Ни о чём не жалеть

Чонгук встал с кровати, проверил шкафы и полки. Все вещи Минхёка остались на местах, но не потому что он планировал вернуться, а потому что не хотел иметь хоть какую-то связь с прошлым. Для него это не менее болезненное расставание, чем для Чонгука, может, даже более — поэтому он и отказывается от всего разом. Обрубает все возможные связи, хоть ради Кихёна им и придётся общаться. Чон взял футболку Ли, вдохнул запах порошка, положил обратно. От Минхёка не осталось ничего, кроме памяти. Все вещи призваны лишь наказать за то, что он так бестолково лишился счастья. Каждый уголок дома — напоминание, расширяющее дыру в груди. Чонгук, не глядя на время, лёг на постель снова, потянулся к ночнику на тумбочке со стороны Ли и замер. Комната стала меньше, сосредоточившись на точке, которую Чонгук предпочёл бы никогда не видеть. Безысходность и мрак. Снова. Больно и мутно. Кое-что призрак Минхёк всё-таки оставил. Кольцо. Белое. Блестящее. Когда-то Муни шутил, что потеряет его, потому что не умеет носить украшения, но это он берёг, потому что это не просто подарок, это символ, за который они оба держались очень по-разному. Минхёк — сильно, преданно, а Чонгук — без интереса и истинного понимания его ценности. Есть — хорошо; нет… Ты всего лишился, ты виноват, понимаешь? Это твоя вина, твоя ошибка. Но не смей жалеть себя. Ты должен всё исправить. Ты сможешь всё исправить. Тот ты не смог бы, но новый — ты сможешь, только не сдавайся. Пальцы потянулись к кольцу Чона. Что с ним делать? Разве же это вопрос? Он снимет его, только если разлюбит. Надеяться на «когда» не приходилось. Осознание того, что теперь придётся перекроить и себя, и всю свою жизнь, накладывалось на каждую мысль. Быт, брошенная работа, кризис личности, отношений, Кихён, театр, лошади — всё в одну кучу. И везде одинаково больно. Впрочем, нет, не одинаково. Боль всегда была для него разной. Привычная — на пальцах, все часто режутся, это неприятно, но терпимо, с такими мелочами легко справиться; и совершенно новая и от этого нестерпимая, как выстрел в спину, в область сердца. Чонгук сам в себя выстрелил. И в Минхёка, его замечательного Минхёка, которого он разрушал своей неуверенностью в себе, распространяемой и на него. Больше Чонгук не нуждался в чужих советах. Внутренний голос говорил ему то, что он должен был услышать, то, что он может переработать и использовать. Теперь на вопросы отвечал он сам, а не кто-то со стороны. «Может, без меня ты наконец себя найдёшь». В критические моменты уверенность Чонгука активизировалась и работала за двоих — только тогда, когда Минхёк был слабым и сам нуждался в поддержке. В Пусане, после признания в первых месяцах отношений, в ночь смерти Хёнджина. Теперь критическим становился каждый момент и рассчитывать можно было только на себя. Минхёк, выполнявший роль матери и отца, наставника и опекуна, стал возлюбленным. Для Ли Чонгук всегда был таковым; брал любовь, купался в обожании, не отдавая ту же нежность в ответ. Чон лишь позволял себя любить, пассивно отвечал, веря, что любит не меньше, но лишь сейчас чувства стали настоящими. Что имеем — не храним… Далёкий от мудрости поколений Чонгук прочувствовал эти слова на себе. Часы показали почти одиннадцать. Сколько времени прошло с тех пор, как ушёл Минхёк? Ушёл… Чонгук вытер влажные щёки. Высшая степень безысходности — слёзы, которых не замечаешь. Может, и Кихён не заметит? Надо проведать его, надеясь, что он не станет ничего говорить или спрашивать. Чонгуку пока нечего сказать. Наверно, и не появится — о чём говорить? Ты совершил ошибку — как ты скажешь об этом сыну, если даже Муни сказал об этом не ты? Ничтожество! Нет, не смей, не смей. Ты станешь лучше, ты не будешь тем, кто оскорбляет себя, чтобы найти поводы для жалости. Ты хотел не жалеть — не жалей. Ты будешь сильным, ты можешь. Та личность — она может. Стань им, тем, кого ты полюбишь. Ты перестроишься и будешь любить себя. Может, не такого сверкающего, как Муни, но вполне достойного любви. Любить нужно не за что-то. Ненавидеть — да. А любить — по умолчанию. Чонгук зашёл к Кихёну. Тот спал. Может, притворялся как накануне, когда он знал, что его отец куда-то уходит. Смог ли он сделать правильные выводы, понять, что произошло между Чоном и Минхёком? Видимо, да. Поэтому и не зашёл. Или потому что ещё обижен? Или уже? Минхёк ему всё рассказал? Или Ю просто расстроен? Устал? Заболел? Может, позвонить Минхёку? Ничтожество. Не надо искать поводы с ним связаться. С Тэхёном было проще: Чон не был виноват в том, что влюбился. Можно было пожаловаться. Только сейчас Чонгук хотел не жаловаться, хотел просто быть рядом с Минхёком. Разве это так много? Пересилив страх перед кольцом, самым беспощадным напоминанием, Чонгук вернулся в спальню. Надо поспать. Утром станет проще, это всегда работает так. Но как упасть в сон, когда сердце колотится, не желая успокаиваться? Снова пить? Сам концепт лечения душевных травм алкоголем был Чонгуку противен. Он пил, чтобы сделать жизнь ярче, а не на мгновение закрасить чёрное красным. Правда, в вечер, когда он впервые напился — вином Джин-Хо, в день рождения Тэхёна, — Чонгук пил не из-за радости. Или наоборот? Он был вдохновлён своей любовью, несмотря на то, как много боли и непонимания она приносила, она давала ему смысл для жизни, для развития. Тогда он ещё не знал, что намного больше мучений любовь приносит в момент, когда ты её лишаешься. Привычные занятия становятся более мрачными для познавшего любовь человека, чем для одиночки, которому не с чем сравнить. Как-то Чонгук уснул. Ему снился Минхёк. Встревоженный, напряжённый и смертельно уставший. Он ничего не говорил, ждал, что нечто громкое и важное скажет Чон. Ты можешь это сделать. Это в твоих силах, он оставил тебе частичку себя; самое ценное, что в нём есть — умение говорить. Так, как никто не говорил с тобой до него. Даже Тэхён. Только стоило ли оно того. Чонгук проснулся разбитым. В комнате Кихёна было тихо. Может, он сбежал вместе с Минхёком? Чону часто казалось, что сын любит Ли больше, но в то утро это перестало иметь значение, потому что сам Чонгук давно разобрался в своих чувствах и не сомневался в них. Он просто знал, что за сына отдаст всё. Захотелось что-нибудь приготовить. Чон редко готовил, ему никогда это не нравилось, но в тот день новая личность, отказавшаяся от многих старых привычек, настояла на том, чтобы обойтись не бананом или мюсли, к которым и Чона, и Кихёна приучил Минхёк, а придумать что-то другое. Для чего? Ты трус, но каждый ведь справляется с болью так, как умеет. Ты пока не умеешь, но тебе надо научиться. Порывшись в холодильнике, Чонгук нашёл рис, кимчи; в морозилке была рыба. Звучит неплохо, а? Интересно, что сказал бы на это Муни? Ты вдруг стал готовить. Он посмеялся бы. Или нет? Как он там вообще? Один или нашёл утешение в чьих-то объятиях? Спит или уже нет? Завтракает или лишился аппетита? Он поговорил с кем-то? Надо ли ему это? Ты ведь должен знать — это же твой мужчина. Впрочем, уже нет. Вряд ли Минхёк пошёл искать одноразового (перчатки они, что ли?) партнёра. Ему тоже нужно подумать. Должно быть, он поехал в квартиру Пьёнгона или Тэхёна. Или, может, в ту, в которой жил до этого? Она принадлежала Феликсу, но, похоже, ей пользовался только Минхёк. Или Чонгук невнимательно слушал. Ты, балбес, никогда его не слушал. А теперь он не станет тебе ничего рассказывать. — Папа готовит? — заговорил рядом Кихён. — Решил, что нам не помешает разнообразие. Размышления с себя сместились на сына. Поймёт ли Ю, что это поступок не отчаяния и отрицания, но нестерпимой боли, которую Чон пытается отвлечь хоть на что-то? Чонгук прочитал во взгляде сына смирение. Ничего не ответив, Кихён ушёл. Послышалось пианино. Ровное, но какое-то пустое. Кихён знает, что случилось, понимает, пока не до конца осознаёт, но уже мучается, о чём предупреждает его игра? Или Чонгуку лишь показалось? Забудь это слово, ты снова вынуждаешь ругать себя. Показалось? Когда твой ребёнок страдает, тебе не кажется. Кихён вернулся. Молча сидел с планшетом. Хорошо, ты всё равно не нашёл бы ответы на его вопросы. Даже Муни не нашёл бы. Вы оба их не знаете. В тишине прошёл завтрак, потом Кихён снова ушёл к себе. Чонгук, помыв посуду, остался на кухне. Чувствовал себя бесполезным, но хотя бы свободным. Только работа… Кем может быть человек с его образованием? С химией Чонгук порвал. Вот так резко, даже немного необдуманно, но одна из цепей, сдерживающих его, упала к ногам, и это принесло облегчение. Даже если он не прав, это хорошее начало. Но что дальше-то? Ты становишься тем, кто не думает о будущем — таким ты хочешь быть? Стабильность, как и дружбу, переоценивают. Конечно, хорошо говорить так, когда для поиска себя есть деньги, но раз они есть… Зачем запирать себя, если мир огромен и прекрасен? Театр? Он пришёл в голову первым. Чонгук поискал что-нибудь в интернете, записал пару адресов. Начнёт с понедельника. А пока надо попытаться восстановить разрушенные уходом Минхёка отношения с Кихёном. Он давно вырос, с ним не нужно нянчиться. Впрочем, никогда не было нужно. Он с детства рос самодостаточным, иногда даже слишком погружённым в себя — совсем как отец. Но в жизни Ю было достаточно любви, чтобы превратить зацикленность в себе в твёрдый характер, способный видеть свои сильные и слабые стороны. Интересно, какие слабости у Кихёна? Знает ли он о них? Может, спросить? Точно не сейчас. В тот день, первый день без Минхёка, им обоим было тяжело. Кихён то набегами играл пару часов подряд, то замолкал, глядя в стену. Чонгук волновался, но знал, что Ю не расскажет, что с ним, потому что он пытается это понять. Каждый переживал горе по-своему. Вечером Чон уговорил сына посмотреть вместе фильм. Ю ссылался на учёбу, дела, музыку. В фигуре Кихёна Чонгук ощущал напряжение, неосознаваемую нервность, злобу, причину которой Ю не мог осознать. Что, если ему это расставание будет стоить слуха? Ты ведь читал, что музыканты перестают слышать, сталкиваясь с сильными потрясениями. Его музыка уже звучит иначе — а что будет дальше? Как ты будешь жить с тем, что лишил сына смысла существования? Когда Кихён всё-таки сдался, он захотел посмотреть «Великого Гэтсби». Минхёк упоминал его. Рановато тебе, дружок, но сегодня ты можешь просить что угодно, и я не посмею тебе отказать. Только ты так потерян, что не будешь этим манипулировать. А может стало бы лучше, дай ты себе волю. Впервые Чонгук обсуждал с сыном то, о чём не говорил прежде. Кихён же взрослый — так его и стоит воспринимать. Сначала Ю отмалчивался, словно не замечал, что изменился не просто разговор, изменился его источник, Чонгук, который сделал Кихёна не просто компанией для борьбы с одиночеством, а полноценным собеседником. Так вот как должна выглядеть семья? Со мной так родители не говорили… Ты же тоже доволен этим вечером, Юки? Ты не можешь не чувствовать того же, что и я. Но перед сном идиллия всё-таки была нарушена. Кихён задал вопрос, которым дышали они оба. — Вы расстались? Совсем? В устах Кихёна это прозвучало особенно безнадёжно. Чонгук протолкнул ком в горле, вернул его обратно в грудь — тебе с ним ещё жить и жить — и дёрнул плечом. — Я не знаю, Юки. Надеюсь, что нет, но дальше всё зависит не от нас. Кихён внимательно осмотрел Чонгука, искал изъян, за который сможет его распять, а потом вздохнул и отвернулся. — Почему люди изменяют? Как это происходит? Зачем? У взрослых есть что-то, что заставляет вас изменять? Тогда я не хочу становиться взрослым, я не хочу делать такие вещи, которые разрушают других. Он притворился, что не больно, ничего не значит, «я уйду и вернусь»; но я же вижу. Раньше он был оркестром, сильные духовые, затем вступают струнные, а потом тишина — передышка перед новой мелодией. А теперь он — стоящий на огромной пустой сцене рояль, который всегда молчит. Метафора, яркая и болезненная, заставила сердце Чонгука сжаться. В миллионный раз. — Я постараюсь это исправить, — пообещал Чонгук. Получится ли? Статичная жизнь пришла в движение. Механизм, находившийся в покое тридцать лет, начал разгоняться. Всё время до этого, будучи уверенным в себе, Чонгук лишь притворялся, играл роль, подобранную для Минхёка. Теперь он действительно менялся, переосмыслял себя, перешивал костюм, подшлифовывал маску, чтобы облачиться в них и жить, а не примерять. Своё собственное одеяние, а не чужое. Чонгук разрушал себя методично, стремился ко дну, чтобы стать новым человеком. Всё воспринималось иначе — проще, потому что Чонгук не думал над каждым своим шагом. Он наслаждался жизнью, делал то, что ему нравится, и не думал ни о каком неопределённом будущем или тяжёлом прошлом. Старая версия, зацикленная на своих переживаниях, перестала говорить. Чонгук стал готовить чаще. В нём открылось чувство прекрасного. Детали, когда-то казавшиеся незначительными, вышли на первый план, и даже Кихён заметил, что Чон не просто готовит— он творит, создаёт. Быт, спокойный и простой, позволял больше времени проводить с Кихёном. Фильмы, беседы, немного музыки, чтение. Чонгуку это нравилось, но он не привык к безделью, поэтому усиленно искал работу. Его не брали никуда. В крупные театры он даже не пробовал попасть, а мелкие были укомплектованы или нуждались в людях хотя бы с опытом. Но Чон не видел в этом знак судьбы, чтобы поискать другое направление. Вся его сущность тянулась к театру. Или к Минхёку. Какая разница. Жить без него было действительно нелегко. В основном душе. Мысли о сексе не возникали. Никакого влечения. Чонгук плохо помнил даже их последний секс. Если бы Чон только знал, что он был последним. А со сколькими людьми переспал Минхёк после расставания? Их стало больше или меньше, чем было раньше? Или не осталось вообще? Иногда Минхёк созванивался с Кихёном. Чонгук не спрашивал, но хотел знать, как он там. Работает, устаёт? Скучает? Чонгук невыносимо скучал. Но со стороны, должно быть, казалось, что он страдает недостаточно сильно, не бродит в тумане, пытаясь выбраться, не плачет по ночам, заедая стресс мороженым, но именно то, как тихо, безмолвно, он переживал этот разрыв, показывало, что эта рана была глубже любой другой. Чонгук не пытался перетерпеть дни, недели или месяцы с ней, не ускорял течение болезни, чтобы потом о ней забыть. Он жил с ней смиренно. Такие вещи не могут быть кратковременными. Не для нового Чонгука. Эта рана останется навсегда, она не превратится в рубец, как чувство к Тэхёну. Ощущения преломились, ослабли. Та яркая паника и печаль, которая поглотила его после ухода Тэхёна — в те далёкие времена, когда он даже не начал учиться, — теперь эти чувства были разделены на сотню. Никаких драматических терзаний. Сдержанная, но всепоглощающая пустота, с которой он иногда ходил в зал. Давал телу выплеснуть тоску. Он остервенело бил грушу, не заботясь о защите, и уходил с синяками вместо костяшек. Становилось легче, боль смещалась с душевной на физическую. Но ненадолго. Жизнь изменилась не только для Чонгука, но и для Кихёна. Он редко напоминал о Минхёке — боялся задеть и себя. Ю посвятил себя музыке, отказавшись от увлечений, друзей и знакомых. Тэиль был у него дважды, Рюджин он видеть не захотел. Стал слишком большим для малышки? Или, как и Чонгук, не хотел видеть людей из прошлого? Чон продолжал слышать в его музыке печаль, но она была тихой, потому что пока Кихён верил, что Минхёк вернётся. Наверное, зря. В октябрьском конкурсе упорство Ю привело его к первому месту. Но оно его не обрадовало. Кихён прятался за музыкой, искал в ней утешения, не волнуясь за то, как его оценят. Тогда Чон впервые увидел Ирон рядом с сыном. Она относилась к Кихёну, как к коллеге, а не как к конкуренту, потому что для неё музыка была не средством самоутвердиться, а способом поговорить с миром. Ирон хвалила технику Кихёна, восхищалась им. Тэиль с возрастом стал сдержаннее, но и он признал, что Кихён выступил лучше, чем когда-либо. Чонгуку было больно думать, что причина не в репетициях. Но одним из самых запоминающихся этот конкурс стал не поэтому. Чтобы отпраздновать, Чонгук пригласил и Тэиля с сестрой, и Ирон с работницей детдома в кафе. Взрослые барышни обсуждали свои дамские штучки, дети говорили о музыке, а Чонгук наблюдал за сыном. Детали, которые он подмечал, не тратя силы на их анализ, бросались в глаза: Кихён испытывает к Ирон симпатию. Он слушал её внимательно, серьёзно, как будто вот-вот задаст один из своих огромных, смущающих вопросов, но робел перед тем, чтобы что-нибудь спросить. Заинтересованность в ней была совсем не такой, как с Минни или Рюджин. Там она была базовой, «я женюсь, когда вырасту, потому что так принято», а с Ирон — искренней. И Кихён, очевидно, чувствовал разницу и сам, но никак не мог понять, в чём она заключается, поэтому пассивно (впрочем, пару раз он высказался Ирон о том, что она «слишком много говорит» и «играет безалаберно») злился, защищаясь от новой зреющей эмоции, которая, если повезёт (или не повезёт) через пару лет превратится в первую, а может и последнюю любовь. Удочерять Ирон точно не стоит.