Ни о чём не жалеть

Минхёк откинулся на спинку сиденья, осматривая Чонгука. Медленно, вдумчиво, словно судья, выносящий приговор: заслужил ли помилование справедливо осуждённый преступник, который искренне раскаялся и хочет начать с чистого листа? Кивни. Скажи «да». Ты ведь хочешь этого. На переднем сидении послышались звуки. — Чикаго… — с не очень убедительным негодованием выдохнул Минхёк. Дверь со стороны Чона открылась. — Можешь меня уволить, — беззлобно предложил водитель, глядя на Ли через Чона. Он отошёл, позволяя Чонгуку выйти. Тот выскользнул из машины и посмотрел на вышедшего Минхёка с тревогой и непониманием. Что это? Ты был против, но в нашу судьбу вмешался другой человек? Только ты не кажешься недовольным. — Ну что, я уволен? — спросил Чикаго. — Нет, но… Чикаго замотал головой. — «Но» обесценивает всё, что идёт до него — ты сам меня учил. Так что остановимся на «нет». Потом отомстишь мне как-нибудь. Но помни, что у меня подписанный тобой контракт. И жена адвокат. — Ты мерзкий, — цокнул языком Минхёк. — За это ты меня и держишь, — пожал плечами Чикаго. — Заеду за тобой в пять. — Ты мог бы переночевать у меня. — О, нет, прости. Одно дело обсуждать, а второе — слушать. — Это не тот случай, — твёрдо сказал Минхёк, и Чонгук, слушавший их безобидную перепалку с умилением, поник. Обсуждать, слушать… Это был завуалированный намёк на секс между нами, и он отказался? Плохо. — Я готов пожертвовать часом сна, лишь бы не вызывать неловкость и никому не мешать, — водитель уважительно поклонился, сел в машину и уехал. Постояв пару секунд, Минхёк набрал код, зашёл в подъезд, вызвал лифт. Чонгук следовал за ним, отгоняя гадкий, неуместный вопрос. Не что-нибудь нейтральное, например, насколько хорошие отношения у Минхёка и Чикаго или почему у него такое имя. Чон, забыв все заповеди новой версии себя, не обдумал сам, а снова искал жилетку, которая всё объяснит. — А ты не пустил бы меня? Ошибка, ты совершил страшную ошибку! — загорелся красным сигнал тревоги в сознании. — Кихён рассказывал мне про невероятного мужчину, который не задаёт глупых вопросов и ступает по воде, не глядя под ноги. А сейчас со мной ребёнок, от которого я ушёл, устав его растить. Ты взрослый и рассудительный, только когда меня нет рядом? Мне стоит вызвать Чикаго обратно, чтобы он отвёз тебя домой? Холодная беспощадность сделала лицо Минхёка злым. Чонгук содрогнулся от тона, выбора выражений, мимики. Старая версия уже начала бы извиняться и клясться в том, что Ли его неправильно понял (ну да), но новая, пробуждённая этими словами, усмехнулась. — Если только ты решаешь, будем мы вместе или нет — лучше вызови. Вряд ли кто-то из нас хочет тратить время. Точно зеркало, Чон повторил эмоции Минхёка, затыкая внутренний голос, боящийся, что всё происходящее — издевательский розыгрыш. Ли одобрительно хмыкнул, но ничего не ответил. Знал, что Чонгуку больше не нужны похвалы. Они поднялись. Седьмой этаж. Чонгук мандражировал. Говорить так он привык только с собой, и оставался осадок не трусливости, но беспокойства: вдруг это было слишком грубо? Минхёка это, кажется, не обидело. Но задело точно. Впрочем, этого он и добивался, разве нет? Его меткий упрёк был безжалостным ударом в солнечное сплетение. Ощутимым, но не смертельным. И Минхёк бил специально — чтобы проверить, как тело, казавшееся известным наизусть, отреагирует на такой раздражитель, как оно станет защищаться. Неожиданно, но достойно. Чонгук задумался о своём вопросе. Глупый. Минхёк не позволил бы своему работнику делать за него выбор. Если бы Муни был против, никто не открыл бы тебе дверь. Он не держит тех, кто его не понимает. Очевидно же. Соберись. Не провоцируй. Докажи, что ты заслужил второй шанс. — Голоден? — Минхёк открыл дверь, включил свет. — Можно что-нибудь заказать. — Я могу что-нибудь приготовить, — сказал Чонгук, разуваясь и снимая куртку. — Из-за театра готовлю редко, но кое-что ещё помню. Например, нашёл интересный рецепт в тайском сериале. Очень остро, как раз как ты любишь… — Чон замер. Минхёк смотрел на него… Как? Боже, я забыл, что значит, когда ты смотришь так. — Почему ты так смотришь? — вырвался внутренний голос. — Как? — Минхёк встал ближе, позволяя разглядеть себя, подсказывая ответ. Ты хочешь понять, насколько невероятным я стал? Но мысли путаются. Я не могу выступать без репетиций. Расстояние сантиметров десять. Ровное дыхание, запах, растворённое в воздухе желание прикоснуться. Отошёл. Чонгук выдохнул. Но гадкая неопределённость, усилившись, наполнила Чона спящей годами энергией. — Вечер создан для того, чтобы отдыхать, — бросил Ли. — Не надо пыхтеть над плитой. Он прошёл вглубь квартиры, но Чонгук остался стоять на месте. — Я опять сделал не так, как ты хотел? — Чонгук сложил руки на груди. — Знаешь, если бы каждое твоё движение не выглядело, как проверка моей состоятельности, мне было бы легче. — А должно быть легко? — зацепился Ли. В Чонгуке бушевало пламя. Минхёк был совершенно расслаблен, бесстрастен, как будто ничто из того, что скажет Чонгук, его не тронет. Не потому что он и так всё знает, а потому что ему плевать. Каждое слово и действие — игра мастера, дёргающего за ниточки. Если одна кукла перестанет слушаться — так даже веселее; ломать кости, чтобы сотворить новое чудовище — это весело для манипуляторов, вроде Минхёка и Тэхёна. Тебя всегда тянуло к мудакам. Маленький мысленный монолог залил огонь молоком. Но это не повод становиться таким же, как они. — А должно быть сложно? — Чон сохранял зрительный контакт, не испытывая никакого напряжения. Пускай он его испытывает. — Я не лабораторная мышь, чтобы устраивать мне экспериментальные забеги. Ты привык устанавливать правила, но, если не готов к компромиссам, может, мне действительно лучше уйти? Я не хочу оставаться и каждую секунду думать, что рою себе могилу. Не хочу ложиться в неё, пока жив. Что ты там говорил себе? «Не провоцируй»? Прости, я не буду падать в эту яму снова. Я еле выбрался из неё с Тэхёном. — Уходи, — Минхёк повернулся спиной, Чон нервно шагнул к нему, хватая плечо. — Не прогнулся — значит, не нужен? — досада жгла Чонгуку грудь, но разумом и телом руководил гнев. — Так долго меня «растил», перевоспитывал; получился кто-то равный тебе — и ты сбегаешь? Не думал, что скажу это когда-нибудь, но ты меня разочаровываешь. Не тогда, когда признавался в своих пороках, а сейчас, когда… — Чонгук вдруг запнулся, отдёрнул руку от огня. А сейчас, когда ты разбит из-за меня и не знаешь, как сказать об этом, чтобы остаться в моих глазах неотразимым. — Мы хорошие люди, Муни. А хорошие люди так не общаются. Если ты действительно хочешь, чтобы я ушёл — я уйду. Больно говорить, но я учусь жить без тебя, и научусь, если ты поставишь точку, если не будет этого дружелюбного тона, этих взглядов и… — он дёрнулся. — Всего тебя. Ты сказал, что тебе не нужна дружба — мне она не нужна тем более, — как хочется сказать про Мунчоля, но я и так почти перегибаю. — Так давай решим: есть у нас какие-то шансы или я в этом доме последний раз? Отцепив пальцы Чона, Минхёк вздохнул. Равнодушие страшнее ненависти. И он показывает только его. Играет или чувствует? Может, зря я на тебя бросаюсь, Муни? Сколько ещё ты должен мне отказать, чтобы я остановился? — Красиво, — Ли погладил Чона по голове, смотря так, будто любуется редчайшей коллекционной карточкой, достойной хранения в музее, под стеклом, как картина Моны Лизы. — Но слишком зло, по-детски. Будь мягче. Твоя задача не обидеть, а убедить. — Это не урок мастерства манипуляции от Калли́, — возмутился Чонгук, а следом подумал: я впервые назвал это имя вслух? — не надо меня учить. — Надо, — Минхёк по-родительски поцеловал Чона в лоб, обнимая и гладя по спине. — Ты всегда был в моих руках глиной. Приятной на ощупь, но неустойчивой, — шептал Минхёк, утихомиривая злость, тревоги, непонимание. Чонгук закрыл глаза. Спокойствие, безмятежность. Как в тот день, когда Минхёк вернулся из тура и спал на их кровати. Такое же умиротворение. А потом — выстрел, смена декораций: — Ты сделал из себя замечательного человека, который непременно будет счастлив. Чонгук отстранился. Опять ведёшь себя как слабак, но времени думать нет. — Нет, — он замотал головой. — Нет. Не смей. Не смей говорить, что не любишь меня, не смей уходить от меня вот так! Никак, никак не смей уходить! — Я не хочу тебе врать. Обещал, что не смогу восстановиться — видишь, не могу. Как развалился, так и иду. Словно замок Хаула. Неаккуратный, кривой, собранный из частей, которые не знают, как стать целым; но вроде передвигается. Месяцы проходят, я скучаю, но забываюсь в работе, думаю: «разберусь с этим вечером»; и никогда не разбираюсь. Потому что я не понимаю, что должен делать. Для меня эмоции всегда были простыми, я мог назвать их словами и перевести в действия. Страсть, влечение, злость, скука. Но сейчас я не понимаю. Я не чувствую того, что хочу, что должен. Да, конечно, никто не должен чувствовать что-то по указке, просто… Меня душат обязательства, ответственность перед тобой и Кихёном. Особенно Кихёном. Я каждый день думаю, что должен вернуться, и уже не понимаю, хочу ли этого сам. Застрял, запутался, не знаю, как выбраться. Я не хочу обнадёживать ни тебя, ни Кихёна, потому что я не… — он заставил Чона посмотреть себе в глаза. — Это звучит очень страшно, но я не люблю тебя так, как раньше. Хотел избавиться от одержимости и перестарался. Я упустил момент, когда стоило вернуться. Передержал и всё испортил. Боль. Паника. Нет. Старый ты возвёл бы алтарь этим словам, чтобы через поклонение им излечиться. Но спасение души начинается не с жалости к себе. Чонгук ласково улыбнулся, прижимая Минхёка к себе, гладя по спине, как он делал мгновение назад. Почувствуй это, вдохни воздух, которым я дышу из-за тебя. Мой милый Муни. Как же ты не видишь, что не разлюбил, а лишь утратил веру? В жизни Чонгука было мало слабых людей. Даже Чимин, подвергавшийся издевательствам из-за ориентации, не показывал свою печаль полностью — знал, что Чон не в состоянии её разделить. Но теперь Чонгуку было, чем поделиться — поэтому мир заговорил с ним. В лице Сомин, которая нечаянно признавала своё одиночество, Мунчоля, который, ненавидя свои привычки, пытался выплыть из мазута, в который нырнул от безысходности, Минхёка, который, сам того не замечая, снимал маски и представал перед Чоном в чистом виде беззащитной оболочки, лишившейся брони. — А я люблю тебя, — Чон коснулся губами скулы Минхёка. — Не так, как раньше — сильнее в миллион раз. Потому что я люблю настолько, что готов отпустить. Мне не жаль себя, если для тебя так будет лучше. — Я буду плечом, на которое ты сможешь опереться, Муни, священником, отпускающим грехи, врачом, залечивающим смертельные раны, маяком, освещающим любую бурю, чтобы ты не налетел на скалы. Если только ты позволишь мне. Грустно улыбнувшись, Минхёк провёл тыльной стороной ладони по щеке Чона. Снова любовался, но на этот раз не своим творением, не тем, что глина наконец может принять форму; он по-настоящему восхищался человеком, стоящим перед ним. И теперь не было необходимости это озвучивать. — У меня самолёт утром. Поговорим, когда вернусь? Кажется, в среду. Или четверг. Ты можешь остаться. — Я останусь, — пообещал Чонгук. — И мы поговорим. Чёрта с два я буду молчать. — Тут две гостевых спальни… — начал Минхёк, Чонгука это неприятно укололо. — А я гость? Улыбка? Опять усталая и измученная. Что же ты сделал с собой, Муни? Твоё счастье похоже на удовольствие через боль, в котором последняя преобладает. Минхёк указал на одну из дверей. — Мы спим здесь.