***
Жиган — языческое божество войны, он требует кровавой жертвы. Он вращает глазами, раздувает красные жилы на шее и своим массивным пальцем выбирает на жребии двух агнцев. Указывает на Славу и Замая. Вместе с ним служители культа — десять бритых налысо человек, у которых так многообещающе торчат рукояти стволов из разных потаенных мест. Вообще-то они просто заходят в бар, просто выясняют отношения с Сашей на входе, потом просто проходят внутрь, туда, где сидит Слава с компанией, но Мирону под гором все кажется намного интереснее. Кровавый ритуал начинается с ритуальных повторяющихся фраз. «Пойдем выйдем», «ну и че ты?», «слыш» — их нужно сказать не меньше сотни раз, так требует быдланская культура. Говорят в основном Замай и Рома, остальные иногда что-нибудь поддакивают. Рома хочет, чтобы Замай извинился за оскорбление, видимо, тайна личности «Хана» больше не была тайной. Слава тоже должен извиняться, хотя он и не оскорблял. Все, что он сказал о Жигане, умещается в одну строчку, и это просто констатация факта: Жиган пиздит людей за слова. Это так несправедливо, сейчас Мирон как выйдет и скажет Роме, что это несправедливо… Да? Нет. Мирон будет стоять, смотреть невидящим взглядом, потому что сам он сейчас очень далеко. В номере бюджетного отеля. Со своим лучшим другом и его девушкой. Стоит на коленях, пока щиколотки испуганно бьются об пол где-то сзади. Втягивает воздух судорожно, а в нем запах носков, недавно приготовленных бутербродов и десяти потных мужиков. Их всегда десять — сейчас, со Славой, и тогда, с ним, разве это не культ? Слава тоже втягивает воздух судорожно, но его страх спрятан за очками. Он — доппельгангер Мирона, он, как его двойник, должен пройти его сюжетную арку, так задумал автор. Или как еще объяснить это невероятнейшее совпадение? Может, это ритуал. Это посвящение. Это… Это нечестно. Ведь Слава не человек, персонаж. Он из комиксов. Если они сейчас «пойдут выйдут», то это не будет ритуал, это не будет жертвоприношение. Слава просто превратится в Годзиллу, а Жиган — в Кинг-Конга, они будут бить друг друга на фоне звезд, разрушать здания и страшно рычать, но в итоге все это будет не по-настоящему, это будет просто драка двух существ, которым невозможно сопереживать. Двух его врагов. Может, они даже истребят друг друга, умрут одновременно, но Мирону ведь и на это будет все равно, его в эту историю не вписали… Или вписали? Если Слава просто его двойник, злодей, что одно и то же, ведь все хорошие злодеи — это только перевернутые и искаженные герои, то, наверное, он нужен для того, чтобы Мирон что-то понял о себе. Все эти персонажи, вся эта ситуация — для него, про него. И существует только он, а остальные, они исчезнут, стоит им только выйти за пределы его видимости, чтобы потом появиться в следующей сцене… Солипсизм? Мирону нужно завязывать с гором, но на сегодня уже поздно. Слава сидит, закинув ногу на ногу, подперев щеку ладонью, смотрит немного в сторону, иногда призрачно шутит так, что понять его могут только Мирон или Замай, но никак не Жиган, который зыркает на него кровожадно и зло. Если бы Слава был настоящим человеком, ему было бы страшно… Но у него даже кружка с пивом в руках не трясется, тогда как у Мирона сводит от страха мышцы и легкие цепенеют, будто на морозе. Вот оно — доказательство существования. Страх. А Славе-то чего бояться? Раз ты не существуешь, то и боли не существует. Слава встает с кресла, на котором сидел, отряхивается. Кажется, они сейчас правда пойдут бить друг друга. Десять мощных спин, одна дерзкая — Замая, одна умиротворенная — Славы. Слава поворачивает голову случайно и сталкивается с Мироном взглядом. В первую секунду у него все то же строгое выражение, с которым он ходил весь вечер, во вторую — его губы чуть дрожат, и он вдруг улыбается. Едва заметно и легко. Мирон знает, почему он улыбается. Если скучно, то, наверное, потому что увидел его круглые, распахнутые от страха и объебанные глаза, но на самом-то деле, потому что говорит ему: «Смотри, это все для тебя, ты уже понял то, что должен был?». Мирон пытается пойти за всеми, но ладонь Саши сразу ложится на его грудь ремнем безопасности. — Ты куда прешься? Ты ебнутый? Мирон думает о том, как объяснить Саше, что он должен видеть, как пиздятся его враг и его двойник, потому что это будет драка, как в комиксах, и значит, на равных. Десять жигановских ребят — статисты, их уложат еще на первых двух фреймах, а дальше будет что-то очень для него, Мирона, значимое. Он думает, как это объяснить, но не может подобрать слов. Поэтому он просто разворачивается и идет за барную стойку. Они не должны исчезнуть, не должны…***
После первой пощечины впервые за всю эту историю Слава чувствует себя фокальным персонажем. Не самая ловкая ситуация для представления образа мыслей героя, надо сказать. И вообще, если это так, то автор, кажется, просто садист и любит описывать физическое насилие. Ну, и на здоровьице. Щека жжется, как от крапивы, глаз слезится, но Слава радуется, что у этого бугая с мерзотным лицом, напоминающим больше колено старухи, такие мягкие и нежные ладошки. Он подмечает зарождающуюся в его руке вибрацию удара и инстинктивно отходит назад. Ублюдки ржут. — Че, страшно? — сверкает чей-то золотой зуб. — Да не очень, если честно, — отвечает Слава и сам себе удивляется: любая живая тварь боится смерти, с ним-то что не так? Простой вопрос на самом деле. Ключевое слово-то «живая». — Даже приятная дрожь такая в животе, — продолжает физиологические наблюдения. — Замай, тебе как? Кайфуешь? — Слав, завали ебало сейчас, пожалуйста, — нервически отвечает Андрей, играя в гляделки сразу с двумя быдланами. Проигрывает. Он, видимо, собирается драться, Слава вот для себя уже решил, что надо просто расслабиться и получать удовольствие. Ну, а что? «Десять лысых качков поясняют парню за понятия» — звучит как название порно. Какой-то уголовник хватает его за затылок любовно, как пьяный батя, похлопывает его воняющей рыбой рукой по щеке и так мягко, но со свистом опускает лоб на свою коленочку. Слава слышит, как взрывается салют в честь дня победы в ушах, Слава вспоминает, как ебнулся с велика в шесть лет в канаву, Слава видит, как и без того темный сквозь очки мир исчезает на долгие несколько секунд, чтобы явить вновь ему все свое уродство. Он подается назад, шатается элегантно, как Нео, прижимает руку ко лбу, а сам думает о том, будет ли шишка или нет, если будет, то хорошо бы прямо посередине, но нет же, они все время выскакивают где-то сбоку. Если сбоку, надо две — как рога. — Ай, бля, — грустно говорит Слава. — Сука, пиздец, — злобно шипит поваленный на землю Замай. Слава смотрит на него, понимает, что его опустили на колени, и качает головой. На коленях, ребятушки, перед иконой надо стоять или перед царем, а не перед этим хуйлом трусливым. — Ну че, извиняться будем? Замай бы его одним взглядом уебал, будь это честный бой, Замай вообще мастер спорта по бесконтактному бою. Но сейчас он только блестит глазами, дергает челюстью. Стоит на своем: извиниться можем, опровержение публиковать — хуй. Бля, Слава бы на его месте сказал им, что все будет, а в опровержении просто бы разнес на ебучие атомы, но Замай, к сожалению, не такой ублюдский человек. Какой-то тощий крысиный утырок на этот раз держит Славу за плечи, сам маленький, на две головы ниже, пахнет едким потом, смотрит исподлобья, впивается до боли пальцами в сустав. — Может, тебе очки-то подправить? — пищит с говорком. — Не тронь очки, уебок, бля, — неожиданно заводится с пол-оборота Слава. Он без особого труда отталкивает утырка, бьет его в нос правой, в щеку — левой, а потом… Ну, их все еще десять. Слава хорошенечко это понимает только когда его прижимают к грязной стеночке, и пара ебанатов так основательно проходятся по его ребрам гусеницей танка, вот когда он не может дышать, когда очки падают на пол, а коленки резко подкашиваются, как у десятилетки при виде симпатичной первоотрядницы, тогда и понимает. — Ой, не бейте мужики, — хрипит он, цепляясь за чью-то основательную, как Библия, кожаную куртку. Они действительно перестают бить. Славе больно даже обнять себя под грудью рукой, больно делать вдох, да и выдох тоже. Сломали, бля? Ну и нахуй ему столько ребер вообще. Адам отдал Еве, он отдаст десятерым апостолам своим. — Эй, братишка, дай, пожалуйста, очки, у тебя под ногой лежат. — На. — Вот от души, спасибо. Слава складывает их аккуратно, пока три бандюгана натурально молча смотрят за ним. — Можете очки вон на ящик положить, пока меня пиздите? Чтобы не сломались. И кладут, бля. Душевные ребята пиздец. Хоть водку с ними потом пей. Но потом Слава только очень ясно чувствует, как с хрустом лопается об зубы упругая внутренняя слизистая щеки, как из-за этого рот наполняется кровью, вкусной и теплой. Потом угол костяшки кулака пересекается с углом его скулы, и хуй знает, как это обусловлено геометрически, но выходит ебаная бесконечная линия боли. А потом еще выйдет окружность фингала, видимо. Есть такая теорема? Как он умудряется еще думать об этом… Потом чья-то ладошка мягко, как нож в масло, входит в его живот, и Слава понимает, что сейчас выблюет на чью-то основательную, как Библия, куртку все, что он сегодня сожрал, выкурил и вынюхал, а очень этого как-то не хочется, и судорога так скручивает живот, что в ушах темнеет и в глазах звенит. Кажется, происходит что-то еще, но Слава на пару секунд выпадает из реальности. Вскоре Слава обнаруживает себя просто лежащим на руках у какого-то мужика, как пьяная кобыла после выпускного, ему как бы лень стоять, лень быть отпизженным, он плывет по течению на чьих-то очень уверенных сильных руках с грязными желтыми ногтями, тюремными татухами и двумя отсутствующими фалангами на одном пальце. Он сплевывает вкусную кровь, накопившуюся во рту, и даже жалко как-то, что так разбазаривает, но глотать — не вариант, Слава из тех, кто никогда не глотает. В смысле, все еще есть шансы блевануть. Славе очень нравится его новое видение мира. Все такое мыльное, плывущее, переливающееся, будто ему под веки налили бензина и он обволок глаза своей пленкой. Слава перекатывает ролики глазных яблок в бок и видит, как тяжелый ботинок заносится над затылком Замая. Вот сейчас он опустится, будет громкий хруст, как будто свежий хлеб разламываешь, а потом они будут на поминках пить, не закусывая и не чокаясь. И слушать русский рок. И кидать в могилу бычки. Вот сейчас он…***
В подсобке пыльно и темно. Через открытую форточку пробираются лучи фонаря, пылинки плывут по кругу в электрическом свете, Мирон смотрит прямо на них, но масляные воспаленные глаза ничего не видят. Сейчас у него есть только слух, только дребезжание барабанных перепонок внутри головы. Барабанные — все это только партия ударных… Все началось со звона пощечины — это ударили по тарелке; удар по голове, как стук малого барабана; проходятся по ребрам, как по клавесину, и в живот — смачно, как по «бочке». Слава совершенно не попадает в вокальную партию, Слава несет всякую чушь, не держит ноты, забывает кричать в указанных местах… Слава импровизирует и добавляет от себя такое непринужденное, но вместе с тем жалостливое: «не бейте, мужики», — что Мирон вздрагивает всем телом. Не потому что Слава безбожно и нагло испортил всю песню, а потому что Мирон, наконец, понимает. Это не барабаны, это не бой Годзиллы и Кинг-Конга и не противостояние языческого бога и демонического двойника. Ничего этого нет, это просто плод его обдолбанного сознания. Сейчас Славу вместе с другом просто бьют за их баром, бьет тот же человек, который когда-то бил и ставил на колени его самого. Мирон осознает это со всей внезапной ясностью, от которой напрягаются мышцы спины и пальцы впиваются в деревянный ящик, на котором он сидит, сгорбившись. Что происходит? Какого черта?! Ответ должен быть очень простым. Это просто два его врага решили подраться: сильный и тупой бьет умного, но слабого, — вот и все. Не должен ли он ликовать сейчас? Не должно ли теплое и скользкое злорадство в змеиной коже ползти по его животу? Разве самому Мирону не хотелось, если по-честному, на долю секунды, взять Славу за волосы на затылке и приложить хорошенько о край барной стойки во время их второй встречи? Разве до этого он не думал о том, чтобы раскрыть личность Гнойного, обеспечив ему несколько увлекательных месяцев страха, ненависти и насилия? Раскрыть личность? Занятно… Это ведь по его требованию Слава раскрыл один из своих псевдонимов, потом поймал волну популярности и осмелел настолько, что стал носить фирменный мерч «Антихайпа», в котором его увидел Рома, подошедший к кому? Ну конечно. И именно Мирону Слава пытался что-то доказать своим текстом, снова поминая Жигана всуе. Мирон свел этих двоих, как Амур, и теперь слушает, как проходит их первое свидание. Слава хрипит, булькает от удара в живот, как кипящий чайник. Мирон нервно дергает головой. Что происходит? И что он чувствует по этому поводу? Это должно быть просто, когда два твоих врага бьют друг друга, нужно радоваться. Это должно быть приятно. Но Мирон чувствует напряжение в каждом мускуле тела, даже там, где шея крепится к затылку, даже в пальцах ног. Это и близко не похоже на приятное возбуждение. Липкий пот под рубашкой смердит страхом — ему страшно, страшно. Будто они поменялись местами. Пока Слава держится так, будто сидит в безопасности в подсобке, Мирон чувствует, как его бьют крепкие кулаки, и как ему больно, и унизительно, и беспомощно, будто он снова переживает травму детства… — Еще не закончили? — Саша входит в подсобку, у него тревожные глаза, но он пытается быть уверенным, будто ничего особенного не происходит. Мирон поднимает на него тяжелый потерянный взгляд. Молчит. Саша вздыхает шумно, опирается на косяк двери, косится в сторону форточки. — Да ладно, все нормально, ща Рома потешится немного и отпустит их. Я понимаю, ты с непривычки… Но это же обычное дело в Горгороде, так тут дела решают. Ну, он же не совсем ебнутый, чтобы их… — Саша замолкает, сглатывает, кадык с трудом проталкивается из-под напряженных мышц шеи. «… завалить». Что? Конечно нет, он не может… Ведь это же его, Мирона, двойник. Как же он?.. Сердце перестает биться ровно в тот момент, когда Мирон понимает: «Может». Эта история может закончиться именно так. Потому что это не сюжет ссаного комикса, это ебаная бессмысленная и беспощадная жизнь. А Слава, значит, всего лишь человек? Всего лишь… У человека хрупкая душа, ее можно сломать ножом, пистолетом или даже рукой. У человека мясное тело, его можно разделать и положить в темный непрозрачный мешок, а потом разложить по лесной опушке под кустами, как пасхальные яйца, чтобы счастливые дети искали их в святое воскресенье. Курс на жизнь человека сильно разнится, здесь, в Горгороде, она довольно дёшева. Славу и Замая Рома может взять по акции «Два по цене одного» и заплатить за обоих только пару пачек цветастых бумажек, чтобы никто и никогда уже не вспоминал о них. Но Мирон будет вспоминать, Мирон всегда будет помнить. Конечно, расфасованный по пакетам Слава уже ничем не будет отличаться от «всего лишь» людей в мясных костюмах, но теперь еще он не «всего лишь» человек, он настоящий, живой человек… Пока еще сложно объяснить, что именно это значит. Все зависит только от того, видел ли Мирон еще когда-нибудь настоящих людей. Мирон сползает со своего ящика, с трудом опираясь на кисельные ноги, делает два шага к стене, чтобы прижаться к ней лбом, как к единственной существующей опоре. Подставляет под голову ладонь, чтобы не возникло внезапного желания расшибить череп о бетон. Вдыхает глубоко. Он должен прекратить все это, пока не стало слишком поздно. — Сделай что-нибудь, — говорит он Саше, его голос совсем чужой, тихий, хриплый. — Что? Менты не приедут, им на драки похуй, они только по трупам. Наши ребята против Жигана не впишутся, так что… — Позови «крышу». Прекрасная мысль. Почему только она не пришла ему раньше? Но Саша не слишком ей рад. — «Крышу»? — желваки Рестора дергаются так, будто Мирон его только что попросил себе в висок выстрелить. — Мирон, короче, такое дело… Жиган и есть наша «крыша». Ты это… прости, что не говорил, но там было без вариантов просто, понимаешь? Смешной тон напакостившего школьника. Только это не «пакость» никакая, это… Мирон прикрывает глаза и усмехается. Стягивает губы плотно, как будто это поможет удержать внутри рассыпающийся град камней. Как будто достаточно просто часто дышать, чтобы внезапно прилившая кровь своим напором не разорвала мозг. Как будто надо просто опираться ладонью о стену, и это заменит истошный крик, бьющийся в грудь. Мирону в виски хуярит электрошоком, но как-то он держится на ногах. Хотя его лицо и превращается в искаженный мрачный уродливый шедевр кисти Гойя, похожий на серый, обтянутый отмершей кожей череп. Особенно страшна в нем эта разрезающая надвое усмешка. — «И ты, Брут?», — едва слышно выдыхает сам себе Мирон с иронией, отдающей привкусом праха. Саша не знает, что ответить. Он смотрит непонимающе и ошарашенно. Потом спрашивает осторожно: — Че это с тобой? Мирон, как ребенок с сильнейшей коулрофобией, которому родители пригласили клоуна на день рождения. Одновременно напуганный, беспомощный, злой и преданный самыми близкими. Саша, конечно, в курсе его истории с Ромой, хотя они никогда не обсуждали ее прямо, а все-таки он все знает. «Возьму-ка крышевать нас того чувака, который пиздил моего друга, ну, а че такого?». Может, просто забыл, просто недооценил, просто еще все что угодно, из-за чего Мирон не должен желать придушить его прямо сейчас. Ладно, плевать, все это не важно, важно то, что они оказались в этом моменте, в моменте, когда они совершенно ничего не могут сделать с тем, что за их баром могут убить двоих, и одного конкретного… — Саш, — проговаривает Мирон очень отчетливо и медленно.— Если что-нибудь непоправимое случится с этими двумя… я уничтожу тебя вместе с этим ебучим баром. Понимаешь? Саша бледнеет и отступает назад. Видимо, Мирон сейчас выглядит так, что сомневаться не приходится — именно это он и сделает.***
Тихий свист, но не как от пули. — Э-э-э, хорош. Это, наверное, глас с другого света, где судьба людская решается. Ботинок замирает. Слава поднимает пальцы, чтобы неумело перекреститься, и с удивлением замечает ранки на кулаке, оказывается, он тоже кого-то успел побить и содрал себе кожу. — Ну че… извиняться будем? — вопрошают Замая. — Мхмммх. — Че сказал? — Бу-дем. Слава облегченно выдыхает. Когда его ставят на колени рядом с качающимся Замаем, он и правда чувствует себя как у алтаря. И говорит радостно: «Извините, люди добрые», — и ему вообще не сложно. Обещают все, что от них хотят, Замай обещает кивками, у него на щетине запекшаяся кровь и свежая течет из носа. Лицо наполовину в какой-то грязи или говне, хуй знает, каждый раз, когда он моргает, глаза закатываются. Слава подпирает его своим плечом и пиздит за двоих. Жиган, наконец, остается доволен, треплет их по щекам так, что чуть слезы не скатываются, по его чистым пальцам Слава понимает, что этот пидор сам никого из них не бил. Что, ручки не хотел марать? Гнида ебанная. Мужики тоже уходят, Славе даже жаль, родными людьми уже стали. — Замай, вставай, — проговаривает невнятно Слава. Он встает первым. Опираясь на Замая, не дыша, потому что дышать больно, встает на трясущихся ногах, держится за стенку. Смотрит на Андрея. Его лицо как… Что такое «чевапчичи»? Его лицо похоже на один «чевапчич». Замай поднимает на него мутный взгляд. — Ты… видел? — своим низким утробным голосом проговаривает он, в сочетании с залитым кровью ебалом это напоминает момент из фильма Тарантино. — … страх… на его… лице? — Че, бля? Замай уже не поясняет. Слава пытается поднять его за руку, но он тяжелый, как ебаный пиздец, он только приподнимается, пытается встать на ногу, но тут же заваливается и падает ничком на пол. Отдыхает. Слава оставляет его, ковыляет в сторону ящика, хватается за него, берет очки, открывает одной рукой и надевает на себя. Охуенно, вот теперь охуенно. Он валится на соседнюю пустую клумбу, в ней только земля, а вместо цветов растут окурки и плевки. Запах почвы. У Славы возникает странное, но непреодолимое желание вгрызться в землю зубами, но не в эту, клумбную, а в настоящую, и жрать ее. Жрать коренья, камешки, перегнившие трупы животных и людей, в каждом кусочке земли ведь есть перегнившие трупы, в этом и ее смысл. Хуй знает, зачем это делать, просто хочется, просто, чтобы как в детстве, когда ешь куличик из песка, скрипело, хрустело на зубах, чавкало. Чтобы запах этот, свежий и родной. Чтобы… чтобы… Слава прикрывает глаза и незаметно для себя тихонечко уезжает куда-то, где темно, тепло и не больно. Страх на его лице… О, он видел страх на одном. «Еб-ан-ый Ок-си-ми-рон» — последнее и первое, о чем он думает после.***
Когда все звуки драки стихают, Мирон выходит из бара вслед за Сашей. За ним бежит паренечек, которого Слава и Замай оставили отсиживаться внутри. Через пару шагов паренечек ловко проскакивает между Мироном и стеной, как только замечает лежащего возле баков Замая, подбегает к нему, падает на колени рядом и дергает за руку. — Андрей, Андрюш, ебаный в рот, ты че? Ты живой? — причитает он, трясет Замая за плечи, тот рычит. — Всегда живой, Ванечка, всегда, — обнадеживающе отвечает Замай. Саша смотрит на него внимательно, потом разворачивается на месте, держа руки в карманах, оглядывается. — Бля, второй-то где? — бормочет. Случайно сталкивается глазами с Мироном, тут же испуганно отводит в пол, уходит на пару метров в сторону. Мирон скользит взглядом по изрисованным граффити стенам, по пятнышкам крови на асфальте, цветущим красными васильками, по пугающе пустому пространству. Первая мысль — самая страшная: вдруг Славу увезли в багажнике? Но Саша почти сразу спасает своим звонким: «Здесь он». Мирон срывается с места и быстро доходит до них, останавливается поодаль, задерживает дыхание. Слава раскинулся на какой-то клумбе, лежит так вальяжно, расслабленно, умиротворенно среди хабариков, плевков и мусора. Гордый в своем поражении, падший, но от этого странно прекрасный. Следы чужих кулаков цветут похоронным венком на его лице, небрежно приоткрыта распухшая нижняя губа, как дверца катафалка, и под ней разлитым кагором въелась в подбородок подсохшая кровь. Солнечные очки набекрень — вместо пятаков на веках, вместо надгробия — «хуй» маркером под правым ухом. Даже теперь, когда он кажется счастливым, то есть, мертвым, даже теперь он выглядит живее всех, кого Мирон знал. А знал ли Мирон людей до него?.. Саша склоняется над ним, шлепает по щекам, пытаясь привести в чувства, прикладывает тыльную сторону ладони ко рту, пока Мирон молча смотрит на то, как качается безвольно Славина голова. Он боится подходить, потому что, пока он стоит на расстоянии, Слава, как тот самый кот, одновременно может быть и живым, и мертвым, и Мирону совершенно не хочется разрушать эту иллюзию ни в одну из сторон. Славе удивительно идет быть мертвым. Но он должен оставаться живым. — Дышит, — авторитетно заявляет Саша. И Мирон тоже начинает дышать. Через пару секунд Слава подает признаки жизни, сам начинает мотать головой, видимо, пытаясь всячески отрицать свое возвращение в реальность, а потом она останавливается в том положении, из которого лучше всего видно Мирона, замирает на пару секунд. — Е-а…ый… О… и–он… — вяло бормочет Слава, отворачиваясь в свое плечо. Мирон поднимает брови, но «абырвалг» остается неразгаданным. Рест отряхивает руки, облегченно вздыхает, одним только движением подбородка показывает Мирону, что все в порядке, именно так, как он и говорил, потом отходит к Замаю и «Ванечке». Оставляет их наедине, перестает существовать, выйдя из поля зрения. Мирон продолжает стоять на месте, пока Слава ищет как бы ему удобнее и безболезненнее улечься на кирпичной стене, но потом все же делает несколько шагов, останавливается совсем рядом. Наклоняется. — Как ты? — спрашивает тихо. Он видит, что хуево, он почти чувствует, как жгутся ссадины, как открывается снова ранка на губе, как дышится через силу, и впервые в жизни ему кажется, что кому-то напротив действительно больно, что это не симуляция и не преувеличение. Он ощущает все на себе и знает, что так ощущать можно только другого человека, живого человека. — Как Иисус, — едва различимо отвечает Слава, приходится прислушиваться. Мирон неосознанно улыбается. «За мои грехи распят». Сын божий, сын человеческий… — Надо вас в больничку, ребят, — объявляет снова появившийся Саша из-за спины. — В ночной травмпункт! — откликается охотно Замай, он уже стоит на ногах, вернее, висит всем своим телом на бедном тощем Ванечке, кое-как весело вытирая рукавом кровь с лица. — Славе… ни в травмпункт нельзя… ни в больничку нельзя, — кряхтит Ванечка с трудом, потея и краснея под рукой Замая. — Государственные теперь в военкомат сразу сообщают, если призывник… закон такой новый вышел… Как удобно. — Куда его тогда? — озадаченно спрашивает Саша. — Я знаю куда, — отвечает Мирон. Замай с Ванечкой переглядываются недоверчиво. — Не думаю, что…— начинает Ванечка, но Мирон сразу перебивает. — А ты не думай, выбора у вас все равно нет. Слава ничего не говорит, только дышит мерно и шумно, спокойно. Ванечка с Замаем еще мнутся, но, верно рассудив, уходят дожидаться скорую перед баром. Мирон вызывает такси до своего дома, потом набирает Алисе. Короткие гудки несколько секунд, тишина. И снова. И снова. И снова. Водитель приезжает очень быстро, Алиса все еще не отвечает. Мирон смотрит в экран мобильника, стискивает его, выдыхает сквозь зубы. Ладно, он должен выбрать одно. По правде, он уже давно. — Саш, помоги довести его до машины. Слава еле перебирает ногами и снова отрубается, едва оказавшись на заднем сидении, прислоняясь лбом к пыльному стеклу. Мирон медлит, прежде чем закрыть дверцу. — Увидишь Алису… — И что сказать? Что ты уехал со Славой? — морщится Саша. — Скажи, что я звонил ей. И что… буду ждать дома. Когда они отъезжают, Мирон еще пытается высмотреть Алису на улице, но забывает о ней быстрее, чем бар скрывается из виду.***
Слава без толстовки лежит на белом. Белое очерчивает его кожу цвета топленого молока, его раскинувшиеся нимбом по подушке спутанные грязные волосы. Белое обволакивает синюшно-красные пятна, обнимает, незаметно целует, не доставляя боли. Слава на белом все равно что икона. Божество какой-то новой безумной религии или секты. Мирону стыдно за свою кровать, слишком легко она предала старого бога, как будто вовсе не верила в те языческие мраморные бедра и кусачие колючие ногти и слишком охотно приняла нового. Нового и единого. Бога-человека. Слава в очках. Это смешно, ведь даже на грани сознания, даже не понимая, что происходит и где он, даже когда его осматривал доктор, которого позвал Мирон, Слава запретил снимать с него чертовы идиотские очки. И Мирон, кажется, знал почему. Очки — его секретная маскировка. Они какие-то особенные, ведь когда Слава надевает их, он может притворяться злодеем, двойником, драконом или демоном. Поэтому Мирон не смог раскусить в нем человека сразу. Ведь глядя в отражение очков, он видел себя и по собственной глупости решил, что Слава как-то с ним связан. Но теперь… Мирон тянет руку и осторожно, со всей аккуратностью стаскивает Славины очки вниз, откладывает в сторону, вздыхает. Да, теперь-то совершенно очевидно, что Слава — человек. Слава спит, и ему что-то снится. Что-то сюрреалистичное и беспокойное, совершенно никак не связанное с Мироном. Даже во сне по его груди ползут неспешно мысли и чувства, скользкие и неуловимые, совершенно никак не касающиеся Мирона. Старый усатый доктор с заспанными глазами, когда склонялся над Славой и слушал его стетофонендоскопом, слышал музыку, мрачную и грустную, лишенную басов ненависти, злости и презрения, наполненную лирикой и трелями, а значит, играющую не о Мироне. Все это время Слава только притворялся под своими очками его личным злодеем, а сам думал, писал и жил совершенно о другом. Но ничего, ничего, Мирон не чувствует себя преданным, Мирон впервые чувствует себя не одиноким. Он сохранит Славину тайну, никому не скажет. Так же, как Слава хранит его. Слава знает про Мирона и Рому. Нет, Мирон не может объяснить, почему он сам понимает это теперь, хотя всего пару часов назад колебался. Но это кажется таким же очевидным и не требующим доказательств, как и то, что Алиса скоро уйдет от него. Слава, конечно, все знал, но что собирался с этим делать? Пускай он и человек, но если он все еще враг, то он мог приберечь лакомый кусочек для третьего раунда, который, правда, теперь совершенно неясно, когда будет. Но Мирону почему-то кажется, что он не стал бы никому говорить… Просто кажется, может быть, он неправ. Он так часто ошибался в людях. А впрочем, он не видел людей никогда. Только сегодня. — «Прощай, князь, — тихо говорит сам себе Мирон, вспоминая Достоевского. — В первый раз человека видела»… Слава усмехается во сне. Мирон поднимается с кровати, идет к окну. На мобильнике ни одного пропущенного, и пусть, он больше не будет звонить. Ведь Алиса, она исчезла как только скрылась из его поля зрения, и Саша исчез, и Рома, и Ванечка с Замаем. А вот Слава, Слава не исчезнет. Не исчезнет… Гор отпускает, и все надуманные за вечер мысли начинают терять смысл. Остается только смутное ощущение, что Мирон обрел что-то сегодня и что-то потерял, но знать бы еще что. Он не может уснуть, спать сейчас было бы неправильно, поэтому он сидит на подоконнике с блокнотом и пишет текст для третьего раунда. Очень смешной и глупый текст. Про книгу. Про дракона и героя. Про то, что у Славы нет своей парадигмы. Про «критикуешь — предлагай» и прочие-прочие клише. И ему уже самому хочется смеяться от этого, и он уже сам в это не верит. Но он ведь обещал сохранить славину тайну, а раз так, то никто не должен догадаться, что Слава — человек. Даже сам Слава не должен узнать. А, впрочем, ему бы надо узнать... И восходящее солнце заливает Славино лицо сусальным золотом, отпечатывая его отныне и во веки веков на полотне мироновой постели. Мирон смотрит на это завороженно, зная, что никогда больше этот момент не повторится, и уже скоро-скоро все навсегда закончится, и Слава уйдет, и третий раунд выйдет, и кто-то из них победит, а потом они навсегда разойдутся. Но, по крайней мере, Мирону будет достаточно уже того факта, что Слава не исчезнет и будет где-то там, далеко, но где-то будет. Второй человек. Новозаветный бог метамодерна. А все остальные «всего лишь» люди, несуществующие люди, будут потом поклоняться ему, как сейчас Мирону, правда, перед тем, по традиции, разругают его за ересь против старого идола, осудят и казнят. Но несмотря на это, Слава где-то будет, а значит, Мирон может быть спокоен, что и после него что-то да будет… Что-то да будет. В то утро мысли плелись на удивление складно, образуя витиеватые невероятные узоры. Такие же невероятные, как мысль, будто два человека могут спокойно ужиться в одном мире. Как мысль, что он бы этого хотел…