Предопределено

      Буквально за несколько дней они со Славой становятся самым обсуждаемым культурным явлением. Нет в Горгороде ни единого, блядь, утюга, из которого не звучат сплетни об их грядущем противостоянии.       Ему приписывают самые абсурдные сравнения: Маяковский против Есенина, Давид против Голиафа, Еврипид против Эсхила, шут против короля. Все СМИ, кроме официальных, которым, видимо, негласной цензурой запрещено упоминать самиздат, в истерическом припадке начинают строчить аналитику и прогнозы, посылают под окна Мирона наглых корреспондентов, которые, как гиены, кружат у дверей, надеясь, что он даст слабину, на их языке — комментарий. Они со Славой превратились в заголовок, в инфоповод, в строчку в таблице букмекеров, в «продажи подскочили» жениным голосом. Мирону казалось, что он уже давно привык к известности, но в последние два дня он не выходит из дома, прячется за шторами, как за стенами замка, и не отвечает на звонки с незнакомых номеров. Если бы Христос воскрес в течение этой недели, никто бы даже не заметил.       Кажется, бомба, которую он изобрел, разорвалась до запуска и задела создателя. Гильотен казнен на гильотине. Странно? Но Мирон и чувствует себя так, будто с катушек едет. «И у него на это пять причин…»       Алиса не приходит к нему уже четвертый день, с тех пор как увидела под окном первую вспышку — симптом надвигающейся грозы. Она боится попасть в объектив, боится оказаться на желтых страницах, Мирон не спрашивал, но понимает, что у нее есть свои веские мотивы. Это может быть что угодно, она может скрываться от закона, черт возьми, она даже может быть замужем. В конце концов, Мирон не так много знает о ней, они знакомы две недели, но вопреки этому (а может, благодаря) он тоскует по ней так сильно, что сводит зубы. Те редкие минуты, что ее голос шелестит ему на ухо по телефонной трубке, воспринимаются им как доза морфия для смертельно больного.       Хотя для смертельно больного он подозрительно живой. Жизнь внутри стягивает жилы судорогой, стараясь прорваться наружу, трясущиеся возбужденно руки выводят только дерганные строчки. Четыре комнаты в квартире — это много? Это семь минут на то, чтобы обойти каждый угол, а потом вернуться назад. По часовой стрелке, против, параллельно, перпендикулярно, ходил бы по потолку, если бы мог. В конечном итоге не так важно, четырехкомнатная твоя камера или два на два, если это все еще ебаная камера. Но нужно сохранять оптимизм — пускай не камера, а башня, Мирон в ней — принцесса, истомленная вопросом, кому бы сбросить косы со своей лысой головы. Но его сказка точно сбудется, своего принца он дождется…       Слава. Первый раунд завтра. «Миро, написал?». Почти. «Разъебешь?». Должен. Его недописанный первый текст по сравнению со всеми текстами Славы — что Пулитцер против школьного сочинения. Но и матерная надпись на заборе порой бьет сильнее, чем четыре тома на тысячу страниц. Мирон может убедиться на собственной шкуре.       КПСС решил закрыть пятилетку в четыре года да еще и перевыполнить план по оскорблениям в сторону «ебаного Оксимирона». Его самиздатская тощая газетка «Ренессанс» выходит чаще, чем рекламные блоки по телеку, творческое объединение «Антихайп», наверное, задыхается от перегрузок на производстве, но продолжает штамповать детские дразнилки к его имени. Они Мирона не задевают, нет, все это лишь пересказ того, как его одноклассники выебывались классе в восьмом. Но сам Слава чередует угар и серьезные предъявы, сладкое и соленое так, что выходит острое. Стратегия проста: выпусти несколько обойм по сторонам, куда-нибудь да попадешь. И иногда попадает. Мирону остается только надеяться, что он не приберег свои лучшие строчки на завтра.       Слава, Слава… Его образ постоянно ускользает от Федорова, расплывается в дыму, никак не сфокусировать взгляд. Вот он берет кисть в руку, чтобы набросать Славин портрет, рисует все, как помнит, но нос оказывается на лбу, а рот — в ухе. Сошло бы для Пикассо, но не для того, кто хочет точности и реализма. Факты путаются.       Он контркультурщик? Но пишет совместные статьи с модными нынче авторами, ну вот вспомнить хотя бы того крысеныша-романиста, который сбежал из издательства Мирона, вот с ним в соавторстве Слава написал громкую, но бессмысленную работу про табакокурение в контексте искусства. Непродажный? Но «Ренессанс», пожалуй, один из редких самиздатов, публикующих рекламу, и единственный — настолько в лоб. Оппозиционный? Но легко может поддеть Гуру и Подгорье, а про великого и могучего Мэра написал хвалебную оду и опубликовал в сборнике, посвященном двадцатилетию его правления. Может, творец? Нет, у него можно найти достаточно серьезные, интеллектуальные вещи, но до них еще доберись за его же ворохом текстовых поделок «из говна и палок». Действительно хорошие строчки вперемешку с кусками графоманских самоповторов. Впрочем, невозможно не повторяться, когда у тебя пять текстов одним днем датированы.       И вот, берем все полученные краски, мешаем, получается грязно-серый. Неопределенный. Цвет Славы Карелина.       У Мирона специфический мозг. Когда ему слишком сложно, он предпочитает отключиться, и тогда Мирону становится скучно. Поэтому он захлебывается зевотой, читая теорию физики, уже третий год не может закончить эту тонкую книжку. Слава — хуже теории струн. Если вдуматься, то он никак не хочет поддаваться каталогизации, любой ярлык с него спадает, стоит только повесить. Мирону сложно, Мирону скучно. Еще у него дрожит все тело, это называется «двигательное возбуждение», еще он не может сосредоточиться дольше, чем на две минуты, это называется «отвлекаемость». Иными словами, он не в форме, сегодня он из тех студентов, что читают только первую и последнюю главу книги.       «Лицемер» — универсальный штамп, подходит к любому. Обвинить человека в лицемерии все равно, что обвинить в дыхании. Мирон это понимает, но выбирает путь наименьшего сопротивления.       Слава, ты лицемер. Ты лицемер, потому что непонятный, потому что критикуешь парадигму других, но так и не нашел свою, ты — пьяная бабка в парке, огульно материшь всех проходящих, пока сидишь в своем же дерьме. Ты лицемер, потому что все твои маски — комедия дель арте. Кто ты сегодня: Арлекин, Бригелла или Пульчинелла? Какая разница, если никогда не ты сам. Столько имен, столько лиц — все, чтобы скрыть свое собственное, за которым прячется трусливый мальчик, боящийся нести ответственность за свои слова и поступки. Конечно, это не ты разбил вазу, это Соня Мармеладова.       Что, Слава, «постирония»? Назови как хочешь, но твои шутки — крик отчаяния. Потому что ты уже наверняка знаешь, чем это все закончится. Когда ты скатишься в известность, деградируешь до популярности, когда на ухо тебе будет шептать не муза, а жирный чек, когда ты станешь сучкой масс и будешь сосать, причмокивая, под одобрение толпы и получать за это премии. Ты лицемер, если ты не хочешь видеть, что ты — Мирон образца «N лет назад», когда он, молодой и бешеный, искал лестницу в небо, но перепутал ее с лестницей на плаху. Думаешь, избежишь этой чумы, малыш? Но и ты положишь свою огромную башку на этот дубовый стол, подставляясь под лезвие общественного мнения, и ты начнешь глотать слова там, где надо высказаться, а потом выблевывать их полупереваренными и называть это «романом». И когда твое собственное постное ебало будет глядеть на тебя с каждого экрана, постера, кружки и, блядь, пачки презервативов, когда ты поймешь, что забыл каково на вкус твое дешевое пиво, когда на тебя начнут смотреть с обожанием те, кто раньше презирал, тогда ты пожалеешь, что не сдох раньше, в своем подвале. Тот, кто убьет капитана, сам становится капитаном, Славик. А корабль его держит курс на самое ебаное дно.       Мысли выписаны. Редактура подходит к концу. У Мирона сухо в горле и слезятся глаза от того, сколько времени он провел за письмом. Он перечитывает, и ему все нравится. Чувство, похожее на то, когда ты уверен в экзаменационном тесте больше всех, но получаешь тройку. Мирон предпочитает не думать об этом. О том, что поработал он посредственно, что написал в тексте больше о себе, чем об оппоненте, что не докопался до сути, не вскрыл нутро ржавым скальпелем. Зато там много юмора, «хлеба и зрелищ» народу, зато текст прекрасно написан.       Он лениво потягивается. Думает: «Даже это будет лучше всего, что он сможет выдать. Я — писатель, он — злобный гремлин. Люди не воспримут его серьезно…». Он так спокоен в этот вечер, как давно уже не был. Он больше не вычитывает текст, не трясется над каждым словом, как раньше, вместо этого он вальяжно лежит в кресле, как на троне, пьет виски, читает книгу. «Тысячеликий герой». Не сомневается, герой — это он, а герои всегда побеждают. Спит три часа, и ему ничего не снится, это мирный и сытый отдых. В половину десятого к нему заявляется курьер из типографии, Мирон молча отдает конверт с текстом и брезгливо дергает краешком губ, увидев грязь на его руках.

***

      Шесть часов. Семнашка пока еще пустая, неоткрытая. Только чужие хрупкие плечи в толстой кожаной куртке, как в доспехах. Мирон хватает, задыхаясь, срывает цветок, впивается губами. Сладкая и терпкая, как вино, ее вкус пробегает лихорадочной горячкой по телу. Разливается шоколадным сиропом. Он целует часто, дробно, сцеловывая вырывающийся вздох, табачный дым, солоно искусанных ранок с губ, упругих, как спелая вишня. Вдыхает чужую кожу, приторность дорогой косметики. Вытягивает ее до дна, до впивающихся в грудь ногтей, до закатывающихся глаз. Когда отстраняется, находит смеющийся взгляд и трепещущие крыльями колибри густо накрашенные ресницы. Целует и их, боясь оскорбить свое божество. Ее смех — грубоватый, мурлыкающий, настоящий.  — Ну вы еще здесь потрахайтесь, молодые люди, — ворчливо сетует Саша из-за стойки.  — Прости, — Мирон улыбается, не отрываясь от нее, вгрызаясь глазами в ее лицо, как в мякоть.  — Да ниче, я понимаю, но давайте реально не так страстно, мы тут не порнушку снимаем.       Алиса отворачивается, Мирон сминает свой горбатый нос о ее висок, щекочет дыханием ухо.  — В порнушке такого не увидишь, — скалится по-лисьи она, хихикает тихо.       Он обвивает ее руками, как змей — райское древо, вместе они пытаются усесться так, чтобы найти как можно больше точек соприкосновения: колени, бедра, плечи, ладони. Трутся друг об друга нетерпеливо, как пубертатная парочка. Сжимающая его руку ладонь теплая и влажная, он хочет почувствовать ее на своем оголенном солнечном сплетении. Саша шутит, Мирон улыбается полубезумно, Алиса поглядывает на него и тут же прячет глаза за ширмой век. Наконец Мирон с трудом отлипает, как муха от ленты-ловушки, бросает непринужденно, как что-то неважное:  — Еще не привезли?  — Ждем с минуты на минуту. Я, блин, своего дня рождения в детстве так не ждал, как теперь жду.       Саша искренний, простой как три рубля. Мирон кивает, потому что верит. Алиса ежится, прижимается к его шее, будто ища защиты.  — Не боишься? — шепчет в кожу.  — Чего? — усмехается Мирон тихо. — Что он мне может сделать?  — Унизить, втоптать в грязь…  — Что ж, откуда вышел, туда и возвращусь, — он медлит. — А ты? Тебе это важно?       Алиса отстраняется, смотрит снизу вверх и ухмыляется тоненьким лезвием бритвы.  — Не люблю слабых, — шипит нежно.       Мирон чувствует пробежавшую дрожь между лопатками, как если бы там провели холодной спицей.  — Кстати, кое-какой жирный подземный крот очень тобой заинтересовался и хочет снова увидеть тебя, когда баттл закончится, — не без удовольствия тянет она. — Сказал, есть для тебя одно полезное дело.  — Даже не знаю, чем я бы мог ему помочь, — суховато отвечает он.  — Бля, это та тачка! Приехали! — по-детски радостно восклицает Рестор.       Бурчащий старенький фургон тормозит возле бара и глядит на Мирона своими сочувствующими мутными фарами.

***

      Невыносимый химический запах свежей краски, чуть липкие буквы, норовящие поцеловать его пальцы и отразить на них свое грязное содержание. Теперь Мирон знает, рубленный шрифт — это когда слова рубят как топор по шее. Раз, другой, третий, а лоскут кожи да жилы все еще держат голову присоединенной к телу. Что за неудачливый палач ему попался? И Юдифь была милосерднее к Олоферну.       Он находит себя смешным. Начинает читать с надменно вздернутым носом, заканчивает — со сверкающими глазами, искривленными болезненной улыбкой губами, подрагивающими пальцами. Где-то под легкими, там, где тепло и нежно, там, где рождается дрожь, что-то работает не так: барахлит, сжимается судорогой и раздувается, мешая набрать полную грудь воздуха. Он смешон, как король в шахматах, которому вот-вот поставят детский мат. Что, считал себя неуязвимым? Глупый. Ты думал, перед тобой пешка, а оказалось — ураган, который сметет твою доску нахуй.       Слава начинает с разбора творчества Мирона, он приводит его глупые стилистические и фактические ошибки, как сделал это с Гуру, а потом начинает все то, от чего хочется смеяться и плакать одновременно. Оно написано иначе, но слышится Мирону именно так…       Мироша, это что? Мы разве не проходили это в пятом классе? Ай-яй-яй. А это? Ну, неужели твоя команда редакторов не могла проверить? А, они, пожалуй, и слов таких не знают. Не за тем ли ты сыплешь именами без остановки, чтобы читатель почувствовал себя глупее тебя и перестал относиться критически? К месту ли отсылка или нет — это неважно, ведь у них будет впечатление, что они читают глубокий интеллектуальный текст. Оптическая иллюзия: им покажется, что под именами кроются смыслы, а там — лишь разложившиеся тела тех, кто был талантливее тебя, кто продуцировал новое. То, на чем паразитируют такие, как ты, вас так много и вы плодитесь с такой силой, что начинаете глистами сыпаться из глаз, и в конце концов дожираете труп идеи, растаскиваете ее на атомы в свои дешёвенькие книжки. «Я сделал отсылку на «Божественную комедию»!». «А я на Библию!». И это автоматически дает вашему тексту художественную ценность? Но символ ценен только тогда, когда за ним — бесконечность толкований, а не одно единственное: «Автор сего произведения читал что-то, кроме азбуки». А за вашими словами — пустота, за вашими тропами — штампы. Ваши книги — использованные кем-то другим прокладки, которые получают премии по привычке, которые читают, потому что о них что-то там было в новостях.       А впрочем, нет. Публика шарит. Власть большинства, они не могут ошибаться, разве не так? Куски мяса. Эволюция велит им искать то, что знакомо, ведь знакомое точно не убьет, не ранит в сердце, не заставит выхаркать душу. Они раз из раза берут комплексный обед в столовке, освежитель воздуха «морской бриз» и твою книгу, содержимое везде всегда одинаково. Ты зовешь это «успех», я — «потреблядство». Твои тексты — простые углеводы, дающие иллюзию интеллектуального насыщения, они выйдут к вечеру, протолкнутся безопасно и мягко, без усилий, будут смыты и забыты через секунду. Мои тексты — битое стекло, они расцарапают все нутро, разорвут изнутри, вытекут с поносом и кровью или застрянут в проходе, изуродуют, но заставят навсегда запомнить одну простую истину: «Ты знаешь, что ничего не знаешь, сука». Твои знания — шаблоны, твои жалкие оценки — следствие отсутствия мозговой деятельности. Тебе не нравятся мои мысли? Мне похуй. Нравятся? Мне похуй вдвойне. Я обращаюсь сейчас к обывателям. Ты выдохнул, дорогой читатель? «Фух, это не ко мне, я-то не обыватель, я шарю». Какая пиздецки обывательская мысль.       Плевать на безопасность, каждый должен колоться одной иглой со спидозником. Твои книги так приятно читать, так комфортно… Но все, что не вызывает сначала рвотный рефлекс, а затем — жжение и запах подпаленной плоти, все это — бесполезное утрамбованное дерьмо, упакованное и готовое к употреблению. Все понятное — в топку, будто это холокост. Все, что не выворачивает наизнанку, не заставляет тебя пускать слюни в истерике на грязном полу, не доводит тебя о мыслях о суициде, все это — ебаный конформизм, жвачка для мозга, лишь бы отвлечь его от бесцельности существования, лишь бы забить хоть чем-то эфир, похуй чем. Вновь внезапное обращение к читателям: не читайте мои тексты те, кто не хочет убить себя, кто ощущает себя психически здоровым, а мир — прекрасным, нахуй вас, вы конченые. Для вас пишет Мирон Яныч, спросите его, когда новая книжка. Если только… Если только я случайно не проник ржавой кюреткой в его писательское лоно и не выскоблил кровавый сгусток — зародыш таланта — со стенки матки. А впрочем, чего это я? Нет ничего живучее, чем жид.       Мирон оттягивает душащий воротник рубашки, стирает пальцем легкую испарину. Рест смеется и пускает одобрительные комментарии: решил прочитать его текст первым. Алиса кусает губу, по ее лицу непонятно, что именно она сейчас смотрит. Мирон слезает со стула, чувствует ватную слабость в икрах, обходит стойку, берет виски, наливает. Пьет разом вместе с горьким воздухом. Опираясь на стойку, опускает голову, закрывает глаза. Сука. Сука ты, Слава. Ты — мутировавшая бактерия тифа, «гнилой горячки», и ты уже пробрался в слизистые, размножился там в миллионы раз за три минуты. Мирон уже чувствует жар и легкую тошноту.       Саша замолкает, только иногда подхмыкивает, когда начинает читать славин текст. Алиса поднимает взгляд, Мирон замечает, улыбается ей немного нервно.  — Что с лицом? — усмехается она.  — Все отлично.  — Тщ-щ-щт! — поднимает палец Рест. — Ща, я дочитываю…       Они с Алисой еще смотрят друг на друга недолго, пока Мирон не тянется дерганным движением к бутылке, наливает, делает глоток.  — Ну это пиздец, конечно, — выдыхает Саша, откладывая лист в сторону. — Я даже не знаю, кто из вас круче, — он вдруг одумывается, начинает оправдываться. — То есть ты охуенный, конечно, Миро, но этот тоже ниче настрочил, я просто…       Мирон поднимает руку, прося его закончить на этом. Алиса смотрит, щурясь.  — Ты лучше, — улыбается она, но Мирону в этом слышатся нотки металла.  — Спасибо, милая.       Она отворачивает голову, вглядываясь в меню, висящее наверху. Мирон перестает дышать на секунду. На ее шее слева, под воротником куртки, цветет нагло вызывающе свежее багровое пятнышко.

***

      Мирон решает остаться в Семнашке, уговаривает Рестора впускать только своих под предлогом какой-нибудь там лекции. Саша не соглашается сразу, ему нужно толкнуть их со Славой листки, для этого нужны люди. Тогда Мирон кладет на стол несколько крупных купюр, произносит устало:  — Найми какого-нибудь пацаненка, пусть стоит перед баром да раздает. Мы тут побудем до девяти, дальше — вход для всех. Просто дай мне немного времени на отдых.       Саша кивает со вздохом.  — Деньги-то только убери, че мне, жалко для тебя?..  — Да похуй на них.       Мирон берет Алису за руку, второй держит бутыль с виски, ведет к дивану. Она сидит у него на коленях, они пьют, он целует ее, проводит языком по чужому засосу на ее шее, прижимает к себе, они снова пьют. Потом музыка включается и долбит басами по черепушке, пытаясь сделать ему лоботомию. Бар открывается, Рестор пускает только своих, но пространство начинает быстро заполняться. Знакомые машут рукой, улыбаются, бьют кулаком в плечо, трясут свежим листком и говорят, что текст у него просто охуенный. С десятого раза Мирон делает для самого себя вид, что верит. В конце концов, текст-то действительно неплохой. А с его стороны это только начало, он еще покажет, на что способен.       Когда Мирон сидит, расслабленно положив голову на диван, ощущая руки Алисы, скользящие по его торсу, он вдруг слышит знакомый-знакомый голос, вздрагивает. Выпрямляется. Рест подходит к нему с обеспокоенным видом, как-то мнется.  — Там этот… Слава со своей шайкой. Че, пустить?       Мирон выпускает воздух. Натягивает широкую улыбку.  — Конечно, Сань.       Наконец-то, блядь, Слава. Сколько можно было ждать?       Слава заходит. Он снова в очках, сегодня в каком-то явно новом черном худи, надпись «Антихайп» сияет свежестью. Видимо, за рекламку немножко денег их редакции подкинули, на свой мерч хватило. Мирон быстро отбрасывает от себя эту мысль, встречать по одежке — лишь неосознанная привычка с прошлых времен.       Слава с каким-то неопределенным выражением на лице. За ним идут его, видимо, друзья, ржут громко, о чем-то говорят. Их трое: один низенький и коренастый, с умными глазами, другой — как тощий школьник, но с бородкой и девчачьими волосами, третий же какой-то рубаха-парень, скромный, рыженький. Слава рыскает глазами, держа руки в карманах, Мирон точно знает, кого он ищет. Когда они сталкиваются взглядами, он может только тысячу раз пожалеть, что на Славе эти чертовы очки, а в них — только отражение бара и, где-то очень мелко, его собственных волчьих глаз, острых напряженных скул да угрожающей лысины. Слава замирает, потом улыбается, но так искренне, так по-доброму тепло. Он достает руку из кармана, показывает ему одним неловким жестом в знак приветствия. Мирон механически кивает.       Всей компанией они уходят из видимости, но Мирон все равно ощущает их присутствие в воздухе. Теперь краешек его глаза цепляет каждую коричневую мягкую макушку, каждый черный локоть. Алиса пьяно заплетается языком, шепчет ему что-то на ухо, но он не может вслушаться. Немного мутит, будто он смотрит на мир из-под слоя разлитого оливкового масла. Откуда-то из-за музыки снова голос, славкин голос:  — Прием-прием, меня слышно? Раз-раз.       Мирон вытягивает шею, стараясь рассмотреть, что происходит. Рестор с выпученными глазами и покрасневшим лицом подлетает к стойке с микрофоном, а за ней — Слава, немного покачивается, прижимает к губам микрофон. Саша пытается что-то объяснить, Слава морщится, мол, не слышу.  — Э-э, братишка, можно потише? Ща я объясню, — говорит он в микрофон, спустя секунд десять музыка становится тише, а лицо Реста — краснее. Весь бар, конечно, смотрит на них. — Ща, Рестик, погодь, ща все будет.       Слава переступает через провод, запутавшийся об его ногу, прижимает к себе кружку с пивом.  — Драсьте, народ, меня зовут Слава Карелин. Представляю творческое объединение «Антихайп», вся хуйня.       Кто-то одобрительно хлопает и кричит, остальные начинают слушать внимательнее после имени, которое теперь у всех на слуху, смотрят на Славу оценивающе.  — Тут, короче, такая ситуация вышла, да? Ща, Рестор, это к тебе тоже, подожди, — отвечает он на выжидающе-злобный взгляд Саши, примирительно поднимая руку с пивом. — Короче, там, на двери бара, висит табличка, значит, «лекция». И ребяток других сюда не пускают, да, только вот тех, кого знают лично. И это охуенно, как бы, я вообще только за, чтобы на лекции были только умные люди, бля, ну или просто знакомые Сани, что, видимо, синонимы. Ну да похуй. Вопрос в другом. Где, блядь, лекция? Я, может, не вижу чего, и она на самом деле есть. Но если вы тоже все не видите, то это не дело нихуя. Мы же с вами тут типа интеллектуальная элита, — усмехается, — давайте заниматься образованием, ебаный в рот.       Саша подходит к нему ближе, начиная шептать что-то и активно жестикулировать. Слава кивает пару раз и снова подносит микрофон к губам.  — Так, тут подошла информация, что лекции не будет. Но, — он важно поднимает палец, — это хуйня, товарищи. Че мы обманываем простой пролетариат тогда и никого не пускаем, не по-пацански. Объединение «Антихайп» против лжи и интеллектуальной деградации. Поэтому как представитель предлагаю вам все-таки провести лекцию. Кто за?       Удивительно, но больше половины людей аплодируют, кто-то кричит, громче всех, конечно, горланят друзья самого Славы. Мирон пару раз хлопает в ладоши, ему просто любопытно, куда это придет.  — Охуенно. Тогда, короче, если сейчас Саша не будет против, а Саша ведь уважает мнение своих посетителей, да? — Рест громко вздыхает и скрещивает руки на груди, но кивает. — Тогда давайте ебнем лекцию о культуре. А читать нам ее будет гость из ближнего зарубежья, великий человек, который знает абсолютно, блядь, все — Андрей Замай. Похлопаем, друзья.       Рест, слыша, как люди хлопают, поднимает брови, потом находит глазами Мирона, Мирон показывает ему большой палец, говоря, что все круто. Хотя, кажется, он, блядь, знает, к чему это идет…       Замай похож на плюшевого медвежонка, но взгляд у него все-таки цепкий, точный. Вполне возможно, что он действительно умен как черт. Голос у него настолько грубый и хриплый, что, кажется, будто ручной пилой по дереву хуярят.  — Кто-нибудь знает, кто такие «хунвейбины»?       Да, примерно этого Мирон и ожидал. Алиса тяжко вздыхает рядом.  — Они хотят сбросить тебя с парохода современности, — скучающе тянет ему в щеку.  — Ну, пусть попробуют, — криво усмехается Мирон.

***

      Хунвейбины, на деле — тот же гитлерюгенд, да только китайского разлива. Но есть одно существенное отличие: хунвейбины были задействованы в «культурной революции», до боли напоминающей гонения тех же большевиков на интеллигенцию, проще говоря, — в терроре. Портреты Мао, мечты о «новом человеке», публичные казни безыдейных… Все это дурно пахло и, как любой террор, не привело ни к чему хорошему. Но зато это упоминание наталкивает на новый, не совсем ожидаемый подтекст их со Славой конфликта. Политический? Ох, до чего Мирона тошнило от слова «политика», но, как говорил один умный парень: «Вся жизнь — политика. Политика от жизни неотделима». Ну что ж, придется закатать рукава и повозиться в этом дерьме заодно.       Пока Замай вдохновленно сыплет в уши термины, вроде «метамодерн», «неоавангард», «постирония», Мирон думает об очень простых вещах. Пытается представить прошлое Славы. «Славы КПСС». Ну что ж, в Горгород он наверняка переехал, Мирон знает местных, у них совершенно другая энергия, такая плавно-тягучая, ленивая, лицо вытянутое и бледное, глаза грустные, все они будто чахоточные. А Слава из провинции, потому что он здоровый и сильный, выросший на бабушкиных блинчиках и кипяченом молоке, которое он пил вместе с пенкой. Лето проводил в деревне, там в красном углу вместо икон — портрет Сталина, а одеяла рваные и вонючие, с запахом начала 20 века. Мама, пускай, швея какая-нибудь с грубыми исколотыми пальцами, папа — ну… пусть заслуженный работник завода, ни разу не брал больничный, имеет три медали. И какой-нибудь еще кот с уродской жирной мордой и отмерзшим кончиком уха. И тридцать комнатных растений, и кружевные салфетки на полке серванта.       Нет-нет-нет. Так не сходится, не клеится. Не может все быть так просто и прозаично. Откуда-то же есть в нем эта творческая нервическая жилка, пульсирующая бешено и ноющая. Откуда-то же взялась эта болезнь — врожденная неспособность быть счастливым. Когда тебе все время что-то надо от этого мира, ты забираешь у него желаемое, разбиваясь в кровь, но удовлетворения это не приносит. Только еще больший голод. Когда ты плутаешь по жизни, как по зеркальному лабиринту, вечно сталкиваясь с самим собой, вечно сбиваясь с пути, но делая вид, что все так и должно быть. Мирон знает, откуда в нем это томящееся и неопределенное, понимает истоки, но что-то похожее, только другой, неизвестной доселе природы и в глазах Славы. В этих глазах Мирон видит себя, это так. Будто они шли параллельными прямыми, но в какой-то момент пространство исказилось, и у них вдруг появилась точка пересечения. Переплетения.       «Все переплетено», — так говорил Гуру.       Замай переходит к критике «пошлых мещанских писателей», всем, конечно, понятно, каких конкретно. Мирон морщится, как от надоедливой головной боли. Кажется, у него и вправду болит голова, внутри нее протянута острая леска от виска к виску и иногда она неприятно задевает шевелящиеся извилины. Мирон убирает с себя руки Алисы под слова о вторичности, поднимается с дивана под упреки об отсутствии понимания реальной жизни и выходит из бара на сетованиях об аполитичности. Вдыхает свежий воздух носом. Хорошо, будто вышел в туалет на скучной паре. По сути, это, конечно, не было чем-то избитым, Замай по-своему был прав, говорил грамотно и умно. Но чтобы задеть Мирона, нужны были не просто тезисы, нужна была харизма Славы. Эта его чертовщина. Можно сказать, талант.       У Мирона осталось две сигареты, он достает одну, закуривает. Окидывает взглядом темную густую улицу, на ней то и дело, как бельмо на глазу мэра, выскакивают вульгарно одетые женщины, быдловатые подростки, ищущие себе добычу, продажные менты с пропитыми бандитскими мордами, висят оборванные наполовину оппозиционные жалкие и беспомощные агитки. Романтика. Ведь есть же в этом что-то, в этом тревожном прокуренном воздухе.  — Не угостишь сигареткой?       Мирон поворачивается, его встречают сощуренные глаза Славы. О, очки снял. Какой невыспавшийся изможденный вид. Брови у него все-таки такие неправильные, хулиганские, как у дворового гопника, но от этого очень русские. Чего это он вдруг вышел? Хотя понятно же чего. Мирон усмехается, качает головой. Как-то это уж слишком бесхитростно, Слава.  — Угощу, отчего же.       Достает снова пачку, там осталась последняя. Показать — он не согласится, последнюю ведь только конченый человек берет, если по понятиям. Мирон закрывает ладонью, подхватывает сигарету пальцами и быстро убирает пустую пачку в карман, чтобы Слава ничего не заметил. Протягивает ему.  — От души, — берет сигарету Слава, зажимает между своими толстыми наглыми губами, достает из кармана задрипанную зажигалку со стершимся логотипом сети розничных магазинов, закуривает. — Хорошие, да?       Косится на Мирона, выпуская дым краешком рта. Мирон хмыкает, но ничего не отвечает. Замечает, что Слава чуть больше щурит правый глаз, наверное, поэтому выглядит так хитро.  — Как тебе лекция? — спрашивает Слава, не скрывая любопытства.  — Неплохо, — пожимает плечами Мирон, затягивается, выдыхает. — «Пощечина общественному вкусу». Мне теперь звать тебя Маяковский, а его — Крученых?       Слава издает короткий смешок, размышляет секунду, кивает сам себе.  — Постмодерн, да? Все уже было до нас, — улыбается он широко. — А ты тогда кто?  — Не знаю, — Мирон опускает взгляд, чешет большим пальцем широкую переносицу. — Может, Бунин?  — Может быть, — согласно кивает Слава. — Тоже графоман, тоже беллетрист. И как там было в источнике? «Всем этим Буниным и проч… нужна лишь дача на реке». И еще: «Такую награду дает судьба портным»!       Мирон вздыхает, чего еще было ждать от этого говнюка? Очередные подъебы. Слава тем не менее смотрит хитренько, но улыбается дружелюбно, будто ничего обидного и не сказал. Мирон отвечает ему взглядом спокойным, немного усталым.  — Расскажешь потом, сколько дач можно купить, — выпускает он вместе с дымом, — если монетизировать протест.       Слава смеется.  — Охуенный разговор выходит, мне очень нравится, — говорит радостно.       Мирон смотрит на него и тоже невольно улыбается себе под нос.  — Скажи, — подумав, начинает Мирон, — неужели все это в итоге превратится в борьбу социализма с капитализмом? Я буду отдуваться за все общество потребления?  — Да хуй знает, я текст еще не писал, — честно разводит руками Слава. — Ебнет мне в голову сегодня, может, и про политику сяду писать. А что, страшно тебе о политике-то?       Поддевает тихонечко, нежненько так, Мирону даже кажется, что он уже привык. Поэтому он отвечает бесстрастно.  — Да нет, дружище, свобода слова же, не страшно.  — Второй раз уже от тебя это слышу, — морщится Слава. — Раз свобода слова, что ж ты ей тогда не пользуешься?       Вопрос нахально повисает в воздухе, а сигарета Мирона кончается как раз вовремя, чтобы он мог многозначительно посмотреть на Славу, дернуть бровями, прижать тлеющий окурок к асфальту носком кроссовка, отвернуться и быть таковым. Мирон собирается уйти вот так, по-английски, но вдруг замечает до омерзения знакомое лицо в трех метрах от себя и цепенеет. Он всегда, всегда впадает в ступор, когда видит его, у него застревает в горле кадык, выступает противный холодный пот и трясутся поджилки. По очень простой причине: ему просто пиздецки страшно. И, что хуже всего, этот страх совершенно оправдан.       Рома Жиган похож на жирного кабана с маленькими заплывшими глазками, эдакого вожака свиной стаи. У него потная красная шея, дряблые щеки с рытвинами, как от оспы, и бритая по неизменной моде уголовников голова. Усики и бородка растут хуево, но, наверное, только потому, что весь тестостерон ушел в мышцы и стойкий такой мужицкий запах, запах «я только что кого-то пиздил», с нотками адреналина. Этого парня вырезали из 90-х и вклеили в современную реальность, чтобы доказать, что совершенно ничего не изменилось. Судя по толстой золотой цепочке на шее, Рома еще немного поднялся по своей мафиозной иерархии, судя по еще двум преступным еблам с каждого плеча, они сейчас типа патрулируют улицы. Мирон бегает глазами, чтобы понять, где он мог бы укрыться, но Рома уже выцепил его взглядом и идет в его сторону, столкновение грузовика и велосипеда неизбежно, пристегните ремни, готовьте камеры — потом отправите на чернушный телеканал в рубрику про самые идиотские аварии.       Мирон втягивает воздух, расправляет плечи. У него только один выход: выглядеть максимально уверенно. Будто между ними ебаная пуленепробиваемая стена.  — Привет, Мирош, — подходит Рома, протягивает свою большую мясистую ладонь и улыбается. — Как сам? Как житуха?  — Нормально, Ром, спасибо. Живой, — Мирон крепко пожимает его руку, растягивает с трудом губы в отдаленно приветливом выражении.       Рома сверкает отсутствием одного переднего зуба. Одобрительно хлопает Мирона по худому плечу, которое раза в два тоньше его запястья.  — Красавец, орел! Я тоже нормас, работаем вот с братками.       Мирон зыркает напряженно на двух ребяток по бокам, прикидывает, за что примерно они сидели и сколько там куполов у них на груди. Рома на это внимания не обращает, продолжает свою односторонне дружескую беседу.  — Слу-ушай, сценарий фильма-то тебе моя овца скинула, нет? Я все спросить забываю.  — Да-да, скинула, — дерганнее нужного кивает Мирон, потом все же выжимает из себя улыбку, сминая щеки. — Хороший сценарий. Я в деле.  — Заебись, друг, знал, что уж ты не подведешь.  — А че за фильм?       Этот голос Мирону острыми кошачьими коготками по спине пробегается. Слава выходит из-за его плеча, с детским любопытством смотрит на кабанчика, улыбается добродушно. Жиган хмурится недоуменно, видимо, пытаясь понять, знакомы ли они, и если да, то кто из них кого пиздил.  — Я не представился. Слава, — исправляется Карелин, протягивает свою большую и плоскую, как лопата, ладонь.       Жиган оценивает ее, хмыкает и сжимает тисками, потом отпускает.  — Привет, Слава, — говорит насмешливо, потом смотрит на надпись на толстовке, тычет пальцем. — «Аптихуре»?  — «Антихайп».  — А, бля, Антихайп. Подожди, это не у вас ли газетка? Там еще пишет такой паренек. «Хан», вроде?  — Ага, пишет-пишет, — почти гордо кивает Славка.       У Жигана в глазах мигает опасный огонечек.  — О, ну ты ему передай тогда, это, побазарить с ним хочу, — ухмылка врезается в его дырявую щеку как нож. — Он там наговорил всякой хуйни про меня, про моих ребяток. Извиниться бы надо, по понятиям, да? А то это…  — Что? — запрокидывает голову Слава.  — А вот тебе Мироша и расскажет. Да, Мирош? — Жиган прикладывается еще раз рукой по плечу Мирона, ржет низкой вибрацией, пока Мирон сжимает зубы, шмыгает носом, притворяясь, что усмехается. Чувствует на себе остренький взгляд Славы.  — Ладно, ребятки, я пойду, — пожимает плечами Жиган. — У меня дел еще дохуя, запизделся че-то. Вы тут не скучайте.       Мирон может выдохнуть только, когда понимает, что Рома со своими шавками вне пределов слышимости. И то провожает его прожигающим взглядом до следующего угла и дергает желваками в пустой бессмысленной ярости.  — Так что будет, если не извиниться? — звенящим от возбуждения голосом интересуется Слава.       У него глаза беспокойно бегают и руки ходят под тканью кармана на животе. Мирон отвечает ему холодно, жестко:  — То, что ты думаешь. Рома упорный, все равно своего добьется. Проще из страны съебать будет.       Слава встряхивает головой, откидывая назад челку, и бросает ее прямо так, издевательски склоненной набок.  — «У меня нет таких друзей», да? «За свободу слова», да? — шипит он отчетливо.       Мирон щурится, наблюдая за тем, как у него трепещут крылья носа. Испугался. Но «Хан» явно не его альтер-эго, значит, за друга испугался. Мирон хорошо это чувство знает.  — Окси, знаешь что? — сверкает глазами Слава, подходит к нему на шаг и говорит так тихо и ласково, как любовнице на ушко. — Пиздец тебе.       Толкает плечом пренебрежительно, презрительно, будто вшивую бездомную псину ногой, и уходит в бар, проталкиваясь в дверной проем своими острыми напряженными плечами.

***

Под вопросительным взглядом Саши Мирон опрокидывает в себя два шота текилы подряд, от них сводит челюсть, язык становится шершавым и горьким. Мутит. Мирону кажется, что он весь красный: и лицо, и мокрая шея, и лысая черепушка, — еще ему кажется, что его большие глазные яблоки пытаются вывалиться из глазниц. Ему кажется, что он может сейчас расхуярить лбом барную стойку или забить кого-нибудь насмерть ногами. Он рычит тихо, где-то в глубине груди, но никто не слышит.  — Окси, все норм?       Он зыркает на Сашу бешено, тонкими пальцами хватает за футболку.  — Где она?       Саша указывает на дамскую комнату, Мирон отталкивается от него и идет туда, вбивая ноги в пол, как колья. Безо всякого стеснения открывает дверь женского туалета и тут же сталкивается с какой-то ошарашенной девицей, но ни секунды не думает о ней, замечает Алису в грязном зеркале. У нее размазалась тушь, глаза выглядят большими и кукольными, на мраморной коже — капельки воды. Она хмурится, не понимая, что значит его появление и его мутный взгляд. Он тоже не понимает. Он просто действует.       Просто хватает ее за край куртки, просто силой вталкивает ее, не сопротивляющуюся, в открытую кабинку, просто закрывает дверь.  — Окси? — произносит она робко.       Он запечатывает ее губы большим пальцем, размазывает помаду по щеке. Возвращается, проталкивает подушечку пальца внутрь, проводя по ее склизким острым сомкнутым зубкам. Она смотрит неотрывно.       Это ублюдское место. Воняет мочой, использованной бумагой, пролитым алкоголем, трубами, дешевыми духами, невыплаканными слезами, гашем. Кроссовки липнут к полу, блюет водой унитаз соседней кабинки, шершавая краска колет ладонь, под которой написан номер барыги. У Мирона два желания: трахнуть Алису прямо здесь, вжав ее щекой в грязную, заляпанную чужими пальцами стенку, или вывернуть желудок, чтобы к какофонии запахов добавилась еще желчь и текила. Хочется всего одновременно, — и мутит, и тело трясет.  — Окси, что за хуйня? Ты хочешь…  — Заткнись, Алис, — он ухмыляется болезненно, на ее лице пробегает секундный страх, и это неожиданно спускает крючок.       Он вжимает ее в стену, сминает своими руками, как глину, он целует, но оттягивает зубами нижнюю губу так, что она стонет от боли. Ее руки впиваются ногтями в его грудь, и, когда Мирон грубо проталкивает колено между ее бедер, она резко подается в сторону, пытаясь вырваться. Недостаточно убедительно. Он, кажется, тощий, но держит крепко, будто спрут, и без труда скручивает ее тонкие руки, нарочно причиняет боль, зная, что останутся синяки. Она шипит, он смеется. Ему смешно, что она в своих дорогих фирменных шмотках со всей своей тягой к красоте и эстетике сейчас здесь, в вонючем общественном туалете, и запах ее дорогущих модных духов смешивается с запахом дерьма. Ему смешно, что она, такая сильная обычно, теперь так беспомощна. И что у нее от обиды дрожат губы и блестят глаза. И что она слишком гордая, чтобы попросить…  — Ты будешь чувствовать себя уебком, — выплевывает она.  — А ты — использованной шлюхой.       Она усмехается едко, ее темная помада сочится ядом.  — Ну тогда давай, ковбой, вперед, — воинственно рычит.       Она берет его руки, кладет на свои бедра, сжимает, откидывает голову, обнажая холодно-белую шею с алеющим вульгарно засосом, закатывает глаза с видом портовой потаскухи. Мирон смотрит на нее, она красивее и неистовее Валькирии, она безумна и напугана, она… Он вдыхает ее всю, прижимается лбом к щеке, выдыхает судорожно, едва сдерживая себя, чтобы не…  — Поедем домой, — просит он едва слышно.       Она кивает, целует его в лоб, сплетает руки. В машине вся дрожит, трет предплечья, на которых остались следы его пальцев. Дома она плачет, захлебываясь, целует его лицо, просит прощения. Потом она спит, обнимая себя руками, зажав одеяло бедрами, она спит и беспокойно вздыхает во сне. Мирон пишет текст и ломает стержень карандаша за стержнем, и кусает костяшки пальцев, и злится, и хочет разбить себе лоб об угол стола… Как хорошо она его знает, как хорошо. Он действительно чувствует себя последним уебком. Он малодушно цепенеет от страха при мысли, что о том, что он уебок, узнают и все остальные.       Курьер, забирающий конверт, брезгливо морщится, увидев его истасканное за ночь, выжатое, как половая тряпка, лицо.