***
Радостный звонкий хруст зеленого яблока. — Ну что, тебя можно поздравить? Женя сидит в кресле по-турецки, склонив голову, словно колокольчик, смотрит игриво из-под выбившейся кудрявой прядки. — С чем? Мирон отвлекается от своего невероятно увлекательного занятия: спихивания мусора в черный непрозрачный пакет. По всему видно: Женю он у себя не ждал, был сконфужен ее неожиданным визитом и сейчас пытался хоть как-то реабилитировать себя как хорошего хозяина, приводя квартиру в божеский вид. По правде, он намеревался оборонять свою частную собственность от своего же литературного агента и менеджера. Но на это Женя ответила: «Миро, ты в уме? В смысле «потом приходи»? У нас вообще-то традиция: отмечать у тебя публикацию. Держи шампанское, фрукты и уйди с прохода». Не сказать, чтобы Мирон об этой традиции помнил, с последней публикации прошло уже несколько лет, и, возможно, традиции вообще не существовало, возможно, это был лишь повод. В этой квартире Женя все больше была голосом из автоответчика, чем материальным человеком. И сегодня, видимо, она решила напомнить: она мало того, что человек, так еще и один из его самых близких друзей. И ни срач, ни угрюмый ебальник Мирона ей не помеха. — Как же? — улыбается Женя. — У тебя новый рекорд: всего одна хвалебная рецензия. Мирон хмыкает. О, действительно достойный результат. Даже в свои первые годы очевидного бунта против заскорузлой литературной системы он получал больше общественного одобрения. Ему стоит узнать у самого себя, как же он достиг таких успехов. Ах да, точно… Проиграл в литературном баттле разнесшему его до основания маргинальному критику, как это он мог забыть. Общественность быстро меняет своих героев, да? — Между прочим, ее написала твоя самая преданная поклонница, — продолжает Женя. — Ну та милая бабушка — божий одуванчик, которая пыталась поцеловать тебя после одной лекции. Надо было поцеловать, Мирон. Такая женщина, она с тобой и в огонь, и в воду! Упустил ты свой шанс. Она смеется и снова кусает яблоко. За натянутой улыбкой мелькают боль и обида, Мирон их хорошо знает. Он еще помнит, как Женя открывала пришедшие письма, читала, сосредоточенно закусив губу, потом швыряла в гневе на стол. Очередной отказ очередного издательства. «Они ничего не понимают в искусстве! Болваны! Кретины! Обыватели! Но они еще увидят у нас…», — шипела она, едва сдерживая слезы. Ее глаза сверкали, как у фурии, когда она снова брала телефон, засовывала палец в колечко и крутила, набирая одной ей известные номера, — цифры, которые должны были сделать Мирона знаменитым. И сделали. Женя тоже сделала. Работала вместе с ним упорно, бессонно, не задавая лишних вопросов, понимая с полуслова, веря в него безоговорочно, не сомневаясь. Кровью, трудом и потом они вместе ковали тот пьедестал, который Мирон совсем недавно так легкомысленно поставил на кон в дурацкой игре. И проиграл. Конечно, Женя имела право обижаться на него, даже ненавидеть. Но она ведь не будет этого делать. Нет, Женя слишком его любит, слишком заботится. Она не припомнит ему никогда то, как звонила и умоляла в трубку поработать над последним рассказом еще, не публиковать в сыром виде, разрешить редактору вносить правки. Как говорила: «они нас сожрут, Миро, живьем сожрут». Как Мирон сухо отвечал: «мне плевать, я хочу, чтобы все осталось так». Он знал, что рассказ провалится, просто не мог не провалиться. Аудитория не могла принять это, не от него. «Биполярочка» — самая слабая его работа, он сам так думал. Такая же слабая, как и автор. В этом тексте, сбивчивом, калечном, израненном — он весь, какой был в момент написания: жалкий, потерянный, проигравший, больной. И, конечно, люди ответили на слабость презрением. И разве он его не заслужил? Мирон прекрасно все понимал, принимал как неизбежное и шел на это совершенно осознанно. — А что остальные? — Мирон, конечно, уже знает ответ, но так, ради интереса. — Ну, в основном все… нейтрально-настороженно, скажем так. Критикуют, но пока аккуратно. Нет, есть, конечно, и совсем злобные почеркушки, но это от каких-то недалеких, — морщит носик Женя. — Остальные, кажется, просто не слишком понимают, что вообще происходит и как им теперь к тебе относиться. Находятся в такой… прострации. — Скорее, фрустрации, — поправляет Мирон. — Зануда, — шикает Женя. Женя ведь даже не понимает, что с ним происходит, он ей ничего не объяснил. И, наверное, зря сделал. Ведь раньше, когда она слепо доверялась и шла за ним среди непроглядной ночи, он видел путеводную звезду и знал, что рано или поздно они дойдут до обетованной земли. Теперь же — кругом мрак, туман, не разглядеть совершенно ничего, не предсказать, вполне возможно, что следующий шаг — обрыв. И, по хорошему, он не должен больше вести ее за собой, не должен… Мирон вздыхает, отворачивается. — Знаешь, я пойму, если ты больше не захочешь быть моим агентом, — говорит, не поднимая на нее глаз, делая вид, что очень старательно завязывает мешок. — В смысле, сейчас наверняка начнутся сложные времена, продажи упадут — они уже упали, — нас будут критиковать за любое движение… Я имею в виду, что ты отличный специалист и заслуживаешь… В щеку больно прилетает снаряд — покусанная половина яблока. Мирон шипит, роняя мешок на пол, трет скулу, смотрит на Женю. Она такая взъерошенная, как ощетинившаяся кошка, со сжатыми крепко губами, мечущими искры глазами. — Чтобы я этого больше не слышала, Федоров, — рычит она, яростно раздувая ноздри. — Чтобы ты, блин, даже думать об этом не смел, ясно?! — Ясно, — повторяет Мирон. Он тянется за отскочившим в угол яблоком и едва заметно горько улыбается самому себе. Так и знал. Женя — его соратник, его верный боевой товарищ. Пойдет с ним и на вершину, и на самое дно. Он ее не заслужил. Мирон огибает оставленный на полу мешок, усаживается на подлокотник кресла. Женя сидит скрестив руки и агрессивно разглядывает висящую на его стене картину. — Жень. — Так, ты вот сейчас десять раз подумай прежде, чем мне еще что-нибудь сказать, — угрожающе выставляет палец она. — У меня тут статуя коня под рукой! — Послушай, я же серьезно, — произносит он мягким и грустным голосом. — Если ты потом захочешь уйти, я пойму. И дело даже не в продажах или ненависти критиков, мы это уже проходили с тобой. Просто я… Я, наверное, не смогу уже писать так, как раньше. Ты ведь тоже думала об этом, наверняка. И это нормальные мысли, учитывая сколько времени я в кризисе. Просто… Что-то сломалось в моей писательской машинке и, может, сломалось с концами. Что-то сломалось. Будь он роботом, как говорит Слава, все легко было бы заменить. Пиши он по штампам — раздобыл бы себе парочку новых и продолжил. По «схеме популярности» он мог бы наплодить бесконечное множество копий копий, и, честно говоря, вряд ли бы аудитория заметила подмену. Но он ведь не может так, чего-то ему не хватает, чего-то важного… А что, если талант — ограниченный ресурс? И Мирон свой истратил, теперь ему остается только соскабливать остатки со стенок, не зная, где бы еще раздобыть поэтического меда. «Исписался» — так это обычно называют, так, наверное, говорят в «злобных почеркушках». Мирон, помнится, раньше сам презрительно относился к тем, кто уже не мог сделать ничего талантливого и только бесконечно пытался повторить самого себя в лучшие годы. Против таких он и боролся. А сейчас, выходит, и сам стал одним из них. Только у него такое чувство, что исписался он еще до того, как написал нечто великое и бессмертное, но, что поделать, видимо, его творческий ресурс ушел на «коммерческий продукт для масс» — да, Слава? — Хватит, — прерывает его Женя. Она смотрит на него прямо, ясно, и Мирон этот взгляд с трудом выдерживает, зная, что Жене есть, что ему сказать. — Я, Мирон, тоже серьезно, знаешь ли. Я с тобой прошла этот путь от начала и дойду его до самого конца, понятно тебе? И нет, это не сантименты никакие, ты не думай, я сейчас не как твой друг говорю. Я просто знаю, точно знаю, что, если я когда-нибудь и встречала действительно талантливого человека, то это ты. И что бы там ни говорили всякие херы из-под горы, блин, с их подпевалами, которых нынче развелось, как тараканов. Что бы они там ни говорили, то, что ты делаешь — это искусство!.. Не сможешь писать как раньше? Чудно, значит, будешь писать еще лучше! Что-то сломалось? Значит, мы это починим! И вовсе не ради денег, а критики своим мнением вообще пусть подотрутся. Мы сделаем это ради тех людей, которые любят и ждут твои книги. Они занимают очередь в магазин с ночи, чтобы купить экземпляр из первого тиража. Они заучивают наизусть твои строки. Они называют детей в твою честь. Они умирают вместе с твоими героями и рождаются заново. То, что ты делаешь, Мирон, это больше, чем ты. И я никому, никому, никому не позволю это разрушить. Даже тебе самому. Это понятно? Женя дрожащим от возбуждения голосом заканчивает свою прекрасную вдохновенную речь. Мирон втягивает воздух шумно, несколько раз медленно кивает тяжелой головой. Прикрывает глаза. Нет, она ничего не понимает, ни-че-го. После долгого молчания Женя спрашивает, кажется, почти непринужденно: — Как там вообще дела со сборником? — Ни одной новой строчки, — выдыхает Мирон, не поднимая век. — А как… ты сам? Он вымученно усмехается. — Прекрасно. — Миро, пожалуйста, расскажи, я ведь должна понимать… — Что мне рассказывать? — перебивает Мирон голосом, пропитанным невозможной усталостью, трет глаза измученно. — Депрессивная фаза со всеми сопутствующими. Что еще тут скажешь? — Насколько все… плохо? — Понятия не имею. Наверное, бывало и хуже. — Ладно, пойдем другим путем. Сколько ты уже не выходил из дома? А он не считал, если честно. Когда долго сидишь в квартире, в одиночестве, практически без контактов с внешним миром, — числа, даты, дни, недели перестают иметь значение. Превращаются в какую-то вязкую текучую субстанцию со сменяющимся светом за окном — и больше ничего. — Ну… С третьего раунда примерно, — прикидывает Мирон. — В смысле? Три недели?.. Ты сейчас шутишь? — распахивает ошарашенно ресницы Женя. — Кажется, у меня не настолько хуевое чувство юмора. Женя поднимается на ноги, нервно отматывает два небольших круга босиком по ковру, останавливается и подытоживает кратко, но смачно: — Пиздец. А говорила, что больше не будет материться после рождения ребенка. Это просто она с Мироном мало общалась. Он, между прочим, прекрасно себе жил в своем импровизированном отшельничестве. Какие-то умные капиталисты изобрели доставку из ресторанов, и он каждый день хорошо питался, не считая того факта, что вкус еды во рту казался ему прахом, который он впихивал в себя насильно. Саша иногда приходил и приносил всякие необходимые для домашнего обихода вещи, они прохладно обменивались «как дела?», и Саша тут же уходил. У них вообще как-то испортились отношения после второго раунда и после Жигана. Ну, надо признать, там были причины для обид, но, впрочем, Мирон не придавал этому особого значения. Он чувствовал себя буддистским монахом, только вместо медитации у него были книги. Читал запоем одну за одной, это помогало не думать ни о чем, кроме написанных на бумаге букв. Потому что, когда не читал и не спал, накатывали эти мысли… Хотя спал он много. И не хотел просыпаться. Надо же, три недели просидел в квартире, как по заветам Бродского, вот недаром же его раньше дразнили странным задротом. Но куда более странным ему казалось куда-то идти, с кем-то говорить… Зачем? О чем? Кому это нужно? Точно не ему. Женя хмурится, напряженно вглядываясь в его лоб, кусает свою намазанную клубничной гигиеничкой губу. — Ты так и не включал мобильник? — как-то сбоку заходит вопросом. — Нет, зачем? — А вдруг она звонила? «Она». Откуда-то дует, Мирон рефлекторно дергает плечом, ежится едва заметно. «Она». Ему не нравится, что он сразу понял, о ком идет речь, как будто в самом деле может идти только о ней, хитро скалящейся, ядовитой, с искорками света в волосах, с куском мрамора вместо сердца. Ее не было в его жизни три недели, кажется, это больший срок, чем она в ней была. И за все это время ее образ даже не померк в его памяти, напротив, он становился все живее, все четче. Мерещился ее запах. Слышались шаги. И смех, очень далекий, издевательский смех над ним и над его слабостью. — Не звонила, — Мирон отрезает глухо. — Откуда ты?.. — Просто знаю. Если бы она хотела, она бы пришла сюда никого не спрашивая. Но она не хочет. End of story. Здесь не о чем больше говорить. — Ладно. Почему Женя интересуется? Не она ли еще тогда, узнав, что его видели с Алисой, звонила и говорила ему: «будь осторожен, Миро, она якшается с Гуру, не ведись на это»? Мирон услышал это сообщение, потому что Алиса, запрыгнув на его подоконник, скрестив жемчужно-голые ноги, весело переключала записи автоответчика. Эта конкретная ее очень заинтересовала. — Будь осторожен, Окси, — мурлыкала она, проводя языком по острым зубкам, будто слизывая кровь. — Я дурно повлияю на тебя. Я покажу тебе кроличью нору и мир за ней. Мирон тогда думал только о том, что хочет целовать ее колени, а еще, что позволит ей делать с ним все, что ей только вздумается. — Я просто хотела сказать, — слышится откуда-то из реальности взволнованный голос Жени, — что она, хотя мне трудно это признавать, но, кажется, она на тебя хорошо влияла. По крайней мере, пока она была здесь, ты писал… Вот как просто, значит. Такое он впечатление производит. Была — писал, ушла — перестал. Какие прекрасные, какие простые механизмы. Насколько далеким от него нужно быть, насколько плохо знать его, чтобы придумать такую чушь? — Это не так, — поджимает губы он. Нет, он несправедлив. Он сам так думал, когда только встретил ее, что она и это новое идеальное, будто книжное чувство поможет ему писать. Но дни шли, чувство гасло и вспыхивало, а лист оставался белым. И заполнился только когда… впрочем, неважно. Нет, он не писал, когда она была здесь. Когда она была здесь, они вместе повышали дозировку гора, потому что тот брал все реже и слабее, и трахались. Еще неизвестно от чего Мирон зависел больше. Только когда Алиса уходила или засыпала, он мог садиться за работу, до этого она поглощала все его внимание без остатка. Так что все было наоборот, пожалуй. И она ничего не могла изменить. Потому что он ее не любил. Потому что, по большому счету, даже почти ничего не чувствовал по поводу ее ухода. Кроме тоски по красоте. Но не больше он тосковал бы и по пролетевшей мимо бабочке. Она была яркой вспышкой в его жизни, но так и не смогла затронуть ее, разве только немного опалила краешек… Все это было только романтическим клише, и ему давно стоило это признать. Очко в твою пользу, Слава, еще одно, сколько их там у тебя уже?.. Мирон встает с кресла, идет налить себе воды. — Но ты включи телефон все-таки, потому что… — Мы можем закрыть эту тему?! — он стучит стаканом об стол в крошечном срыве терпения. Женя на секунду замолкает. — Хотела сказать, что тебе на него позвонит доктор. Успокойся, — примирительно уточняет она, косясь на него с осторожностью. — Прости. Мирон уже корит себя. Самоконтроль, само-, блядь, контроль. Вот, о чем он особенно много думал в эти три недели, с тех пор, как неожиданно обрел его, став равнинной рекой. Для себя он решил — больше никакое расстройство личности не будет оправданием для его выпадов, нет. Он прекрасно контролирует себя и свою жизнь. — Доктор? — переспрашивает он уже спокойным ровным голосом. — Ты хочешь, чтобы я пошел на прием? — Ну, сломанное ведь надо чинить. Это будет очень хорошим началом. Мирон хмурится, думает недолго. — Ладно, — выпив глоток воды, выдыхает. — Схожу. — Что, так просто? Вау. Только посмотрите, Миро с первого раза согласился пойти к врачу — это точно надо отметить! Женя сама открывает принесенную ей же бутылку шампанского, потому что Женя может сама сделать все, что угодно. Наливает до краев. Предлагает придумать тост. — За психическое здоровье! — тянет торжественно. — За будущий сборник, — вяло отвечает Мирон. Пузырьки неприятно колят носоглотку. Когда Женя собирается уходить, Мирон обнимает ее напоследок, чувствует запах детского порошка, банана и манной каши, прижимается щекой к мягкому свитеру. Уже натягивая ботинки, Женя вспоминает еще кое-что. — Фон Глиен, кстати, звал на вечеринку. Завтра, — кряхтя и возясь с обувью без ложки, произносит она. — Я же теперь затворник, — напоминает Мирон. «А еще изгой, нанесу непоправимый репутационный урон его светскому салону». — Ну, если вдруг решишь вернуться в общество… В общем, он сказал, что будет очень рад тебя видеть. И вообще, ждет — не дождется. Мол, не видел тебя с переизбрания мэра. Я, конечно, скажу ему, что вряд ли, но обещай подумать. Мирон кивает. Женя целует его в щеку, оставляя липкий девчачий след помады. Потом быстро сбегает по лестнице, пружиня кудряшками. Мирон возвращается в комнату, находит свой мобильный телефон, включает. Ровно через пять минут раздается звонок. Он не глядя берет трубку. — Привет, Окси, — произносит ее насмешливый чуть хриплый горький терпкий глубокий наполненный до краев свободой и вседозволенностью голос. — Есть планы на сегодня?***
Ну, все началось с Алисы. Где-то полтора месяца назад. Когда она только спустилась в подземку, Славу ее персона ничем не заинтересовала. Ну, мало ли у них тут пробегает таких «золотых детишек», нежных и капризных, с модными прическами и надменным еблом, решивших попробовать в жизни ощущения поострее. Эти рожденные с бриллиантовой ложкой в жопе приходят, сорят деньгами, долбят до посинения дешевый по их меркам гор, потом родители утаскивают их обратно наверх, кладут в какой-нибудь «эксклюзивный реабилитационный центр», где из объебанных придурков, мычащих и пускающих слюни, за двенадцать шагов делают «чистых» и, следовательно, «нормальных» людей. Далее подгорцы видят их сверкающие нормальностью лица только по телеку, на предвыборных плакатах или, какая мерзость, обложках Форбс. «Да, у меня было сложное прошлое, но я справился, и, значит, вы тоже справитесь», бла-бла, жертвуйте в фонд по борьбе с наркотиками и проч. Старая пластинка. С Алисой было бы то же самое, если бы не пошел этот слух, о том, что она… — …дочка мэра, что ли? — чей-то знакомый голос прорывается из-под дымчатой пелены и заставляет вслушаться в давно потерянный разговор. — Она самая, — довольно тянет Ванечка в ответ. — Теперь моя постоянная клиентка. Слава медленно моргает два раза, мутно глядя в потолок. Пятна и желтые потеки на нем качаются из стороны в сторону — соринки на морских волнах. Он опускает взгляд на пластиковый стаканчик в своей руке. Самая дешевая газировка напоминает больше не то растительное масло, не то чей-то анализ мочи. Блевотно. Затягивается, выпускает дым и бросает недокуренную сижку в стаканчик, равнодушно смотрит на собравшуюся в его потрепанной квартирке тусовку «Антихайпа». Горьковато пахнет паленым алкоголем. Где-то сбоку хрипит из полусломанного проигрывателя старая кассета. Жесткая подкладка тапок впивается в пятку хлебными крошками. Из-под отогнутой половицы любопытно высовывает усики мелкий таракан. Короче, все ровно так, как обычно. Спор знатоков становится жарче. — Да какая она, в жопу, дочка мэра? — это хриплый, мощный и привычно полный скепсиса голос Замая. — Я тогда, блядь… танцовщица бурлеска, — смеется он. — Ну, давай, танцуй, Андрюш. Потому что она ебучая дочка ебучего мэра, — наркоманская широкая улыбка Ванечки медленно стекает с его лица в прожженную дырку в красном советском грубом диванчике прямо у него под щекой. Слава морщится и прикрывает глаза раздраженно. Слушает голоса в неровной темноте. — Есть аргументы, — Ваня звучит авторитетно. — Во-первых, на ней шмотки дороже, чем я за всю жизнь заработал… — Дороже трех тысяч? — не слишком внятно перемещая язык во рту, спрашивает Миша Джигли. — Ой, не пизди. Нормально я зарабатываю. — Продавая разбавленную наркоту малолеткам по дешевке, — укоризненно замечает Замай, что, впрочем, справедливо. Все они знают, что Ваня бадяжит гор с его в разы более дешевым синтетическим аналогом, который иногда называют «уголь», это не стеб, реально так называют. — Мы об этом сейчас говорим? Нет? Ну вот и завалитесь, пожалуйста, Хан. Потом свои морали почитаете, когда мне будет не насрать. В смысле, никогда, блядь. — Ну? Че там с телкой? — нетерпеливо напоминает Букер, еще один приходящий и уходящий член их редакции. — А, короче… Во-первых, шмотки. Во-вторых, Сано мне тут рассказал, что она заложила ему нихуевый такой Ролекс. Он ей заплатил процентов тридцать максимум от цены, но ей было совершенно похуй, даже не заметила. То есть денег там — жопой жуй… — Денег дохуя не только у мэра, Ваня, — мерный, серьезный и вдумчивый тон Виктора, зам. редактора. — Она, может, дочка кого-нибудь из наших олигархов или авторитетов. Может, у нее просто папик богатый. Не вижу доказательств ее связи с самодержцем. — Во-от, спасибо, Витя, за умное замечание, хоть ты один. Тут мы подбираемся к факту три, и… Ваня долго шуршит, роясь во внутреннем кармане своей дырявой джинсовки, потом достает что-то, шелестит бумагой и гордо припечатывает ее к столу. — Вот! — с важностью выдыхает. — Архивная. Все придвигаются. Даже Славе приходится скоситься на стол, по середине которого лежит газетная вырезка. Бумаге на вид лет двадцать, на ней — цветная фотография. Простая счастливая «рабочая» семья на прогулке с собакой, композиция неочевидно, но выстроена вокруг отца: худого, с черствыми, как корка хлеба, чертами лица, цепким подозрительным взглядом, одновременно располагающей и пугающей улыбкой работника силовых структур. Только если приглядеться хорошенько, можно угадать в нем заметно более молодого мэра, еще мягкого, еще вселяющего в людей доверие. Рядом — его жена. Выглядит как дочка какого-то большого шишки из партии, такая дородная большезадая тетка, но с налетом интеллигентности, с прической по моде директорши завода. Улыбается сгущенно-сладко. Держит на руках светленькую счастливую трехлетнюю девчушку с цветными бантами. Старшая дочка, лет пяти, стоит в белом платьице рядом с папой, сжимает ручкой два его увесистых пальца и делает радостный вид. Идиллическая картинка. Пониже жирный заголовок: «Такой же, как мы — кандидат, который нужен Горгороду». Слава лениво усмехается самому себе. «Такой же, как мы». Разве начиная с этого заголовка было не ясно, что после избрания семья мэра больше не появится ни в прессе, ни на ТВ? Что жители города потеряют их из виду на долгие двадцать лет? Ведь «такому же, как мы» совершенно нечего скрывать. — И что мы должны увидеть? — вопрошает Витя, повернув к себе фотографию. Кресло протяжно скрипит, когда он придвигается ближе к столу. — В смысле, «что»? Да вот девочка, рядом с мэром. Видите? Ну! Это же Алиса! — Пиздец, Ваня, ты нам предлагаешь по детской фотке ее распознать? — морщит лоб Замай недовольно. — Я ее вообще никогда не видел, — тянет Джигли. — Я видел как-то в клубе, — потирает подбородок Букер. — Но та была другая, волосы другие, лицо… — Волосы могла покрасить, а лицо в клубе особо не разглядишь… — А мамаша нормальная такая… — …даже я на детских фотках с трудом себя узнаю, а тут ты говоришь про… — …пиздатая собака, че за порода?.. Чем дольше продолжается обсуждение, тем больше Ваня начинает закипать. Выпячивает свой острый подбородок с маленькой козлиной бородкой, хмурит брови, скрещивает руки на груди сердито и в конце концов начинает умилительно ругаться: — Да вы че все, ебанулись? Слепые уебки! Видно же, что она. Вылитая! Дебилы, блин… Вообще хоть кто-нибудь, блядь, кроме меня, ее вблизи видел?! Все выразительно замолкают, глядя то на Ваню, то друг на друга. Когда ответ остальных уже становится очевиден, Слава подпирает рукой щеку и вяло выдыхает: — Ну, я видел. Всего два раза, у Гуру. И не придал этому тогда особого значения. Гуру вообще любит общаться с новоприбывшими, особенно если, судя по всему, у них водятся деньги. «Деньги, — говорит он, — необходимы революции, как кислород — мозгу». Обычно после такого долгого и упорного промытия мозго… хм, в смысле, общения, у революции появляются щедрые пожертвования и новые последователи. Но это все не славино собачье дело. Если Алиса появлялась в бункере как минимум дважды, а именно там Слава ее и застал, значит, она достаточно впечатлилась пространными речами вождя. Вполне возможно, решила стать активным членом его политического кружка. Вполне возможно, Гуру счел ее достойной пребывать в кругу своих приближенных. Слава тоже, вроде как, находится в этом кругу. «Вроде как» — потому что ни он сам, ни Гуру, ни окружающие уже достаточно давно не могут толком понять его статуса в этой иерархии. И это охуенно, как по-славиному: быть маргиналом — его природная суть… Блаженным счастьем светится лицо Вани. — Ну конечно, ты видел, Славик! — с выражением: «очевидно же, как я сам не додумался?!» восклицает он. — Скажи им, скажи им, что это она, а? Ваня протягивает ему бумажку, Слава берет ее нехотя и подносит к глазам. Есть здесь ощущение иллюзорности, ускользающая недоговоренность. И ни фотографу, ни политтехнологу не удалось скрыть, что все тут «не слава Богу». И прежде прочего об этом говорит (вопит) фигура маленькой пятилетней девочки. Эта гордая поза, прямая спина. Этот вздернутый носик и выражение «я знаю, что я лучше тебя», проглядывающее неуловимо во всем. Слава никогда не видел таких детей. Он видел заучек, зазнаек, мажоров, забитых, неблагополучных и избалованных, но никогда — таких. Точно статуя ребенка, кукла, а не живое, рвущееся познавать мир существо. Такие идеально-новые колготки, такое идеально-белое платье, без единой складочки и уж тем более пятнышка, которое поставил был любой нормальных ребятенок в первые пять минут. Косички — волосок к волоску, носки босоножек развернуты симметрично, как по линеечке. Улыбка — струна, натянутая изо всех сил маленькими пухленькими детскими ручками. Как старательно, с каким усердием пытается она быть на этой фотографии именно такой, какой ее хотят видеть прагматичные родители. Такой, какой никогда не являлась. Любопытно. И что бы ему сказала эта маленькая высокомерная девочка, если бы он поведал ей тогда, как через двадцать лет она будет сидеть в выгребной яме для отбросов общества? На ее белых щеках будут уродливые потеки туши, ее рот будет искривлен, пытаясь сдержать рыдания, руки спрятаны за плотными длинными рукавами, которые скрывают выпирающие вены и порезы. Колготки нарочно порваны, под ними — мурашки от холода и сырости, а платье — черное, неизменно черное, траурное. Как ее тонкие дрожащие пальцы будут сжимать руку не ее отца, а его единственного противника, подпольного оппозиционера, которого так презирают люди ее круга. Как он будет гладить ее по голове, шепча сладкую ложь о том, что «здесь ее всегда примут такой, какая она есть», а она будет захлебываться рыданиями от этих слов, потому что окажется достаточно измученной и глупой, чтобы в них поверить. И как даже ему, Славе, нищеброду, отщепенцу со дна социума, неблагонадежному индивидууму, похуисту, безработному и зависимому, будет брезгливо и до отвращения жаль ее, когда он откроет дверь и случайно застанет всю эту сцену. Нет, та девочка бы не поверила ему. Она, может быть, насупилась бы, но с достоинством сказала: «Отойдите от меня, не то я закричу, и прибежит моя гувернантка». Слава в этом возрасте вряд ли знал слово «гувернантка»… — Ну?.. Он отрывается от вырезки, сталкивается с любопытствующими кругами глаз всей редакции. — Это она, — бросает безразлично. Победный восклик Вани, смешанная реакция остальных. Кто не верит, кто пожимает плечами, кто с улыбкой тянет: «вау». — Пахнет сенсацией, — растягивается на стуле Джигли. — Возьмем в номер? — Мы общественно-политический литературный альманах, а не бульварный журнал, — ворчит Замай. — Мы не публикуем слухи. — Да слышь, это не слухи! — снова тявкает Ваня, как обиженный щеночек. Разговор переходит в обоюдные пререкания и в конце концов затихает. Никто сегодня не в настроении, чтобы всерьез обсуждать возможное влияние родственников мэра на революционное движение. Все слишком пьяны, объебаны и, честно говоря, всем слишком похуй. Слава вообще мог бы забыть об этом на утро, если бы не прилепившиеся к нему репейником широкие зрачки Ванечки. И молчание. Если Ваня под кайфом смотрит и молчит, что случается редко, это значит, что ему нужно сказать что-то наедине и он уже изо всех сил закусил язык, чтобы не спиздануть при всех, как обычно. Слава наблюдает, надеясь, что внезапно пришедшая Ване мысль его отпустит, но нет. Приходится глубоко вздохнуть и подняться на ноги. — Погнали покурим? — кидает он Ване, тот сразу хватается за это. Звучит, конечно, нелепо, все обычно курят прямо в комнате. Но да похуй, никто не замечает противоречия. — Ну, че ты хочешь? — спрашивает Слава уже в темном прохладном подъезде, пока достает пачку из кармана и сдвигает локтем комнатный цветок на край подоконника. — Это насчет Алисы, — анонсирует Ваня. — М-м, и? — В общем, как я уже сказал, она теперь моя клиентка, — «в предыдущих сериях» озвучено, дальше Ваня тараторит на одном духу. — И, честно говоря, нелегко было ее заполучить, приходится давать ей большую скидку, можно сказать, почти бесплатно отдавать. Ты спросишь: «зачем, Ваня? это же так тупо, ты не зарабатываешь деньги». Но у меня все схвачено, ясно, да? Во всем есть смысл! Короче, вчера мои инвестиции дали плоды, и я узнал кое-что полезное. Ты по-любому в курсе, что наша цаца тискается с Гуру, что он хорошо принимает ее. И вот, на днях он дал ей первое задание. Ты ни за что не догадаешься, какое… Слава выдыхает дым в сторону, прикладывает голову к стене, молча двигает бровями, призывая Ваню продолжить. — Короче, пиздец. Слушай, блядь, внимательно, — тыкает Славе в лицо указательным пальцем, заляпанным чернилами, видимо, для повышения внимательности. — Он сказал ей втереться в доверие к одному очень известному в Горгороде писателю. По слухам, этот писатель в затяжном творческом кризисе, ничего не пишет, но все еще охуительно популярен. Да? Никого не напоминает? Ну вот слушай дальше. Гуру считает его потенциально полезным. И ее цель — каким-то ебучим образом закорешиться с ним, а потом заставить его снова начать писать. Впоследствии — понятно, Гуру хочет себе еще одного оратора в машину пропаганды. Видимо, позарился на его большую аудиторию, типа того. И ты уже, блядь, конечно, понял, о ком идет речь, ага? Слава сжимает крепко губами фильтр сигареты и по какой-то нелепости случайно с треском ломает лист цветка. Черт… Говорила мама не ломать ветки… Говорил Гуру: «как считаешь, писатель Мирон Федоров мог бы заинтересоваться нашим движением?». А Слава пфыкал протяжно и отвечал: «извините, что? Я не ослышался? «Писатель»?». Слава вздыхает, чувствуя, как разом трезвеет сознание. Каким ебаным образом этот Мирон Федоров сумел не только разрушить его надежды на большую литературу, но и нагадить в его ровный пятничный вечерок? Даже сигарета теперь кажется неприятной, и Слава спешит затушить ее о голубое блюдечко в цветочек, попадая точно в его серединку. — Ну бля, ты че, ты ничего на это не скажешь? — ноет Ваня, весь изведенный его молчанием, заламывает тонкие наркошины ручки и смотрит черными дырами зрачков. — Она сама тебе все это рассказала? — откликается сухо Слава. — Алиса? Ну да. Она охуительно много пиздит под гором, вообще почти не следит за языком. — «Интересно, кто же еще так делает, а, Вань?». — Знал бы ты, блядь, что она мне еще наговорила — о-о-о. Книгу можно написать. В стиле Достоевского, — усмехается Ваня сыто, затем самовольно, не спрашивая, тянется за славиной пачкой сигарет, достает одну и пихает между острых желтоватых зубов. — Ну так что? Как тебе инфа? «Дочка мэра по заказу Гуру переманивает Мирона Федорова в ряды революции»! Заголовочек же, да? — Какая-то ебанистическая хуета, — выдыхает Слава и устало трет подбородок. — Это верно, — кивает Ваня. — Что это вообще может значить, ты как считаешь? — Да хуй знает. Слава молча смотрит на то, как Ваня курит и, странно улыбаясь, рассказывает подробности своего знакомства с Алисой. Внутри ощущается что-то неприязненное, но ни с чем несравнимое: чувство, будто крючок захватывает петельку и настойчиво тащит его прямиком к сюжетной завязке. Волнительная щекотка, как на высоте. Потом выходит соседка-кошатница сверху и истошными криками выгоняет их с лестницы обратно в комнату, где парни уже нашли новую тему для долгого философского разговора. Поэтому да, он может сказать, что все началось с Алисы. Хотя и без ее желания.***
Когда звонит доктор, Мирон сбрасывает, лихорадочно быстро щелкая толстой кнопкой мобильника. Хруст кнопки смешивается с хрустом пыли под подошвами его старых черных кроссовок и остается незамеченным. По крайней мере его спутник не оборачивается, продолжая идти большими и раздраженными шагами человека, вынужденно исполняющего порученную ему работу. Улицы здесь пустые днем. Мирон видел только двух чумазых нагло растрепанных хулиганов, видимо, прогуливающих школу, одну тощую собаку с большим лысым ожогом на боку, да изъеденную молью старуху, еле плетущуюся куда-то с прохудившейся сумкой. Не сравнить с центром, где людно в любое время. Не впишутся в центр и эти обшарпанные дома, с которых, будто ошметками кожи, слезает штукатурка. Строительные леса, поставленные года назад, на них истлевшей паутиной висят зеленые сетки, обнажив голые кости ржавых балок. И эти рваные разноцветные уродливые надписи баллончиком на стенах, образующие непрерывную линию шрамов, не оставляющие на районе ни одного живого места. Когда-то давно Мирон хорошо знал этот урбанистический упаднический пейзаж, но сегодня он вызывает в нем не чувство ностальгии, а тревожность. Ведь они идут все ниже и ниже, извилистей и извилистей, дорога к катакомбам уже давно позади, конечный пункт назначения остается неясен. Алиса вновь ничего не объясняла, а Мирон вновь ничего не спрашивал. Что это, в конце концов: бесконечное доверие или абсолютное смирение с ситуацией? Сегодня, когда Мирон переодевался в черную одежду, доставал из шкафа свои самые истертые кроссовки, положил в карман солнечные очки и зачем-то проверил перед выходом завещание в сейфе, он пришел к мысли, что второе. По правде, Мирон был готов к тому, что не вернется сегодня домой. Здесь особый отпечаток запахов. Баки переполнены до краев и, видно, выносятся редко, их содержимое медленно разлагается в аномально теплую для Горгорода погоду. Запах извести напоминает о детстве, вызывает острое раздражение, чувство загнанности. И, конечно, резкий въедливый запах мочи, против обыкновения его можно встретить не только в потаенных местечках, но буквально где угодно. Чем дальше — тем больше мусора под ногами. Мирон пытается больше не смотреть вниз: вид овощных очистков, использованных салфеток или презервативов вызывает у него приступ тошноты. Теперь он смотрит на мощную покатую спину своего спутника в изношенной байкерской куртке с черепом. Он все так же невозмутим и молчалив, как когда только встретил его у подъезда. «Ты "Окси"? За мной. Идти быстро, телефон отключить» — это все, что Мирон вообще от него дождался. Почему же не отключил телефон? Может, дух бунтарства внутри взыграл. А может, ждал, что Алиса все-таки позвонит и что-нибудь объяснит вообще. Но нет, не ее стиль… В какой-то момент, оглядевшись, Мирон понимает, что больше не знает, где они находятся. А ведь всегда думал, что город ему хорошо известен, по крайней мере, был раньше. Покосившийся указатель на доме говорит: «Бумажная улица, 1», — а потом указатели вообще пропадают, будто их растащили на металлолом и сувениры. Поэтому, когда они доходят до заброшенного с виду серого дома-коробки, Мирон, пытаясь понять примерный адрес, приходит к выводу, что это дом в промежутке от 30-го до 60-го. Не так плохо, если что — с этой информацией полиция успеет найти его труп еще теплым. Вздор. Когда полиция вообще приезжала на его вызов? Заброшенное здание никак не охраняется, на нем нет даже замка, только дырявый ржавый забор вокруг, который слишком легко преодолеть. Байкер открывает дверь, пропускает Мирона внутрь, потом ведет его вглубь. Интерьер стандартный для заброшки: бычки, шприцы, бутылки, груда барахла в углу. Внезапно эта груда шевелится, и Мирон резко вздрагивает, сердце начинает херачить в груди как безумное. Он идет быстрее, больше не оборачиваясь. Становится понятно, что это раньше было административное здание, но, видимо, что-то не срослось. Что именно тут находилось, понять сложно — все, что было не прикреплено к полу, уже вытащили, остальное — хотя бы попытались, судя по развороченному бетону вокруг. Байкерская спина увлекает Мирона на лестницу, а затем все ниже и ниже, в темноту. Там, в стене, их ждет промежуточная цель их пути — лифт. Оглушительно дребезжит железо, протяжно и заунывно воет трос. Мирон с недоверием косится на это металлическое чудовище социалистических времен, пытается прикинуть, кто может заниматься техническим обслуживанием в заброшенном здании и какова вероятность застрять на середине пути без перспективы быть извлеченным назад. У него никогда не было клаустрофобии, но сегодня она обещала появиться. Створки открываются с предсмертным стоном, и то не до конца, но спутник Мирона грубо вбивает их в стену ботинком и увесистым кулаком. Он разворачивается и выжидающе смотрит. Кажется, это приглашение зайти. Пространства настолько мало, что Мирону и одному бы здесь было некомфортно, для этого даже не требуется соседство с байкером, втрое превышающим его в ширине. Массивное плечо впечатывает в стенку, вдавливает грудную клетку, дышать становится в несколько раз тяжелее. Мирон запрокидывает голову, чувствуя под лысым затылком колючесть облупившейся краски, медленно выпускает воздух, глядя на едва работающую пыльную лампу на потолке. — Ща поедем, — рычит медведем байкер. Лифт дергается с силой. Лампочка начинает мигать. В шахте клокочут, скребутся когтями и воют невидимые химеры. Мирон не может сделать вдох и прикрывает глаза. Чувствует, что колени мягчеют, а пространство вокруг с каждой секундой сжимается. Когда спустя мучительно долгие несколько минут они выходят наружу, Мирона немного потряхивает. Он прячет руки в карманы толстовки, нащупывает там солнечные очки, от ощущения гладкого пластика под пальцами становится немного легче. Возможно ли через заброшенное здание выйти на охраняемый объект? Нет. Но да. Охранники здесь такие же специфические, как его провожатый: крутые камуфляжные куртки, татухи, грязные волосы и запах немытого тела. «Стой, кто идет! Куда? Кто с тобой?», «Это к вождю…», «Захуй?..», «Не ебу, надо…», «Гм, проходи». Мирон не поднимает глаз, чтобы не вызвать какого-нибудь нежелательного подозрения, уже проходя, краем уха слышит вслед: «Тощий, лысый… Нарик какой-то верхний». Чрезмерно точное описание. В конце концов они доходят до тяжелой железной гермодвери, такой, как на военной базе. Интуиция не обманывает: за ней — длинный коридор, обшитый металлом, его освещает далекая лампа за решеткой. Это похоже на советский бункер. Нет. Это и есть советский бункер. Пока Мирон идет мимо кроваво-ржавых сайлентхилловских стен, в которых друг за другом расположены двери с нарисованными коричневой краской номерами, он вспоминает все, что знает о местном бункере. Кажется, построен был уже во второй половине века, так что не использовался по делу. Предназначался для высшего командования. А много лет назад был какой-то не слишком громкий скандал: бункер хотели снять с государственного финансирования и продать какой-то частной компании, но историки бугуртили и предлагали сделать музей. Чем все кончилось — Мирон не помнил. Но на музей это мало похоже. Эхо шагов резко затихает. — Здесь. Байкер разворачивается к нему возле двери с номером «1». — Телефон отключить. — Но я же… — Отключить. Мирон вздыхает, вынимает мобильный и зажимает кнопку выключения. Только после этого байкер стучит в дверь замысловатый код. Дверь открывается. — Заходите. Предложение, видимо, только для Мирона. Он достает руки из карманов, приосанивается немного и переступает порог. Полутемное пространство, пахнущее благовониями, до боли похожее на то, где они виделись в прошлый раз. — Мирон Янович? Я уж и не надеялся, — обволакивающе звучит голос Гуру. Мирон находит его на кресле читающим, приглушенный свет осторожно очерчивает его лицо с жестковатыми сухими чертами и заставляет короткую бороду отливать серебром. Восточный халат уютно обнимает худое энергичное тело. — Добрый день, — негромко произносит Мирон. — Проходите, садитесь. Располагайтесь. Тонкий длинный палец указывает на подушку на полу, будто стрелка часов. Мирон послушно проходит, усаживается, скрещивая ноги по-турецки. Вдыхает глубоко дурманящий аромат так, что кружится голова. Гуру, шурша тканью халата, подходит, опускается на подушку напротив. — Надеюсь, Вас не слишком утомил путь в наше подземелье? Добрались без приключений? — с интересом спрашивает он и косится на байкера. — Нисколько, все было благополучно. — Это прекрасно. Гуру кивает байкеру, тот уходит и прикрывает за собой дверь. — Вас, должно быть, направила ко мне Алиса? — взгляд Гуру одновременно теплый, но цепкий, хватающий детали, анализирующий. Взгляд умного человека, определенно. — Должно быть, — едва улыбается Мирон. — Тогда я должен быть безмерно ей благодарен за эту услугу. Поскольку… Вы ни за что не угадаете, что я читал перед вашим приходом, — он лукаво поблескивает своими глазами призрачно-серого цвета. — Не угадаю. Тогда Гуру поднимает книгу, которую по-прежнему держит в руке, Мирон мгновенно узнает обложку «Восточного Мордора». — О. Это очень лестно, — говорит Мирон сдержанно. — И какого вы мнения об этой книге? — Должен признать, что давно уже не получал такого удовольствия от литературы, — приглушенно, с нескрываемым наслаждением, но без малейшего стеснения. — Мне нравится Ваш язык, стилистика, Ваша манера общения с читателем, способность вовлекать его в происходящее. Даже меня, известного скептика, Вам удалось заставить жить внутри сюжета. Выдающийся труд. Мирону нравится его благородная мимика, наверное, ее делают такой эти мудрые глубокие морщины, они добавляют рельефа. Но если бы Гуру замер на секунду, то, в этом желтом освещении, в этом широком халате и этой позе лотоса, был бы вылитой золотой статуей какого-нибудь восточного бога, только с вкраплением серебра на бороде и волосах. — Это очень высокая оценка. Я польщен и благодарен вам за эти слова, — учтиво держит дистанцию Мирон. — О, не стоит, это я должен вас благодарить. И благодарю, — Гуру склоняет голову в восточном поклоне, складывая руки лодочкой, затем тон его речи меняется на более осторожный. — Но, буду честным, не только слова благодарности вынудили меня попросить Алису привести Вас сюда. Уже давно я вынашивал одну идею, но никак не мог найти для нее подходящего исполнителя. И мне почему-то кажется, что Вас она могла бы заинтересовать. Не откажетесь ли вы выслушать меня? Это, разумеется, совершенно ни к чему Вас не обяжет. Его улыбка такая дружеская, такая отточенная, такая… пугающая. Совершенно безосновательно и безотчетно. Мирон обычно не верил своим бессознательным предчувствиям. А они обычно оказывались пророческими. — Конечно. С радостью выслушаю. Он усаживается удобнее на своей подушке, готовясь к длительному разговору.***
Конечно же, блядь, Ваня привел ее в редакцию. Кто бы сомневался. И двух дней не утерпел. Слава сидит за своим рабочим столом, пытается воткнуть в написанное на листе бумаги, но глаза щиплет мылом от бессонной ночи. Моргает, начинает заново, морща лоб. Да что за поебота-то?.. Ничего не понять. Справа мерно и методично щелкает на ундервудике Витя, скрипит полусломанным креслом крутящийся туда-сюда Джигли и сопит деловито Замай. Звуки кипящей работы. Хоть это Славе еще приятно. И вот, в их бурную деятельность, в их творческий процесс, в их засранную подземную каморку Ваня притащил Алису. Притащил как блудницу в церковь. Или как монашку в наркопритон — тут как посмотреть. Нарушил единственное неукоснительное правило: «Не водить баб». Потому что женщина в «Антихайпе» — это, блядь, ничем не лучше, чем женщина на корабле. Тут тоже все заебанные жизнью, немытые, в обносках и не трахались год. — Алиса, это — наша редакция. Наша редакция, это — Алиса. Знакомьтесь! — лучезарно улыбается Ванечка. Слава не сразу понимает, в чем дело, поэтому сперва бледная хрупкая фигурка в массивном черном камуфляже кожаной куртки представляется ему не человеком, а каким-то призрачным злым духом. Японской демонической девочкой из городских легенд, мстящей за свою насильственную смерть. Алиса-чан ведет долгий холодный взгляд по убежищу, выискивая новую жертву. Но когда доходит до Славы, тот уже снова сидит спиной, положив грудь на письменный стол и стараясь разобрать написанную им самим под приходом срань. Алиса сразу должна осознать, что ему похуй. Или, по крайней мере, он делает вид, что ему похуй. Разницу между тем и этим не мог понять даже он. Ванечка, конечно, устроил все это, чтобы посмотреть, как на секунду растянется лицо Замая. Казалось бы, всего секунда, но ее он будет помнить дольше, чем свой первый секс или первый трип. В могилу с собой унесет. Но нет, Ваня, он же из тех, кто будет еще и мочиться на надгробия поверженных врагов. И детей своих научит, и внуков. Злопамятнее ебучей Мнемозины. И ему надо получить свой триумф прямо здесь и сейчас, перед всеми, иначе он играть не будет. — Мне надо тут кое-что доделать. Алиса подождет пока в переговорной, — так он говорит. Слава усмехается. «Переговорная» — вот ни ебаться. В этой «переговорной» они иногда, конечно, устраивают летучки, но чаще — попойки, и там же после них отсыпаются. С большей охотой он бы ее назвал «ночлежка», а может, «богадельня», но «переговорная» — это сильно. Пока Ваня ведет ее через всю редакцию, он попутно представляет всех по именам. Славе достается: «А это Славка, он… бля, ну, он охуенный, главный хейтер Горгорода, лучший из лучших». Слава, не поворачиваясь, поднимает нехотя руку в знак приветствия. Чувствует на затылке что-то горячее — это очень внимательный взгляд, жгущий, как лампа накаливания у кожи. Но взгляд быстро соскальзывает с него, еще до того, как затылок успеет вспотеть. Дверь закрывается, пряча Алису в «переговорной», Ванечка облокачивается на косяк, скрещивая руки. — Ну? — это он Замаю, победно. — Это все еще ничего не доказывает, — отвечает ему главный, но уже не так уверенно, как тогда. — Ой, правда? Умейте, Хан, признавать поражение, как стоик… Это обещает быть долгим. Поэтому, выдержав ровно две минуты и не продвинувшись ни на йоту в расшифровке своих же записей, Слава встает, громко скрипя стулом, потягивается и идет в «переговорную». — Я за кофе, — бросает между прочим. И никто даже не сомневается, ведь что ему еще может там понадобиться, если не кофе, алкоголь или наркота. Славу такие, как Алиса, не интересуют, и это кажется совершенно очевидным. Собственно, так оно и есть. Просто когда кажется — креститься надо, — это факт известный. Слава и забыл, как здесь неприглядно. Тесно, затхло, горит одна хиленькая лампочка, на полу — всякий мусор, обертки, бумаги, бутылки и чей-то очень выразительный одинокий носок. На диване тоже завал шмотья. Алиса, очевидно, не нашла достаточно подходящего для себя местечка и брезгливо уселась на самый край подлокотника, как птичка на жердочку. И точно по-птичьи ее длинные ведьминские ногти впиваются в старую обивку, собираясь продырявить насквозь. В сочетании с ее мрачной аурой, с мертвецки-холодным достоинством — гарпия, как есть. В смысле «мифическая отвратительная полуптица полуженщина, вселяющая страх в людей»? Ну, не так уж и далеко от правды, — для дочки мэра сойдет. Алиса сидит прямо, как на обеде у королевы. Услышав скрип двери, лишь плавно поворачивает голову вполоборота. Смотрит как-то потерянно, видно, он выбил ее из мыслей. Слава бросает на нее беглый взгляд, пока проходит к тумбе. Потом начинает возиться с чайником, сначала отодрав его прилипшее к столешнице днище, хлопает дверцами ящиков, пытаясь найти полную банку с растворимым кофе. Чувствует спиной, что Большой брат за ним наблюдает, но только это нисколько не стесняет его простецких бытовых движений. Любопытно, нахуя он вообще сюда пришел? Что, потом кофе было не попить? А с другой стороны, почему это всякие должны мешать ему пить кофе тогда, когда ему вздумается, в собственной редакции? И к тому же, неплохой повод, чтобы… Что? Да бля, честно говоря, он даже не ебет… Чайник закипает мерзотно долго. — Так, значит, Алиса, — Слава говорит мимоходом, пока насыпает две столовых ложки растворимого кофе в чашку, заливает кипятком, гранулки недовольно шипят и пенятся. — Это настоящее имя, а? Он разворачивается, помешивая ядерное варево, пахнущее изжогой в голодном желудке. Натыкается взглядом на какой-то пыльный портрет из музея: склоненная в молчаливом достоинстве к плечу голова, не слишком заинтересованный взгляд из-под полуприкрытых век на зрителя. Зная смехотворные замашки нынешней элиты, рвущей на себе рубаху, лишь бы показать свою преемственность дворянам, наверняка что-нибудь в этом стиле в золотой раме висит в роскошной гостинной мэрского дворца. — А Слава, — парирует девушка вопросом на вопрос, — настоящее имя? — Так родители назвали, — отвечает спокойно. — Ну, а «Слава КПСС» кто назвал? Слава двигает бровями, пока дует в горячую кружку. Воу, полундра! Нас раскрыли, бросаем миссию, тикаем с городу! — Простой ребус, — невозмутимо улыбается он на это. Алиса коротко остренько усмехается. — Согласна. «Гнойный», «Валентин Дядька» и «Соня Мармеладова» — уже звучат поинтереснее. Четыре псевдонима, четыре статьи Уголовного кодекса и тюремных сроков суммарно на четыре десятка. Это если вчитываться и выкупать строчки. Алиса-то должна это понимать, раз использует. Она, наверное, с молоком матери впитала, как шьются политические дела на неугодных. «А сегодня, солнышко, я научу тебя, как прозрачными полунамеками сделать человека сговорчивее». Такой маленький потомственный силовик, предпочитающий сразу занять доминирующую позицию в разговоре. Значит, так, да? Значит, она сейчас высокомерная дочка мэра в белом, а не заплаканная наркоманка в черном. Глядя на нее, даже сложно поверить, что это один человек. Может, Слава обознался тогда? Но плевать, дочку мэра он жалеть, конечно, не будет. Слава вздыхает, опускает кружку, смотрит прямо на Алису, издевательски щурится. — Я просто жертва моды, — чуть растягивая слова, произносит он. — Тут, в Подгорье, вообще любят прятаться за фальшивыми именами, знаешь. Все так делают: и оппозиционные критики, и бывшие пациенты психушки, и, м-м, ну не знаю… дочки мэра, например. На холодном мраморном лице дергается только густо накрашенная бровь, а Славе она почему-то напоминает оторванную тараканью лапку. Красная помада растекается лужицей крови по белоснежному в подобии улыбки. — Дочка мэра? — притворно-равнодушно. — Какая удобная легенда, должно быть. Додумался же кто-то. Проверить-то невозможно, разоблачение — маловероятно. Так что пользуйся привилегиями, ЛжеДмитрий, и la vie est belle. — И какую гуманитарную помощь оказывают нынче детям лейтенанта Шмидта? — смешливо интересуется он. — Щедрую, — скалится Алиса в ответ. — Некоторые доверчивые барыги, например, выделяют бесплатную наркоту. Ах ты, Ванька, Иван-дурак. Слава всегда ему говорил, что прогорит его микро-картель, и это было еще до того, как тот начал дарить товар, пусть и разбодяженный. В случае Вани вариантов такой вопиющей благотворительности могло быть только два: от Алисы ему нужен был секс или информация. Вернее так, в случае Вани, — это, как говорит Гуру, «переплетено». Слава может поклясться, что у Вани стояк не падал после фразы «дочка мэра». Кто ж в Подгорье не захочет выебать дочку мэра, а? Тут главное — подавить чувство, что трахаешь осьминожиху, родную кровиночку гигантского кракена. Кажется, Слава думает об этом с чересчур серьезным видом, поднимает голову и замечает внимательно-выжидающий взгляд. О, от него ждут драматичной реплики. Что там по сценарию? — Н-да. Хорошо должно житься дочкам мэра, — с притворной завистью вздыхает Слава. — Наркота халявная, люди боятся, а значит, уважают… Еще и Гуру задания всякие веселые дает, про писателей. Не знаю, надо спиздануть всем тоже, что я — выблядок великого. Подыграешь мне, сестренка, а? Он лукаво смотрит на нее, но сестренка, кажется, все. Как зубки сцепила, услышав про задание, так, наверное, чуть язык себе не прикусила, лишь бы в крошку их не стерла. Кровь от лица отхлынула, носик задрожал, как у хомячка. В глазах под трепещущими ресницами и гневно сдвинутыми бровями только один вопрос: «Откуда?». Такой яростный, настойчивый. Слава отвечает многозначительно склоненной головой, но долго почему-то этого взгляда выдержать не может и возвращается к своему кофе, отпивая его и морщась. Немного тишины в их нестройной партитуре виолончели и тромбона. Потом Алиса издает отрывистый хмык, будто кое-что поняла. — Вот ведь сука, а, — говорит она сама себе, закусив губу и посмеиваясь. — Ебучий Светло… А с виду такой безобидный мальчик. — Внешность обманчива, — пожимает плечами Слава. Особенно в случае Вани… А зря Слава, наверное, все-таки про задание ей спизданул. Обломил Ванечке секс, о котором он бы потом вспоминал еще дольше, чем про ебло Замая. Его бы за этот выдающийся поступок, может, в Рай бы без очереди пустили. Хотя кого обманывать? Такие, как Алиса, таких, как Ванечка, по стенкам размазывают. А таких, как Слава, а?.. Алиса вдруг уверенно поворачивается в его сторону, озаренная пришедшей ей мыслью. Теперь смотрит совсем по-другому, въедается глазами в его лицо, впивается, будто когтями. Садится удобнее: чуть раздвигает бедра, ставит ладони между ними. В такой позе, наверное, пантеры охотятся, типа того. Приоткрывает губы, под которыми влажно блестит язык и металлически — пирсинг. Но Слава готов к обороне, гражданской обороне: он скрещивает руки на груди, прижав к себе кружку, и откидывает голову в привычном жесте. — А ты ведь, Слава, знаешь кое-что об Оксимироне, верно? — загадочно-заговорщицки начинает она. — Я? Нет, ты что, первый раз слышу, — иронизирует Слава. Алиса это, конечно, игнорирует. — Я не слишком погружена в тему, литературные разборки — звучит как смертная скука, — признается она. — Но слышала, что ты его хейтишь. И, судя по всему, сильно. Подожди, это ведь ты переписал половину его произведений на стебный лад от лица «Валентина Дядьки», да? Находишь это остроумным? — пренебрежительно морщит лобик маленькая эстетка. — Нахожу это охуительным, — почти гордо отвечает Слава. — Но типа да — «Антихайп», и я в частности, идеологически с ним не сходимся. И да, я регулярно выпускаю критические обзоры на его хуйню. В общих чертах, так. К чему ты? — Просто скажи мне, есть ли еще хоть один человек в Горгороде, который зациклен на Оксимироне больше, чем ты? — какой охуительно правильно сформулированный вопрос, надо же. Слава даже хмыкает, нехотя признавая в оппонентке определенную проницательность. — Разумеется. Сам Оксимирон. — Значит, ты второй. Значит, ты блестяще мне подходишь. — Ну охуеть теперь, — морщится Слава. — Ты мне поможешь, — с безапелляционной уверенностью говорит она. — Я о нем ничего не знаю, кроме того, как он выглядит. А я как-то должна втереться ему в доверие, ты, конечно, в курсе, раз знаешь про задание. И поэтому от тебя мне нужна конкретная информация о нем и о его творчестве, которую я смогу использовать. — А мне нужен годовой запас гаша и чтобы все нахуй забыли о моем существовании, и? Говори предметно: мой интерес в чем? — Я заплачу. У него вырывается смешок, а брови сами собой ползут вверх. Алиса же поднимается на ноги, продолжая неотрывно смотреть на него, как ящерица на мошку. — Серьезно? И сколько? — Тебе хватит, — она отвечает с железной холодностью, и в этом тоне проскальзывает голос ее незабвенного папашки, о котором, впрочем, действительно нельзя забывать. — Заплатишь из налогов горожан, видимо? — с претензией на строгость, но не переставая ухмыляться. — Уж не знаю, из каких денег мне там оплатят это пиздатейшее задание, но мне на это совершенно похуй, — раздраженно закатывает глаза она, подходит ближе. — И тебе, признайся, тоже. Ты явно не в том положении, чтобы строить из себя моралфага. Алиса кивает на его замызганную кофту, которую, судя по виду, он снял с первого проходящего мимо бомжа, делает еще шаг и прикадывает палец к какому-то засохшему пятнышку на груди, скребет его ногтем презрительно, наглядно тыкая Славе. Слава никак не меняется в лице, пока смотрит на ее руку внизу. Думает о том, как ей только не противно. Как ей, девочке в белом, не противно быть здесь, — в этой прокуренной каморке, в этом сыром вонючем подземелье. Она здесь не к месту, как гламурная дива в хосписе, как бутик Диор в Венесуэле. Что она делает здесь, со своей бархатной молочной кожей, со своим аккуратным маникюром? Зачем портит воздух дорогущим парфюмом и сияет итальянским качеством одежды? Слава глядит сверху вниз на ее безупречное острое лицо, так похожее на лицо с внушающих трепет великодержавных плакатов, и задается вопросом: какого хуя ты здесь забыла, детка? И как ты только можешь быть той же, которая в порванных колготках и с потекшей тушью? Та, которая плачет, — такая же сломанная, как все они, понятная, принадлежащая их миру, а ты — другая, другая, другая… Он думает не о том, о чем надо. «…оплатят… задание… оплатят». Слава щурится недоверчиво. — Будут у тебя деньги, Слава, много денег, — по-матерински ласково говорит Алиса, разглаживая и поправляя его кофту, — купишь себе свой гаш, «уголь» или какой мусор ты там юзаешь. Бумагу в редакцию подгонишь, чтобы вашу газетенку хоть в руках держать можно было. Книжку свою очередную издашь нормальным тиражом. Квартирку себе повыше снимешь, чтобы там хоть горячая вода была. На человека станешь похож. Ну, ты еще думаешь? Алиса поднимает на него взгляд, глядит из-под длинных ресниц прожигающе, требовательно. Ниже его на две головы, но все равно умудряется делать вид, что взирает свысока. Серые глаза Славы не выражают абсолютно ничего, и она нетерпеливо поджимает губы, понимая, что не может угадать ответ. Слава думает, прикидывает, сведя брови к переносице. «Оплатят задание», хм. — Так Гуру тебе платит? — Я же сказала, — раздраженно шипит. — Окей, я согласен, — произносит он серьезно, не моргая. — И что от меня требуется? Она удовлетворенно усмехается, склонив голову. — Умничка, я в тебе не сомневалась — мурлычет ласково, убирая коготки от его груди. Слава в себе тоже не сомневается. Выслушивает суть дела с непроницаемым выражением, корча очень серьезное лицо. Задание Алисы, значит, поделено на два этапа: таки втереться в доверие Оксимирона, найти способ вывести его из творческого кризиса, добившись, чтобы он снова вернулся в игру и что-нибудь опубликовал, а затем — подвести к идеям Гуру и, сладко подав их, сделать адептом его идеологии. Платят ей за это тоже в два этапа, то есть часть после публикации и часть, — когда Гуру сочтет, что Окси готов со всех боков и его можно подавать на блюде всей его огромной аудитории. И это задание представилось Славе… полным куском воняющего дерьма. Кто в здравом уме мог его придумать? Сценарист голливудских шпионских драм? Он разочарованно поджимает губы. — Ну что? У тебя уже есть информация для меня? — выдыхает Алиса, ее руки ложатся на славину кружку, ненароком задевая его пальцы, она мягко перехватывает ее и притягивает к себе. — О, да, — хмыкает Слава. «Первая и самая главная — у тебя нихуяшеньки не выйдет, считай, уже проебалась». Алиса делает глоток остывшего отвратительного растворимого кофе и, к славиному удивлению, даже не морщится. «Посмотрим», — как будто услышав его мысли, отвечает она всем своим видом.