Ни о чём не жалеть

Чонгук проследил за тем, как Минхёк подошёл к Кихёну. Надо попрощаться и уйти. «Оставь его, ты же знаешь — ему больно тебя видеть». Минхёк говорил это Тэхёну? Иронично, что теперь эта фраза относилась к нему самому. И к Чонгуку. Как это произошло? Вот так выглядит конец — тихо. Минхёк не ругался, не пытался задеть, как он умеет; он просто попросил оставить его. Тоска Чона была другой, не настолько безысходной и болезненной, но теперь она стала по-настоящему уничтожающей. Лучше бы они не говорили. Никогда; лучше жить только своими эмоциями, не прибавляя к ним чужие. «Я не могу перестать думать о тебе». Я тоже, я тоже!.. Ты ведь понимаешь? Я не могу без тебя, я тоже жалок и одержим! Чонгук грубо потёр ладонями лицо. Плакать не хотелось, хотелось чувствовать физическую боль, сильную, такую, которой в его жизни никогда не было, оставить шрамы не на душе, а на теле. Суицидник ты, что ли? Прекрати! Он резко убрал руки. Атаковали мысли и слова. В основном Минхёка. «Тэхёна ты отпустил — сможешь и меня». «Если бы это так работало». «Если со мной что-нибудь случится, ты же найдёшь себе кого-нибудь?» «Он не ценит меня, я могу это сделать». «Половину спектакля я смотрел на тебя». «Когда ты рядом, меня переполняет такой нежностью…» «Это сложная жизнь, которой я живу уже давно». «Я не хочу иметь с тобой ничего общего». Каждое сказанное слово не просто информация, а посыл, шифр, который Чон наконец мог расшифровать. Не трогай меня, мы расстались. Совсем. Прижав руку к груди, Чон закашлялся. Больно. Больнее, чем ты думал. Чонгук не предсказал, что встреча изменит все установки, которыми он себя обманывал. Минхёк всё перевернул парой своих волшебных беспощадных фраз, переложил немного страдания на чужие плечи. Теперь ты можешь их вынести? Через минуту (или сотню минут?) рядом оказался Кихён. Заметил, что Чон, поговорив с Минэкиным, побледнел. Всё встало на свои места даже для ребёнка. Он попросил Чонгука наклониться. — Я могу остаться, если тебе я сегодня нужен больше, — серьёзно сказал Ю, и Чон сильно сжал глаза, чтобы не заплакать. — Ты такое сокровище, Юки, — Чон обнял сына. — Я очень горжусь тем, какой ты у… — меня? Боже, боже, боже! — нас чудесный. Спасибо. Останься сегодня с Муни, вы давно не виделись. — Муни? — сдвинул брови Кихён. — Как Луна? Он тоже пытался отвлечься на что-то другое, не чувствовать беспомощность, не добавлять её к отцовской, не делать её настолько большой, чтобы она поглотила их всех, задев распавшийся квартет. — Вроде того, — без смешка усмехнулся Чонгук. — Хорошо проведите время. Звони, пиши, если что. Чонгук выпрямился и посмотрел на стоящего недалеко Пьёнгона виновато. Прости, улыбка исчезла с его лица навсегда. Может, её вернёт кто-то другой. Кихён медленно подошёл к старшему Ли, обернулся на Чона. Безмолвно в чём-то обвинял, как будто Чонгуку не хватало самобичевания. Но он имеет право. Как и Минхёк. Ли мог бы высказаться более грубо, не беречь чувства того, кто так его ранил. Но все жалели Чонгука. Зря. Выйдя на улицу, Чонгук долго шёл пешком. Не смотрел на карту, не планировал маршрут. Безумно захотелось, чтобы на улице была зима. Сильный снегопад, промозглый холод и домашний уют. Контрасты. Как в Праге. Уже тогда было ясно (Минхёку уж точно), что их отношения обречены. Но не из-за того, что они были разными. Из-за страха, с которым Чонгук перестал бороться, только лишившись Минхёка. Может, так даже лучше? Не стоит возводить алтарь вокруг института семьи. Тем более такой. Нет, это слова Джин-Хо. Она не до конца смирилась, что Чонгук открыто жил в однополых отношениях, хоть и старался не привлекать к этому внимание. Но семья… Неважно, как это называть. Чону просто было тошно от всего, что происходило с ним в последние месяцы. Всю жизнь? Снова не тот настрой. Надо быть сильнее. Они закончили там, где когда-то начали. Символичность казалась красивой — как расставание. «Так правильно», — повторял про себя Чонгук. От разбитого сердца умирают только кисейные барышни, но это же не ты, верно? Ты не тот человек, которого всегда нужно оправдывать. Чонгуку безумно не хотелось возвращаться в пустой дом. Одиночество, которое его не страшило прежде, когда у него был Кихён, стояло за спиной, пугая сильнее смерти. В ней нет кошмаров, нет мыслей. Она просто лишает сознания. Не так уж и плохо. О чём ты думаешь, глупый? Жизнь не кончена. Он вызвал такси. Лошадь — вот, что ему нужно. Но новая жизнь требовала новых решений. Прогулка с Тэном не помогла. Может, напиться? Так, как напиваются герои в фильмах, не чувствовать, не знать себя. Зачем опять эти гадкие мысли — ты ведь не такой. Точно. Не такой. А какой? Другой. Кто-то, кто просто пытается справиться с этим вечером; но пока тяжесть в груди была сильнее всего остального. Может, с кем-нибудь переспать? Минхёк, наверняка желая задеть, упомянул о том, что не испытывает недостатка в любовниках; секс — подходящее средство борьбы с болью? Не для Чонгука. Гадко. Придётся ехать домой. Такси? Бар, туалет… Ты опять думаешь не о том. </i>Может, поехать к Тэхёну? </i>Поболтать, поцеловаться, переспать. Но, Ким, вероятно, даже не станет с ним разговаривать. Пассивная ненависть, которую он скрывал при других, проявится наедине. Теперь он друг Минхёка, а не Чонгука. С Чоном Тэхён никогда не дружил, их отношения были за гранью привычных понятий. «Мне не нужны друзья». Потому что у Минхёка они и так есть. А у Чонгука снова никого. Но это не пугало, никогда не пугало, лишь подсвечивало новыми цветами желание справляться со всем самостоятельно. Дома Чон сразу принял душ. Старая привычка ещё со школы. Если бы дома был Минхёк, это было бы сигналом к сексу. Глядя в зеркало, Чонгук провёл рукой по лицу, ключицам, груди, животу, сместился на бедро, а потом в пах. Опустил глаза. Что теперь делать с физическими потребностями? Кажется, когда-то у тебя их толком и не было. Да и теперь… Хочешь ли ты кого-нибудь? Захочешь ли? Надев только нижнее бельё, Чон прошёл на кухню. Снова обращался к сигаретам. Монолог Минхёка вывел из состояния неопределённости и завершил образ Чонгука. И этот Чонгук, одинокий и, должно быть, самодостаточный, курил и ходил почти голышом, когда был один. Такой образ ты в себе видишь сейчас. Потом он изменится — это ты видишь тоже. Несмотря на тоску, Чон хорошо провёл вечер. Смотрел сериал, позволял себе радоваться и грустить, и не думал о том, как больно от всего произошедшего, как там Кихён, Минхёк, Тэхён. Другой уровень эгоизма, в котором он концентрируется на себе, но не на переживаниях, а просто на том, как существовать. Как-то. Планета не остановится, если ты перестанешь себя жалеть. Ни от чего, связанного с тобой, не остановится. Пока ты страдаешь, рождаются и умирают люди. Тебя никто не знает, ты не влияешь на них. А они на тебя. Это свобода или ещё более страшные цепи? Около двух ночи раздался звонок. Джехён? — Мне плевать, с кем он, не трать время, — выдохнул в трубку Чонгук. Какая это сигарета? Кажется, Чон скурил пачку. — Ты можешь не верить, но мне действительно очень жаль, что у вас всё получилось… так. За тридцать лет работы у меня не было таких компаньонов. Это разозлило. Не оправдываюсь, но я сожалею, что поддался детской мстительности и решил насолить из принципа. Чонгук не испытал от покаяния Джехёна ничего. Пусто. Даже если это какая-то манипуляция, Чон просто не хотел касаться этой раны снова. И не хотел слышать ничьи извинения или сожаления. Он сам виноват. Только он. — Калли́ я тоже позвонил, — продолжил Джехён. — Он принял мои извинения, сказал, что… — Ты умираешь? — перебил Чон. Нестерпимо захотелось выпить. — Ищешь прощение перед смертью? Отпускаю тебе все грехи, — не дожидаясь ответа, не интересуясь им и тем, что сказал ему Минхёк, Чонгук положил трубку. Злоба? Не к Джехёну. К себе, к детской мстительности, которой Чонгук поддался тоже. Только перед кем извиняться ему? Перед Минхёком? Может, стоит попробовать? «Прости, что мы потратили столько лет на выстраивание отношений, но в критический момент я решил тебе не верить». Или нет. Лучше: «Прости, что я пытался переспать с каким-то кретином. Я тоже кретин, зато симпатичный и теперь умею готовить». Тоже не то. Разные вещи. Стол и сахарная вата. Чонгук выдохнул сигаретный дым, вдохнул накуренный воздух. Где-то тут должен быть кислород, но ты сам выбросил единственное дерево, дававшее тебе дышать. «Прости, что я всё испортил», — написал Чонгук, делая затяжку, но потом стёр и, положив телефон на постель, лег, смотря в потолок. Когда перестанет быть больно? Кихён вернулся к Чонгуку во вторник. Вдохновлённый, он много рассказывал о новом доме Минхёка, о том, куда они ходили, что делали, что ели. Чонгук оглянулся на свои выходные. Он много спал, смотрел телевизор, приготовил веганский десерт, рецепт которого был в каком-то фильме. Ему понравилось, но долго он не протянет в таком режиме. Скука и бесполезность. Не так ты хочешь жить. Ты хочешь работать. Приносить пользу человечеству. Наступила рутина. Минхёк всегда возникал в ней яркой вспышкой. Забирал Кихёна или отправлял водителя, чтобы Чонгук привёз его к нему. Чон видел стильную прихожую (Калли́ же обставлял), но отказывался от экскурсии. Не хотел связываться с этой жизнью, принимал решение Минхёка отдохнуть. Но каждый раз, уходя, стоял у закрытой входной двери несколько секунд. Чего-то ждал. Чон и сам не понимал, чего именно. Просто время шло, но легче не становилось. Отношения с Минхёком были холодными, ни капли не романтическими, но хотя бы нейтральными. «Научимся сосуществовать ради Кихёна». С этим они, похоже, справились. А с сердцем? Глядя на Минхёка, Чонгук всегда видел лишь безучастность. Их взаимодействие было мягче, чем аналогичное когда-то давно с Тэхёном. Ли не пытался оттолкнуть, но и не подпускал, не провоцировал, пресекал все двузначные намёки и разговоры, которые выходили случайно, если Чонгук давал волю подсознанию. Они говорили редко. Всегда о Кихёне. «Я не хочу знать, как твои дела, и рассказывать о своих». Это правило соблюдалось идеально. Чонгук подыгрывал. Со стороны выглядело так, будто ему всё равно. Он смотрел на Минхёка уверенно, твёрдо, больше не прятал глаза. Но только потому что страх перед Ли был слабее желания его увидеть. Вот так просто. Приоритеты. С ними Чонгук наконец разобрался. Они поделили Кихёна. Четверг, пятница и суббота принадлежали Минхёку, а остальные дни — Чонгуку. Конечно, если не возникало никаких непредвиденных обстоятельств. У Чона не возникало, но иногда Ли просил прибавить ещё день-другой, и Чонгук невольно вспоминал Чиён. Неужели он превращается в неё? Нет-нет, он же волнуется. Звонит, разговаривает — знает, что происходит с его ребёнком. Правда, то, что происходило, ему не нравилось. Семейные посиделки перестали включать музыку. Сначала Кихён играл меньше, занимал себя книгами и планшетом, а потом полностью отказался от пианино и скрипки, сосредоточившись на учёбе. Когда Чонгук осторожно поинтересовался о планах сына на ближайшие конкурсы, Кихён вздохнул. Смиренно, как ушедший от них Минхёк, но безутешно и обречённо. Он поднял руку с тонкими, музыкально длинными пальцами и прикрыл глаза. — Ты слышишь? Чонгук прислушался. Холодильник, звуки города. Но Кихён явно имел в виду не их. — Нет? — Ю открыл глаза и покачал головой. — И я не слышу. Всю жизнь слышал, а теперь — нет. Никаких истерик, к которым он прибегал раньше. Кихён был просто уничтожен этой глухотой. Он устал бороться, принял её, надеясь, что научится с этим жить. Из-за нас? — Я говорю себе, что не виноват — я же ничего не сделал, раньше дурил, но не теперь. Люди расстаются, так бывает. Может, мне его не хватает? Но я и с ним не слышу. И это так страшно — вдруг оказаться в тишине, когда с рождения в твоей голове всегда есть какая-то мелодия, любая мысль сопровождается ею, музыка и есть мысль. А теперь только слова, которые я не понимаю. — Юки… — Чонгук тяжело сглотнул. Что же мы наделали?.. — Калли́ предложил сходить к психологу. Но толку? Что он скажет? Что нужно себя пересиливать и не сдаваться? Я пробовал. Играл чужие композиции, перерабатывал их, повторял про себя, перекладывал на другие инструменты, пытался добавить что-то своё. Но это не мой голос. Вряд ли психолог заставит меня говорить, если замолчал я не из-за него, — Ю быстро глянул на Чона. — Я никого не виню. Зато учусь хорошо. Если так и дальше пойдёт, закончу школьную программу в пятнадцать или даже раньше. Если смогу. Уже сейчас иногда бывает сложно, как будто я пытаюсь влезть в то, что не по мне… — Ты обязательно сможешь, — поспешил утешить его Чон. — Ты ведь такой молодец. — Ну да… — дёрнул плечами Кихён, уходя к себе в комнату. Даже похвалы, искренние, серьёзные, не вызывали у Ю ни малейшей радости. Чонгук пытался с этим бороться. Читал интересные факты (которые Кихён и так знал) о разных инструментах и даже сам периодически брал в руки Оскара. Это развлекало их обоих. Чувство превосходства позволяло Ю не просто учить неумелого папу играть, но и возрождало слабый, но всё-таки интерес к скрипке. Жаль, что он не был долговечным. Кихёну всегда был нужен тот, кто начнёт играть. Чуть лучше ситуация становилась из-за Тэиля и Ирон. Больше всего вдохновения приносила Ирон. Она почти заставляла Кихёна подыгрывать ей на скрипке, звонко (теперь понятно, что тебя покорило, дружок — её невероятная улыбка) смеялась, что-то спрашивала, рассказывала. После неё Кихён всегда играл что-нибудь пронзительное и громкое, как будто жаждал сказать то, что не понимает сам, и безумно боялся, что его услышат. Минхёк, очевидно, мучился не меньше Чонгука и Кихёна. Может даже больше. Ведь он ушёл, хотя мог бы остаться. Его муки привели к тому, что в один из приездов он задержался. Стоял в прихожей, подбирал слова, хотя Чонгук отлично представлял, о чём будет его речь: «мы можем сойтись снова — ради него; нет, он не дурак, ему нужно не это, и нам тоже». — Что мы можем сделать? Он настаивает, что должен разобраться со всем сам, а мы — «вторичны», — надрывно сказал Минхёк. — Он справится. Пускай расставание родителей будет единственным травмирующим событием в его жизни. «Расставание родителей». Звучит-то как — хоть вешайся. Не глядя на него, Минхёк вздохнул и вышел. Время идёт, но легче не становится. А должно стать?