Но вдохновения, чтобы продолжить, в Чонгуке не было. Видимо, его отдушина не рисование. А что? Работа? Привычка, мнимая стабильность, но Чонгук держался за неё. И дело совсем не в деньгах. Смирение с тем, чтобы пользоваться благами, которые заработали другие люди, наступило в нём в тот момент, когда он в юношестве отказался от работы, чтобы сосредоточиться на главном — на учёбе и Кихёне. Было что-то ещё. Желание приносить обществу пользу? Страх перед зависимостью от другого человека? Чонгук любил свою работу, но осознавал: если встанет выбор, он выберет Минхёка. Потому что в нём заключался источник счастья. Может, это неправильно — рассчитывать на кого-то настолько слепо, — может, однажды он пожалеет, но в ту секунду Чон не сомневался, что делает всё правильно. Но решимости Чонгука и желания Минхёка было недостаточно. Оставался ещё один член семьи, который высказался в тот же вечер. — Прости, Минэкин, но театр — это не моё. Он классный, мне очень понравилось выступать с тобой, но моя жизнь — музыка. И она здесь. Однажды я стану знаменитым и у меня будут свои гастроли, но сейчас мне нужно практиковаться и побеждать в конкурсах, чтобы меня увидели и услышали. Минхёк и Чонгук беспокойно переглянулись. Два эгоиста забыли о Кихёне, карьера которого пока не предусматривала тур, тем более чужой. Он мог бы участвовать в международных конкурсах, но вероятность попадания на них (как минимум из-за дат) была не слишком высокой, логичнее было оставаться в Корее и набирать опыт и популярность здесь. Это важно для ребёнка, а взрослые… Им остаётся лишь подчиниться. Несмотря на то, как спокойно и Минхёк, и Чонгук восприняли эту новость, каждый понимал, какой катастрофой грозит расставание на полтора года. Они не говорили об этом. Словами — нет, но взгляды и прикосновения, ставшие исступлёнными, вопили от страха за туманное будущее, в которое не верил никто из них. Чонгук не сомневался в верности Минхёка — поэтому так набрасывался на Джехёна, — но предчувствие чего-то непоправимого заключалось в самой сути известности, с которой Минхёк будет жить без него. Хотел бы Чонгук, как древнейшие люди, стремящиеся объяснить природные явления, изобрести язычество, чтобы иметь хоть какое-то представление о своём мире. Пускай хрупкое и неподдающееся критике, но всё же. Только язычество Чона не находило объяснений. Минхёк уедет — а дальше мрак. Когда-то Чонгук боялся прощания с Тэхёном, но тогда не было стольких лет вместе, были месяцы с короткими встречами и неоднозначными впечатлениями. А сейчас было всё — полноценное счастье, нашедшее способ померкнуть. Минхёк, как человек в горячке, то не замечал ни Чонгука, ни Кихёна — привыкал и заставлял привыкнуть к тому, что скоро его не будет, — то окружал их запредельной нежностью. Самые преданные объятия и жесты, вся нерастраченная до этого любовь. Но чаще он был пуст; в своих мыслях, в интервью, в работе. Где угодно, но не там, где ему хотелось быть. Чон вспоминал Чимина. Может, и Ли так же уходит из его сюжета, сыграв свою роль? Может, стоит просто принять это расставание и не делать из него трагедию? Что случится за восемнадцать месяцев? Что именно их так пугает? Сама разлука? Ошибки, которые они могут совершить? Изменения, которые произойдут под давлением одиночества или популярности? Опасение увидеть друг в друге чужаков, когда тур закончится? Чонгук повторял себе, что они наверняка смогут встретиться. Кто-нибудь к кому-нибудь приедет и всё будет хорошо. Но даже в выборе формулировок для себя сквозила неуверенность и обречённость: «хорошо» — слово абстрактное и, в сущности, не имеющее никакого практического смысла. Его легко можно заменить на «плохо», нечто не менее абстрактное. Но за каждым словом лишь безысходность, не отражающая истинный смысл происходящего. Ничто не сможет хотя бы приблизить их к тому, что они имеют сейчас. Даже чёртовы звонки, сохраняющие лишь иллюзию присутствия, — они не заменят объятия, в которых Чонгук так привык спать, что уже предрекал себе бессонницу. Время до отъезда Чонгук жил в угнетающем напряжении. Всё менялось. Слава коснулась и Чона, который, возвращаясь домой вечером, часто встречал поклонников Минхёка, ждавших свою — его — звезду у подъезда. И эти люди напомнили о том, что теперь Ли принадлежит не только ему — драгоценная пыль начинает странствовать по миру. А что останется Чонгуку? Останется ли что-то, или Минхёк растратит всё на других? Привыкнет к маскам, к личности, созданной для индустрии, и не вспомнит, каким был до гастролей. Внимание Минхёка к Тэхёну ослабло. До марта они встретились всего пару раз; без Кихёна, которого к Киму водил Чонгук. Иногда Минхёк и Тэхён говорили по телефону. Недолго, минут пятнадцать максимум. Каждый раз Минхёк уходил на кухню и возвращался оттуда более задумчивым, чем был. Наверно, им тоже тяжело прощаться, но разве может хоть что-то сравниться с тем, что чувствует Чонгук, беспомощно смотрящий за тем, как рушится его мир? Все тревоги воплотились в ночи накануне отъезда. Днём Кихён должен был отпраздновать свой день рождения, и прямо с праздника Минхёк уезжал в аэропорт. Чонгук решил его не провожать — боялся увидеть, как страшная белая машина забирает дорогого человека, обещая вернуть когда-то безумно нескоро. Но от осознания того, что этот день настал, у Чона щемило сердце. Слёзы наворачивались на глаза, но он не плакал. Не мог. Всё оставалось внутри — как и всегда. Сначала был секс. Долгий, нежный, тихий и прекрасный. Секс ради ласк прощания, а не ради жалкой разрядки. Они оттягивали её, боялись конца, как будто его можно было отсрочить. Потом — бессонные часы. Чонгук гладил пальцы Минхёка, скрещённые с его собственными, думал, что даже такое невинное прикосновение скоро будет для них недоступно, а потом вдруг встал и, порывшись в своей тумбочке, протянул Минхёку бархатную коробочку. Ничего не говорил — что могли сказать слова? В них та же пустота, что и в душах двух расстающихся людей, отвыкших от жизни друг без друга, не знавших её. Ли так же молча взял кольцо, надел его, поправил, словно оно выжигает на коже шрам. Молчание — но жест такой громкий, что Чонгук слышал крик, а не тишину. Каждый вздох казался воплем. — Если… — начал Минхёк, сглотнув. — Если спросят, я буду должен сказать, что это подарок бабушки. По контракту у меня не должно быть отношений. Так что я буду много врать — прости за это. — Я купил его для нас, а не для них, — согласился Чонгук, но Ли вдруг снял кольцо и положил его обратно. Лихорадка предыдущих недель усилилась. — И не уверен, что имею право его принять. Прости за то, что скажу дальше… Но… Ты… Ты не думал о том, чтобы расстаться? — спросил Минхёк, и воздух, которым Чонгук и так дышал с трудом, наполнился отчаянием и табаком. Дым проникал в лёгкие, в само сознание, делая его таким же серым и ядовитым. Думал ли? Нет. Боялся? Да. Но это предложение Чонгук понимал. Во всей фигуре Минхёка после злосчастного дня рождения, когда они в первый и последний раз серьёзно поссорились, отражался этот вопрос. Чон закурил тоже. Опять помогало, как в тот вечер, после которого он не прикасался к сигаретам. — Ты же знаешь ответ? — Чонгук посмотрел на Минхёка печально. Раньше их общение выглядело иначе. Яркое, непоследовательное, игра, правила которой меняются на ходу. А теперь — никакой загадки. Чон ощутил тоску, не свою — Минхёка, которому наскучила рутина, который, на самом деле, был рад, что хотя бы ненадолго от неё избавится, окунётся в новую жизнь, оставив старую позади. — Тебе скучно со мной? Устал, хочешь освободиться, чтобы на гастролях жить распутно? Молчание Минхёка вызвало нестерпимую боль в груди. Он не спорил и не отрицал. Безмолвно соглашался. И даже если он скажет, что это не так, Чонгук будет точно знать, что в глубине души, так глубоко, как не позволял себе заглядывать тот Минхёк, который жил с Чонгуком, но который раньше на той глубине плавал всё время, Ли не просто спрашивает — он предлагает, просит отпустить. Чтобы они оба не страдали. — Я боюсь, — Минхёк затянулся. — Боюсь сделать то, что причинит тебе боль. Что угодно может. Пороховая бочка Тэхёна взорвалась в Тэгу, нас почти не задело, но это был всего вечер, а у меня будет полтора года. Сотни таких вечеров, в один из которых я могу ошибиться. Потому что… Я не знаю. Просто боюсь жить в страхе. Сидеть и ждать, когда взорвусь. Не хочу, чтобы мы оба мучались. Уже чувствую эту дурость в себе. Головой понимаю, насколько это глупо: что я могу сделать? Переспать с кем-то? Тошно от одной мысли. А что ещё? Поцеловать? Я поцелую — потому что дурной, не могу позволить просто любить меня, буду делать больно, чтобы извиняться и чувствовать вину. Тебя рядом не будет, я забуду, зачем держу своих демонов за закрытой дверью. И потому что поцелуи для меня — как сигареты. Наркотик. Мне очень стыдно за эти мысли и эти страхи. Откуда они? А ещё я боюсь быть злым и подумать однажды: «Он не ценит меня, я могу это сделать». Тот вечер в ноябре стоил мне слишком много. Я больше не могу быть уверенным в тебе и себе. Не получается. Я заслужил того, чтобы меня бросили… Весь этот разговор звучит убого, мне мерзко от себя и от того, что я говорю всё это. Минхёк замолчал, словно невыносимо стало показывать себя слабым и дальше. Но сильнее он от этого не стал. Инициативу на себя снова брал Чонгук. Чону было неприятно слышать об этих сомнениях, но он настолько привык к характеру Минхёка, что ему не нужно было переубеждать себя, нужно было лишь найти слова, способные сгладить и этот вечер, и тот ноябрьский, после которого их отношения так и не восстановились. Восстановятся ли когда-нибудь? Сколько времени должно пройти, сколько ошибок нужно совершить, сколько послаблений дать? Для Чонгука желания Минхёка были за гранью. Не допустимого — постижимого. Но допустить он их мог. Эдакая жертвенность во благо любви, но он не видел себя жертвой. Он подстраивался под жизнь, которую любил, под человека, который её создавал. Многие привычки Ли были непонятны Чону, но он старался понять. — Целуйся, но без продолжения, ладно? Я не могу привыкнуть ко всему. И… Наверно, я не хочу, чтобы ты рассказывал. Или наоборот? Будешь показывать, кто свёл тебя с ума, когда меня нет рядом? — Минхёк не успел возразить; Чон, нервно улыбнувшись, его опередил. — Да-да, никто не сведёт тебя с ума, кроме меня, я знаю — поэтому и могу согласиться. Но расставаться я не хочу. Хочу оставаться твоим. И знать, что ты ещё мой. Минхёк, не докурив, потушил сигарету о стоящую в центре кровати пепельницу и уткнулся Чону в плечо. Чонгук протянул коробочку опять. Хотелось бы ему видеть лицо Минхёка, когда он надел кольцо снова — теперь насовсем. Воцарилась тишина. Чон взял вторую сигарету. Следивший за этим жестом Минхёк его не остановил, но закурил тоже. Снова дым. Но теперь он не помогал никому. Слишком много мыслей, страхов и печалей. — Был бы этот кризис без гастролей? — заговорил Чонгук. — Ты ведь давно мной недоволен. — Не недоволен. Но думаю иногда: в чём причина? Почему ты такой? Я что-то делаю не так? Или ты? Может, ты просто не способен любить, не умеешь отдаваться? Или всё дело в Тэхёне? Может, ты всё ещё любишь его? То твоё признание мне, такое громкое, неожиданное; собранная из сотен страниц история, книга, вручённая растерянному человеку. Что, если ты просто застрял в том моменте, когда сказал «люблю» ему, а мне это слово досталось по наследству — на самом деле ты посвящаешь его другому? Я не виню. Просто устал. Как будто смотрю за стекло закрытого магазина. Товары внутри стоят, дразнят, но я не могу их получить — только смотрю. И стекло разбить не могу — дорожу. Время идёт, а я всё смотрю. И ничего не могу сделать. Чонгук сделал пару затяжек, забрал у Минхёка сигарету, бросил и её, и свою в пепельницу и, отставив ту на тумбочку, притянул Ли к себе. — Знаешь, чего я боюсь? Что ты прав. Что я не способен чувствовать. Что я никогда не смогу сказать тебе «люблю», имея в виду то, что чувствую. Что это чувство — не та любовь, которую я хочу ощущать. Очень странные мысли, которых раньше у меня не было: осознание того, что мы относимся друг к другу по-разному. И страх, что я — странник, попавший не на своё место, подросток, родившийся с закостенелой старческой душой, человек, который не умеет любить, не знает, каково это — отдавать всего себя кому-то. И никогда не узнает. Я боюсь, потому что однажды меня отвергли? Только тогда всё было не так, как с тобой. Как сравнивать стол и сахарную вату — слишком разное… — он глубоко вздохнул. Сдавленная грудь впервые позволила сделать это без боли. Маленькая речь не облегчила её, но сделала немного взрослее и свободнее. Чонгук почувствовал силу, о которой твердил ему Минхёк, но лишь коротким мгновением, которое, вспыхнув, погасло безвозвратно. И Чону уже не хватало этой власти, позволившей высказать слова сердца, миновавшие разум. Минхёк ничего не ответил. Не стал перетягивать акценты на себя. Сегодня был вечер Чонгука, который снова гладил пальцы Ли, часто касаясь кольца, замирая от этого ощущения, и больше ни о чём не думал. Они поставили замечательную точку в этой главе.