Ни о чём не жалеть

Чонгук остался один. Скрипка вдруг стала невероятно тяжёлой, но сама она не изменилась, давили лишь ожидания со стороны Минхёка и Кихёна. Особенно последнего. Ю иногда пытался приобщить отца к музыкальным занятиям, но Чон всегда отказывался. Мягко, не категорично — в глубине души он и сам стремился к красоте, исходившей от Оскара или Инсона. Но все попытки заканчивались знакомым отрицанием: у Чонгука был слух, но не было страсти, которая оставляла бы его за инструментом дольше, чем на десять минут. У него не хватало мотивации, чтобы совершенствоваться. Но сейчас желание стать источником чего-то невероятного было велико. Стоя на том же месте, где его оставили, Чонгук осмотрел скрипку. Завиток, колки, гриф, струнодержатель, подгрифок, подбородник. Когда-то эту скрипку держал Тэхён, он показывал, как нужно ставить руки, объяснял строение, рассказывал историю скрипки и музыки вообще, развлекал шутками и мифами, вроде того, что эфы связаны со знаком интеграла. Чон взволнованно провёл по струнам пальцами. Желание сыграть усиливалось от воспоминаний, от трепета, которым он жил, общаясь с Тэхёном. Но сейчас вдохновение вызвал не он. Или вся абсолютная любовь, которую Чонгук будет испытывать в жизни, теперь навеки связана с музыкой, со скрипкой, с Оскаром и тяжелым эмоциональным принятием любого сильного чувства? Особенно того, которое появилось после Кима. Снова он в мыслях, забирает всё себе, обесценивая любые переживания о других. Чонгук положил скрипку на плечо. Приятно, знакомо. Смычок коснулся струн, но Чон тут же убрал его, смотря на Оскара непонимающе. Как будто в его руках металлическая банка с гвоздями. Таким он был всегда? Или стал из-за непривычки? Рука Чона замерла над струнами снова. Должно быть, сейчас он выглядит нелепо. Не хотелось бы ему предстать перед Кихёном и Минхёком в таком виде. Или хотелось? Они ведь его семья. Семья. Смешное слово, отчаянно громкое, когда её у тебя нет, когда ты не понимаешь, что это, каким оно должно быть. Или когда она у тебя есть, ты осознаёшь каждое мгновение, проведённое с ней, обожаешь и невыносимо боишься потерять. Чонгук пришёл от первого ко второму. Импульс поднял смычок, и Чон решительно провёл им по струнам. Опять фальшиво, но он пересиливал себя, чувствуя мурашки и ёкающее от каждого необычного звука сердце. Наверное, он никогда не стал бы музыкантом. Или нет, был бы великим — таким же, как его сын. Если бы нашёл музыку сам, услышал её без чужой указки, не чувствуя ответственность за то, что не оправдает ожидания матери или отца. Наверное, он всё ещё любит Тэхёна, раз вспоминает его даже сейчас, когда, казалось бы, места ему не должно остаться совсем. Чон едва не отбросил Оскара. Нельзя давать ему говорить слова о любви не тому (или тому?..) человеку. Но Чонгук играл, отдал всю душу скрипке, надеясь, что это его освободит. Наверное, он безответственный родитель, который только начал понимать своего ребёнка. В этом пункте можно смело ставить «точно», потому что Чонгук видел себя лишь наблюдателем, который наконец прозрел. Наверное, он любит Минхёка недостаточно сильно, иначе Чон бы верил ему, он бы не раскладывал свои чувства по нотам, он бы слушал мелодию, звучавшую в его присутствии, всегда, а не один-единственный раз спустя девять лет отношений. Наверное, он никогда не перестанет сомневаться в своих действиях, не избавится от самого слова «наверное», пока не отпустит всех людей, за которых держится, если не позволит себе заплыть за буйки, зная, что там его никто не подстрахует. Чонгук, словно обжёгшись, резко перестал играть, услышав, что его музыка стала тревожной, пугающей. Голос внутри предлагал что? Расстаться с Минхёком? Что за чепуха, ведь Чон этого не хочет. Но душа, видимо, считала иначе, потому что с этой мыслью, самой неожиданной и неприятной, музыка в голове перестала играть, и руки, которые Чонгук снова пытался поставить, чтобы дать Оскару поговорить с ним ещё немного, безжизненно занимали позу, но не желали двигаться дальше. Чону не хотелось заканчивать на этой ноте, ноте боли, безысходности и тоски, но пять минут попыток ничего не дали, и он, осмотрев скрипку снова, в сотый раз, аккуратно положил её в чехол, приставил к стене и… снова подумал о Тэхёне. И немного о Кихёне. Когда-то голос музыки проявился из-за любви к Киму, а что заставляет говорить таких музыкантов, как Тэхён и Кихён? Такие же сильные эмоции, которые они получают от чего-то более доступного, чем безумная любовь, разрушающая жизнь? Может, у Кихёна это тоже любовь? К себе, к отцу, к жизни? А у Тэхёна? Была ли в его жизни такая любовь, которой он хотел бы посвятить всю свою музыку? Джису? Джонни? Некто неизвестный, чьим именем Тэхён назвал свою скрипку. Может, в том дне и том человеке и остались все чувства, позволяющие музыке гения звучать? Осталась ли в Тэхёне любовь хоть к чему-то, или всю её он отдал на проигранную борьбу с тоской в глазах? Может, источник вдохновения Тэхёна — тоска, поглотившая его и поглощающая неосторожных юношей и девушек, задержавшихся на ней слишком надолго? Знает ли Ким ответ? Снова зима. На этот раз в нём самом. Зазнобило так сильно, что Чонгук осмотрел окна — вдруг одно открыто. Но холод шёл изнутри. Как выбросить из головы гадкие мысли, подсказанные скрипкой? Почему они вообще появились? После новости о новом сценарии — потому что так проще? Это путь слабохарактерных сопляков, но они с Минхёком непременно что-нибудь придумают. Или… Или так действительно будет лучше для них обоих? Чонгук разберётся в себе, найдёт того, кем хочет быть, станет им, а Минхёк сможет спокойно и целоваться, и заниматься сексом, не боясь кого-то обидеть. Нет-нет, им это не нужно. Ведь они любят друг друга и обязательно со всем справятся. Но скрипка… Почему же ты сказала именно это? Или Чонгук понял её неправильно? Десять минут ожидания Минхёка и Кихёна Чонгук бродил по номеру, не возвращаясь к Оскару даже в мыслях. Чон смотрел на аккуратно сложенные вещи и думал о том, что уставший Минхёк вполне мог позволить себе небольшой бардак. Вспомнился спонтанный секс. Ли — педант, воспользовался антисептиком, чтобы касаться его не совсем грязными руками, вытер оставленные Чоном следы. Даже в этой вспышке похоти Минхёк оставался трезвым. Мог бы он изменить Чонгуку? Его страсть была сжигающей, но появлялась ли она с кем-то другим? Чон не мог в это поверить. Чистоплотность во всём. Он не удивится, если Ли тоже соблюдает какую-нибудь диету — для себя, а не для удобства партнёра, как Чонгук. Вернувшийся Кихён высказал искреннее сожаление о том, что у Чонгука не получилось ничего сыграть, а по взгляду Минхёка Чон понял, что Ли ему не поверил. Он, как и прежде, когда Чон не понимал себя, но чувствовал что-то огромное, услышал закрытую шкатулку его души, только в этот раз побоялся заниматься её анализом, зная, что ничего хорошего это не принесёт. В бессмысленной болтовне они поели. Чон был скромен и старался не есть пищу, сильно отличавшуюся от того, к чему он привык дома. Кихён с удовольствием уплетал иностранную еду, много говорил, и Чонгук неожиданно заметил, что одно имя в его рассказах замелькало чаще прочих. Ирон. Талантливая пианистка, старше на четыре года. Выигрывает все конкурсы в своей возрастной группе. Кихён предвкушал их встречу на одной сцене, не сомневаясь в победе. Но по количеству историй о её творческом пути можно было догадаться, что этого соперника Ю боится. Может, эта неуверенность и погубит его? Минхёк… Всю трапезу смотрел на Чонгука. Сидел напротив, но касался его взглядом каждую свободную секунду, когда можно было отвлечься от еды или требовавшего внимание Кихёна. Чон вспомнил «наверное» о том, что он недостаточно его любит. Недостаточно для чего? Почему недостаточно? Может, просто не так, как Минхёк? Но разве же это плохо? Если (когда?) они расстанутся, он наверняка будет думать о нём так же много, как о Тэхёне, даже больше, ведь у них целая жизнь, полная счастливых и печальных минут. А с Кимом не было ничего, кроме неопределённости и грызущей незавершённости. Отведя Кихёна в его номер, находившийся на их этаже, Минхёк и Чонгук вернулись к себе. Тишина, снова гнетущая и безнадёжная. Чон собирался принять душ, но вместо этого сел рядом с Минхёком на кровать. — Хочешь мне что-то сказать? — догадался Ли, Чонгук кивнул. Но что? О том, что сыграл что-то прекрасное и ужасное одновременно? О том, какие именно вопросы подняла музыка? О том, как сильно это его напугало? — Я люблю тебя, ты знаешь? — Чон глянул на печального Минхёка. Ли улыбнулся. Устало, как бегун, увидевший финиш, но не добежавший до него. Близость и безысходность. — Знал до этого. А сейчас ты говоришь это не мне. Чонгук отвёл глаза, утыкаясь в белый пушистый ковёр. — А кому? — Не знаю. Ты хотел увидеть тут кого-то другого, а увидел меня. Что произошло? Чон положил голову Минхёку на плечо. — Я поиграл, пока вас не было. Странно получилось. Думал, меня разрывает от любви к тебе, а оказалось — от противоречий. И стало ещё хуже. Минхёк отставил руку за спину Чона, слегка касаясь, поддерживая. Этот жест напомнил о том, что рядом есть тот, кто поможет, спасёт, если станет страшно. Но это не радовало, а напоминало лишь о собственной слабости. — Там было что-то важное, с чем надо разобраться? Музыка, родительство, Тэхён, Минхёк. Всё важное. — Сделай так, чтобы я всё забыл, — Чон посмотрел на Минхёка, нет, на Минмина, человека из Пусана, того развратного, порочного, ветренного, и попросил сделать его таким же. — Сделай тем, кем мне стоит быть здесь, кем я должен стать, чтобы не обдумывать каждый свой шаг, пытаясь его осознать, чтобы я просто мог идти, глядя перед собой, а не под ноги. Смотрящий перед собой Минхёк поджал губы. — Если ты сам с этим не справляешься, то что могу я, — снова улыбка, ещё более обречённая, а потом вздох беспомощности. Чонгук искал энергию у того, кто сам в ней нуждался, но немного у Минхёка всё-таки осталось. — Я в таких случаях иду в бар. За шумом, выпивкой, людьми — за атмосферой. Обычно помогает. Попробуем вместе? Чонгук, не раздумывая, кивнул. Бары — не его спасение, но подкупающее вместе делало этот вариант не таким неподходящим. Даже если это снова признак слабости, Чон попробует обратиться к этому средству, потому что его собственные способы переставали работать.