Трещины в стенах

Минхо сказал, что приедет после пятой пары сразу же (раньше никак); сказал, чтобы Сынмин не думал очень много, чтобы заткнул уши веселой музыкой или съездил к папе домой, лишь бы не оставался в тишине. Младшему зябко, мурашки по коже, и никого, кроме Хёнджина, который по четвергам, вроде как, работает до обеда, он не представляет — только Хвану можно выговориться. Тридцатидевятилетний мужчина двумя этажами выше повесился на ручке входной двери. Полиция поставила приговор: суицид, тут без вариантов вообще, потому что записка на полторы страницы и никаких следов борьбы или взлома. Тело начало пахнуть слишком сильно — так и обнаружили. — Я не помню, чтобы когда-нибудь по-настоящему грустил так, чтобы вот поставить табуретку и захотеть повиснуть над ней же. Думаю, что правы старики, я имею в виду настоящих стариков, как наши прабабушки и прадедушки. Мы просто рождены вместе со страданиями, они заложены в нас. Сынмин утирает нос платком. Когда скушал горячее, то непременно потечет из носа, совсем неприятное ощущение. — Это же не по-божески… — Спорный вопрос. Старший колебается, сводя брови к переносице. — Вот смотри: человеку жизнь была мучением, а потому он решил закончить это. Знаю, — чуть громче говорит он. — Что после себя он оставит кучу проблем, которые лягут на плечи родни или друзей. Но, может, мы просто должны понять его и перестать корить себя за что-то, когда обратно уже ничего не вернешь? Люди боятся Бога, но от чего-то все же даже самые верующие делают этот шаг в вечность. — Я не знаю глубоко верующих, которые совершили самоубийство, слава Богу. Хёнджин грустно улыбается. Становится слишком очевидно, что: — Я знаю. Брат жены моего дяди повесился на ремне на балке в сарае. Шир и я обнаружили его, когда играли в прятки. Брат часто позволял мне прятаться, а не наоборот, просто потому что я младшенький в семье, — Хёнджин прочищает горло. — В общем, я не придумал ничего лучше, чем спрятаться там, в тени. И, честно скажу тебе, после пары часов тело не выглядит так романтично-грустно, каким его описывают и представляют себе тупые подростки и другие дегенераты. Бегущий со всех ног я, совершенно не глядя вокруг, врезался в висящий труп. Я кричал так сильно, что Шир решил, будто на меня напала в очередной раз змея, решившая поохотиться на мышей. Уж лучше бы это и правда была она, а не мой некогда живой родственник. — Почему? — зачем все это, Сынмин все равно не понимает. Наверное, никогда не поймет. — Одно скажу точно: вера ему ничуть не помогла. А повесился, потому что жить сложно. Сынмин видел того мужчину пару раз, и ничего такого не замечал. Совершенно обычный, ничем не отличающийся от других, и тут на тебе. Хён говорит, что не нужно сейчас вести беседы о грустном, и спрашивает, что с Минхо. Впору бы спросить, что должно было с ним случиться, но Хёнджин смотрит пристально. И сразу понятно, что без всяких «увильнул от прямого ответа», иначе не выйдет. — Он сказал, чтобы я ни с кем не встречался и ни в кого не влюблялся. А перед этим, вроде как, у нас было свидание, — Мину рассказывать такое совсем неловко, но Хвана же при любых обстоятельствах не очень-то чужая жизнь коробит. — И думаю, что одним не ограничится. — Ну, хорошо. — Просто «хорошо»? — удивляется Ким. — А чего плохого? Может, это любовь всей твоей жизни. Это как у меня со сгущенкой: вроде как сперва было всё ровно, а потом ка-а-ак зашло. Вот скоро приедет брат, и чувства вспыхнут вновь. Минхо хочет быть хорошим парнем, который беспокоится за состояние объекта своей любви. Может, слишком быстро все закрутилось, и разбрасываться подобными словами рано, но Ли готов. — Тебе не стыдно со мной идти? — робко спрашивает Сынмин, сутулясь. Синяк слева довольно-таки большой, и младшему совсем это не нравится. Дом, в котором он живет, очень старый, и местами видны трещины, про состояние подъездной двери говорить худо — значит ничего еще не говорить. Трава на газоне пожухлая, будто бы тут она никогда и не была ярко-зеленой и сочной. Место унылое, пропахшее осенью и старыми листьями. Живущему в относительно новой квартире, наверное, сложно себе представить нечто такое, не ужаснувшись. Вынужденная мера для Сынмина, однако и без того можно было бы обойтись; Минхо смотрит на пакет у себя в руке и даже не моргает. Кости дрожат и дышать сложно — зачем задавать такие вопросы, от которых становится мерзло и пусто. Ему, быть может, Сынмин с простым мировоззрением и пацифичностью нужен гораздо больше, чем модернистская кухня и современность во всем её проявлении. Говорят, что весной приходит влюбленность, а осенью исчезает, оставив после сорванные ветром с деревьев сухие ветки и еле видимый иней; они встретились в конце сентября. Минхо не хочет отвечать, потому что бесчисленное количество «нет», и обида. Несправедливо, что свои глаза другому всего на секундочку нельзя отдать. В таком случае младший бы увидел, насколько непередаваемо прекрасен в своей серости и посредственности. — Тут рядом церковь, — внезапно говорит Мин, открывая неимоверно проржавевшую дверь. Оба так и замирают в проёме. — Я часто слышу колокола, и мне очень нравится. — Ты верующий? — А как же иначе? Я православный, очень странно, что не католик или буддист, да? Моя мама верует, а отец нет. Вторая мама тоже атеистка. Идем же внутрь, — ежится. — Холодно. Первый этаж и окна выходят на дорогу. Эту траву можно и во снах видеть — глаза не мозолит, но Ли её не забудет; а оливковое кресло прямо напротив — ну, любуйся же. Старший с некоторой опаской садится в него, и, все святые, это самое удобное место в мире, за исключением объятий Сынмина. Немного всклоченные волосы и тусклый фиолетовый свитер с высоким воротником — разве это ли не абсолютная красота? Минхо не верит в существование чего-либо сверхъестественно высшего или низшего, создателя людского, что даровал жизнь всему на Земле, и душ. Слишком муторно и сложно, по его мнению. Но едва ли сынминовский Бог хочет, чтобы дети его страдали. — У меня есть: пирожные, печенья Хёнджина, кимчи, карри и немного греческого салата, но его я бы не советовал есть, потому что он вчерашний, — перечисляет он из небольшой кухни, которая хорошо просматривается отсюда. — Если тебе не нравится ничего из этого, то я могу приготовить все, на что хватит продуктов. — Давай, — тянет за ладонь подошедшего младшего ближе к себе. — Просто посидим вместе. Ким понимающе кивает, включая телевизор. — Она очень узкая. Сынмин оставляет пушистые тапочки у тумбочки и ложится на кровать, почти срастаясь со стеной. Прохладный воздух вызывает мурашки, и старший чуть двигает плечами. Он впервые с кем-то собирается видеть сны. Ну, может, мама спала с ним, когда был совсем маленьким. — Ничего, в самом деле, — шустро ныряет под одеяло. — Сынмин?.. — Да? — Я думаю, что люблю тебя. В полутьме слова приобретают иную форму, оседая на полу и под потолком. Эта квартира была просто обязана впитать. Минхо слышал о том, что из себя представляет это чувство, какое оно на ощупь и цвет. В реальности же иначе, ведь Сынмин ощущается как дом и тепло, а не бабочки в животе и бьющая ручьём эйфория; цвета она бежевого. Может, у всех по-разному, и все же. Минхо не ждет вообще ничего, пусть всего-навсего знает — этого достаточно. Матрас очень жесткий, но лежать на нем приятно. И пусть вдвоем они едва ли помещаются, лучше и быть не может; обнимать крепко Мина очень здорово, уткнувшись в шею. Сынмин ерзает (колени упираются в стенку), и чуть полежав спокойно, все-таки поворачивается лицом к старшему. Между их лицами меньше сантиметров пятнадцати, и чужое дыхание ощущается на губах, поймать бы его еще. — Мало себе представляю, что должен ответить, — тихо говорит он, не поднимая глаз. — Говори, что приходит первым на ум. — Мне нравится, как ты пахнешь. Как будто я… На своем месте, — про себя вставляет старший, а Сынмин заканчивает почти так же. Влюбленные, как и гении, мыслят параллельно, да? Ли спать не очень хочет, хотя бы уговаривает себя просто полежать еще вот так вот, чтобы посмотреть на него. Чужая рука ложится на ребра, и кожа покрывается сотнями мурашек. Сынмин весь такой зефирный — легкий, простой, но очень вкусный (без какой-либо пошлости в сравнении). — Мне было действительно очень жаль за твои штаны. Я подумал, что ты меня убьешь на месте, — шепотом признается Мин, опять вспоминая это. — У тебя было такое лицо, ты не подумай ничего, но оно суровое. Когда ты не сделал ничего плохого мне, то стало казаться, будто ты притворяешься, потому что перед простаками редко кто так искренне ведет себя. Я все еще не понимаю, почему нравлюсь тебе, но чувствую себя очень непривычно. И мне нравится это, Минхо. — А мне нравится, как ты произносишь мое имя. Спасибо. — За что? — недоумевает Сынмин. — За то, что пролил мне на штаны чай, будто мы герои обычной дорамы. И, следуя сценарию, давай, пожалуйста, люби меня тоже, — весело говорит старший, хотя едва ли все чувства, подкатывающие к глотке, можно перевести в веселье. — Ну, пожалуйста~а. Младший сопит, утыкаясь носом в подушку, и не отвечает на это ничего. Минхо решает, что он уже заснул, однако: — Спасибо тебе за то, что решил переночевать со мной. Мне не страшно после смерти того человека, но все-таки лучше находиться дома с кем-то, — он на секунду молчит, а после исправляется. — С тобой.