Ни о чём не жалеть

Лихорадка человека, освободившегося от гнёта, прошла. Чонгук насладился свободой, которую, как казалось старой личности, ограничивал Минхёк, и сформировал новые, полезные привычки. Никаких сигарет, безделья и страдания. Вместо этого Чонгук пристрастился к книгам по истории и возобновил походы в зал. Если ты хорошо выглядишь, ты чувствуешь себя более счастливым. А ты, будем честны, вполне себе ничего — с этим можно работать. Этим мыслям Чонгук меланхолично улыбнулся. Знакомство с Минхёком началось с «теребибельной аватарки», с ключиц, поставленных бездумно, и домашних фотографий Ли из постели. Тогда Чонгук читал сообщения Минхёка невнимательно, не вчитывался в то, что Ли — кошатник, который хочет, но боится завести питомца. Боится привыкнуть. В этом он весь; был собой всегда, давал ключи к себе, но Чонгук не сумел разглядеть его сразу. Принимал Ли (который в чём-то использовал его тоже), как должное. А что осталось теперь? Ничего. Ни одного сонного или стушёванного Минхёка в его телефоне. Только неэксклюзивные снимки с премьер. Контраст с коллекцией фотографий Чонгука, которые делал Ли. Это и называется любовью? Ты об этом задумался, только когда стало поздно. Не зря боялся, что любишь недостаточно. Подсознательно продолжая тянуться к Минхёку, Чонгук оставил в числе привычек бар. Ходил туда по настроению, всё ещё ничего и никого не искал. Люди, лица, собеседники. Всё это быстро ему наскучило. Большинство, как и говорил Сонюн (который, конечно, больше с ним не связывался), приходило не поболтать, а Чона это не интересовало. Но, если бы предложил Минхёк, ты бы согласился. Твоё влечение избирательно — это хорошо. Но странно, если до конца жизни ты останешься монахом. Рано или поздно это должно пройти. Наверно. Или нет. И пусть. Пле-вать. Наступил март. Целая вечность прошла с их расставания, но именно этот месяц стал самым сложным — из-за Кихёна. Сначала он отказался праздновать день рождения; принимал поздравления по телефону, но не хотел ни с кем видеться. На общем фоне выделились только звонки Минхёка и Ирон. Последней Кихён нагрубил, Минхёку прорычал «спасибо», не выслушав поздравление, бросил трубку. Чонгук в безысходности наблюдал, как его ребёнок разрывает построенные с таким трудом ниточки связи с обществом, и решил, что надо хотя бы поговорить. Кихён не стал слушать и его. — Знаю, что тебе грустно, но не стоит так вести себя с другими людьми, — только и успел сказать Чонгук. — А ты, я смотрю, разбираешься в отношениях, чтобы учить меня? — спокойно, с не злой, но холодной отстранённостью спросил Ю. — Уходи, мне нужно заниматься, — добавил он, не дав отцу ответить. Да и что тут говорить? Кихён прав: Чонгук смыслил в отношениях ничтожно мало. Он послушно ушёл в свою комнату, родительскую спальню, ставшую пристанищем лишь одного родителя, взял телефон, набрал номер Минхёка. По памяти. Традиция. Ли ответил сразу. Допущенная Минхёком поблажка. — Мне он тоже нагрубил, — проговорил Чонгук, едва гудки прекратились. Жалость ему не была нужна, он просто хотел поговорить с тем, кто его поймёт. Минхёк шумно выдохнул. Курит. — Мне он постоянно грубит. Зря я не отвечаю, наверно. Знаю просто, почему он так. Злится, выговориться хочет… — пауза, затяжка. — Мы совершили страшную ошибку, когда стали жить вместе. Я ведь тоже не думал, что будет с ним, если мы расстанемся. Два эгоиста. Когда уезжал в тур, он взбрыкнул, уже тогда нужно было готовить его к тому, что я могу не вернуться. Чонгук подошёл к окну, открыл. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, потому что от слов Минхёка стало ещё душнее, чем было до этого. Невыносимо дышать. — Что он думает? Он не говорит, а я не понимаю, — Чонгук отошёл и лёг на кровать, смотря в потолок. Белый, скучный. Лет шесть назад они представляли, как купят свою квартиру и разрисуют потолки чем-нибудь скромным, но красивым. Вечность назад. — Что ему до конца жизни придётся делить себя на нас двоих, что мы, мы все, останемся одинокими. Или наоборот: что один найдёт половинку, а второй будет страдать, — Минхёк помолчал, не озвучил, что они — половинки, других таких не найти. — Ему намного хуже, чем нам с тобой, потому что мы можем высказаться, сходить в бар и сделать какую-нибудь безобидную, но облегчающую разочарование и недовольство глупость, а он не может ничего. Даже толком сформулировать то, что его тревожит, потому что музыка перестала с ним говорить. — Ты… — Чонгук сел. — Про бар ты не просто так упомянул? — Я знаю, что ты туда ходишь. Слишком яркая фигура. «Появился мальчик, Калли́, в твоём вкусе. Но вы не пересекаетесь. И он довольно странный: половину отшивает, а вторая после него не возвращается. Может, он их убивает?» Ты их убиваешь? — Нет. Я с ними разговариваю. Минхёк снова шумно выдохнул. Чонгук стал жалеть, что не держит дома сигарет. Или это голос зависимости, голос Минхёка? Они были для Чона неразделимы. — Знаешь, что глупо? — звук чего-то льющегося. Алкоголь? Ох, Муни… — Они думают, что ты в моём вкусе, потому что я невольно выбираю людей, похожих на тебя. Такая вот дурацкая зависимость получилась, — вздох. — Видишь, что выходит, если ты звонишь? Липкие, гадкие разговоры, после которых хочется уйти в лес и бежать, бежать, бежать, чтобы лёгких не хватало, чтобы горло горело от скорости и немого крика. Тошно мне от таких бесед: мы оба хотим поговорить, но не знаем, как это лучше сделать, чтобы не испортить всё с концами, — опять пауза. Глоток? — Я знаю, как ты изменился. И от этого тошно тоже, — секундная передышка, вздох, отключённый звонок. Чонгук так и сидел с телефоном у уха. Чёрт знает сколько. Душно, хочется бежать. Легче не становится ни на йоту. Становится хуже. Что может сделать Чонгук, если даже Минхёк не знает, как справляться с привязанностью? Может, и не нужно бороться, Муни? Я ведь правда изменился… Но Минхёк не мог вернуться не из-за страха предательства. Отношения с Кихёном с того момента только портились. Энергия, нерастраченная в учёбе, не имея пути для выброса, доставалась Чонгуку и Минхёку. В основном второму. Кихён предпочитал оставаться дома и не ездить к нему или просил вернуть его раньше времени. Ю застрял в своей невысказанной злобе, но держал её в себе и не соглашался обращаться за помощью к психологу, в которого не верил, как в Санта Клауса. Чонгук попробовал увлечь его хоть чем-то. Конструкторы, моделирование — предложения технического мышления, — рисование. Последнее немного расшевелило, но лишь на жалкие часы, оставляя дни унылыми и однообразными. Ненависть к Минхёку через некоторое время перекинулась на Чонгука, но продержалась недолго, потому что Ли редко мог видеться с сыном из-за работы. Это испортило их отношения ещё сильнее. Чон видел, что черта, у которой Кихён стоит с августа, манит его сделать шаг вперёд или хотя бы назад, и ждал, когда Ю разразится душераздирающей речью, которая выбьет из Чонгука и Минхёка остатки самообладания. Это случилось в апреле. Чон пришёл в театр, чтобы забрать Кихёна, которого Ли, видимо, не успел предупредить, что будет занят ближайшие дни, и бомба Ю разорвалась. — Зачем он тут? — испуганно спросил Кихён, увидев Чона. Минхёк, обернувшись, нахмурился. — Он… — начал Ли, но вопрос был риторическим. Жестокие взрослые расстались молча, ничего не объяснив ребёнку, который не понимал, что происходит с его миром, не знал, как правильно спросить о том, что его волнует, и, не имея никакой информации, делал все выводы сам. — Я не могу так больше, не могу! — закричал он. — Лучше бы не было вас обоих! Я счастливее был бы детдомовским: там нет привязанностей и обязательств, нет денег и сладостей — нет ничего. Искусство в чистом виде; закаляющее страдание, а не то, что делаете вы. Я не хочу вас видеть! Вы оба мне осточертели. Да, Мими, осточертели! Я устал выбирать слова и быть воспитанным, потому что это не работает, не работает!.. Я стараюсь, но не работает. Вы обвиняли меня в эгоизме, а теперь… — он резко замолчал и, задыхаясь, опустился на пол. Сотрясалась от слёз маленькая фигурка, окружённая случайными свидетелями её вопля и повисшей тишиной. Минхёк махнул рукой, сцена безмолвно разошлась. Потрясённый Чонгук не мог пошевелиться. Он ждал, когда это случится, знал, что Кихён выберет самые меткие слова — он всегда говорил так, — но всё-таки не успел подготовиться. Минхёк сел рядом и попытался обнять Кихёна. Тот не дался. — Прости нас, Юки, — Ли погладил Кихёна по волосам. Тот дёрнулся, Минхёк убрал руку. — Я вернусь, родной. И всё будет как раньше, ладно? Кихён замотал головой, поднял заплаканное лицо, глянул на Минхёка, на Чонгука и, закашлявшись, свернулся. Ли посмотрел на Чона с ужасом. Что мы должны делать? Мы обязаны сойтись — ради него. Но даже Кихён осознавал, что так семья не будет работать тоже. Их — точно. Посидев минуту, Ю поднялся. Не плакал, только часто шмыгал носом. — Я не хочу видеть вас вместе, если вы не вместе. Наймите мне кого-нибудь, кто будет между вами. Я не хочу видеть вас рядом, — он, не попрощавшись с Ли, быстро зашагал к выходу. Чонгук постоял ещё несколько мгновений и последовал за сыном. Чона разрывало. Растерянный Минхёк, несчастный Кихён, которому ни капли не помогла его пронзительная речь. Даже то, что он выплеснул свою боль, не утешало. Это лишь ещё один этап его тяжёлого принятия расставания с Минхёком. Вряд ли последний. Вечером Кихён достал скрипку. Играл долго; продолжал в музыке то, что не смог сказать словами. Чонгук слушал через стену — не смел тревожить, зная, что не может ничего сделать для Кихёна. Хотелось позвонить Минхёку, спросить, о чём он думает. «Замечал ли ты, что мы никогда не говорим о будущем?» Ноябрьский вечер, плохие анализы. Очередной липкий разговор. «Будущее — оно пускай будет хоть какое-нибудь». Зачем что-то спрашивать? Лучше не знать, жить, как получается, надеяться на лучшее. К тому же Минхёк негласно велел не звонить для таких бесед. Но… можно же написать? Чонгук набрал сообщение. «Ты просил тебя не трогать, но я…» Запнулся. «Я готов на всё ради тебя и сына». Слишком отчаянно. «Я всегда готов с тобой поговорить». Если у тебя нет утешителей, я готов быть кем угодно для тебя. Опять скатываешься. «Я… должен отпустить тебя». Чон посмотрел на экран. Будь умнее. Нажал кнопку блокировки. Я должен, должен тебя отпустить. С того дня Кихён окончательно замкнулся в себе. Он перестал ходить на музыкальные занятия, которые с трудом, раз в неделю, но всё-таки ещё тянули его, не общался ни с Ирон, ни с Тэилем. И тем более не разговаривал с отцом. С обоими. Пассивно соглашался на всё, что ему предлагали, ни с чем не спорил, не высказывал своих пожеланий. Из взбалмошного, до мурашек талантливого музыканта он превратился в опустошённый сосуд. Кихёна время не лечило, а добивало. Большую часть времени Ю молчал. Читал что-нибудь у себя в комнате, смотрел сериалы. Всегда один. Минхёк настоял на психологе, Ю не сопротивлялся, слушал приходящих к нему врачей безучастно — не пытался себя вылечить, — а потом говорил, что ему не нравится. Кихёну не нравился никто. Специально или нет, но через некоторое время Минхёк погрузился в работу и пропал из их жизни. Неделя, две, месяц. Мрачный долгий месяц без Минхёка. Чонгук уже не понимал, что вгоняет его в апатию сильнее: Кихён или Ли. Всё катилось в чёрную дыру. Чонгук старался не уходить из дома надолго (хоть какой-то толк от брошенной работы: ты можешь быть с сыном). Ю закрылся от мира, чтобы пережить трагедию внутри себя, но ему было необходимо знать, что он не одинок, что кто-то на его стороне ещё остался. Стойкий во всём, что касалось эмоций, на самом деле, Кихён был очень ранимым. Мы эгоисты. Мы оба. Я, неуверенный в себе болван, решивший мстить, не подумав о последствиях, и он, ушедший из семьи человек, на котором всё держалось. И что, что теперь? Как вернуть всё обратно? Ждать? Наступил июнь. Кихён успешно написал необходимые контрольные, уговорив принять его вне расписания, и взял месяц отдыха, который начался с прихода к Чонгуку. — Всё, хватит, — сказал Ю решительно. — Мы должны найти работу. Давай ходить вместе. Куда угодно. Нам не нужен театр. Нам не нужен… — Ты скучаешь? — вылетело случайно и очень невовремя. Кихён сел на отцовскую кровать. Взгляд снова стал стеклянным. — Он обиделся на то, как я вёл себя? Чонгук давно не разговаривал с Минхёком и даже примерно не представлял, чем он живёт, но не верил, что Ли отказался от Кихёна добровольно. — Просто работает. И не хочет тебя беспокоить, надеется, что так будет лучше, — Чонгук сел рядом, обнимая Ю за плечи. — Хочешь, мы позвоним ему? Кихён не ответил, Чон решил, что это согласие, и взял телефон. Ответили не сразу. Занят? Не хотел брать? — Привет, — Чонгук включил громкую связь и прислушался. Молчание. Вязкое, глубокое. Чон слышал напряжённое дыхание — своё, Минхёка, Кихёна. Может, не стоило звонить? В динамиках раздался тихий, потерянный голос. Чон больно закусил губу. Ну же, держись. — Как он?..