Я видел тебя завтра

«Он всё слышал». Я вздрогнула и сделала попытку вырвать свои руки из рук Эрвина, однако он не позволил, и лишь сильнее сжал мои запястья. Щеки и лоб горели, я боялась посмотреть в глаза капитану. Наверняка, Леви в ярости. Еще бы: он поймал меня с поличным. Несколько часов назад я поклялась хранить молчание, а нынче предстала перед ним сидящей бок о бок с Эрвином: виноватая, униженная, не смеющая шевельнуться, или вымолвить хоть слово. Будто изменница, застанная в постели с любовником. Сказать, что в тот момент я чувствовала себя последней мразью — означало не сказать ничего. И тем сильнее было это гадливое чувство, чем больше я понимала, что, повторись ситуация заново, я бы поступила точно так же. Мне очень хотелось сказать хоть что-нибудь в свое оправдание, нарушить гнетущую тишину, прерывающуюся лишь собственным хриплым дыханием, но я словно проглотила язык. «Надо же было ему объявиться в самый неподходящий момент! Он не навестил меня ни разу, пока я лежала в полубредовом состоянии, и вдруг — пожалуйста! — отчего-то зачастил с визитами, причем абсолютно не вовремя». Чувствуя, что больше не выдержу  накаленной атмосферы, я все же осмелилась посмотреть на Леви, и тут же пожалела об этом: столько презрения и ненависти было в его глазах. Я бы не удивилась, подойди он и плюнь мне в лицо — это лучшее, на что можно было рассчитывать. Мне стало плохо при мысли о том, как именно он предпочтет разделаться со мной. Предательства не спустит — это было ясно, как божий день. Уловив, вероятно, мое напряжение и нервозность, Смит аккуратно переложил руку мне на плечо, прижимая ближе к себе, будто защищая от угрозы. Но легче не стало, наоборот: я бы отдала все на свете, лишь бы оказаться как можно дальше от него и не видеть, как капитан распаляется всё больше, переводя яростный взгляд с меня на Эрвина. «Это конец. Он прикончит меня раньше, чем я успею записать то, ради чего вообще заварила всю кашу». Секунды тянулись бесконечно долго, и казалось, будто мы не люди, а статуи, неподвижно замершие во времени. Я — дрожащая, словно натянутая струна, капитан — с  окаменевшим лицом, и только Смит, как ни странно, был абсолютно спокоен: рука, лежащая на моем плече расслаблена, дыхание ровное, ясный взор голубых глаз серьёзен, но не суров. Как я завидовала его самообладанию! Уверена, он сразу же догадался о причине моего замешательства, и о том, почему капитан застрял на пороге комнаты, буравя меня злым взглядом. Мне бы стоило радоваться: своим поведением Леви способствовал укреплению доверия Эрвина ко мне, ведь тот, я была уверена, сразу смекнул, что капитан не стал бы беспокоиться из-за липовой информации. Но все, о чем можно было думать — напрасно ускользающие минуты, каждую из которых я разменивала на драгоценнейшие воспоминания, а ведь именно благодаря их раскрытию разыгрывался теперешний фарс. Молчание становилось невыносимым, чудилось, будто даже птицы за окном затихли, ожидая развязки. Я замерла, предчувствуя бурю, невольно гадая, как поступит Леви. Приблизится ко мне и отвесит смачную пощечину? Дождется, когда рядом не будет защитника и втихую перережет горло? Однажды он уже почти сделал это. Тогда его остановила лишь безвыходность собственного удручающего положения, заставившая довериться мне. Впредь подобной ошибки он не допустит. «Что — ж, нечего возразить, заслужила». В глубине души, однако, я все же сомневалась, что дело дойдет до рукоприкладства. Капитану было под силу измучить меня гораздо более изысканным способом: всячески унижая, вытравливая из Разведкорпуса, покидать который было для меня равносильно смерти. «Сам он руки марать, пожалуй, не захочет, зато с превеликим удовольствием предоставит это каким-нибудь работорговцам, или каннибалам. При условии, что меня вышвырнут отсюда, как бездомного котенка, даже если мне безумно повезет и я смогу укрыться у добрых людей, возвращения домой уже не видать, потому что вся мало-мальски полезная информация держится в тайне, и разузнать её можно только находясь в Разведке, или же у…» Я похолодела. В этот раз память не подвела: одно короткое имя, но какое значимое! «Почему я не подумала об этом раньше?! Ведь, возможно, еще чуть-чуть — и было бы поздно. Впрочем, рано радоваться, я в любое мгновение могу забыть и его, тогда прости — прощай всем надеждам. Только бы не выдать себя сейчас… Этого имени Смиту знать нельзя — мигом спутает все карты». Леви по-прежнему не сводил с меня ледяного взгляда, это жутко мешало собрать догадки в одну кучу, думать о чем-то, кроме этого, у меня недоставало сил. Ощущение, будто он читает мои мысли, заставляло меня краснеть еще больше. Господи, да когда он хоть что-нибудь скажет? До чего мучительна эта пытка тишиной! Я могла бы поклясться, что долго не протяну: в глазах стояли слезы, рыдания рвались наружу, голова болела так, будто вот-вот сожмется и лопнет, о сохранении какого бы то ни было достоинства речи вообще не шло.  Внезапно, уж не знаю, решив ли пощадить меня, или во избежание конфликта с Эрвином, капитан резко отстранился от дверного косяка, развернулся и, бросив последний, не предвещающий мне в будущем ничего хорошего, взгляд, скрылся за поворотом. Это произошло так неожиданно и так быстро, что я, готовая к чему угодно, но только не к капитуляции противника, невольно рванулась за ним, благо Смит не дал мне этого сделать, по-прежнему сжимая мою руку. Леви просто взял и ушел, не сказав ни слова. О да, он совершенно точно знал толк в том, как заставить меня нервничать ещё больше. В отношениях с людьми — так мне думалось тогда — нет ничего хуже неразрешенных конфликтов: переживания сжигают изнутри, заставляя мучиться, строя все новые и новые предположения развития событий. А в случае с Леви этих предположений было великое множество, вот только практически ни одно из них не давало мне шанса на прощение, или хотя бы попытку его вымолить. И все же, его внезапный уход дарил небольшую передышку и долгожданную возможность поскорее записать необходимую информацию. Больше всего теперь я опасалась забыть то самое заветное имя, того самого человека, лицо которого так кстати всплыло в моей памяти, ведь от него, вероятнее всего, будет зависеть мой шанс на возвращение. А уж его упускать я была не намерена. Терять отныне было нечего: обман мой раскрылся, капитан уже составил мнение обо мне, оставалось лишь укрепить его в презрении к собственной персоне, добив документированным признанием вины в виде письма для Эрвина. Мысль эта отчего-то принесла мне странное облегчение: как-никак теперь было важно сосредоточиться на том, ради чего я вообще затеяла весь этот сыр-бор, а там видно будет. Мне вспомнилось, как в детстве, осваивая велосипед, я часто разбивала колени. Нежная кожа под корочкой, образующейся на месте ранки через несколько дней, зудела и чесалась до тех пор, пока я с каким-то варварским наслаждением не отдирала засохший, мертвый слой. Неприятно, зато, когда она полностью отслаивалась, можно было наконец, поскрести ногтями ноющее колено — ощущения просто феерические. Почему-то вся эта ситуация ассоциировалась у меня с отдиранием сухой корки — первые движения всегда очень болезненные, но потом будет легче. Так или иначе, своей цели я почти достигла и не собиралась отступать назад. Эрвин пристально посмотрел на меня: — Ничего не хочешь объяснить? Я отрицательно мотнула головой. Он едва слышно вздохнул и, отпустив мою руку, поднялся с кровати. — Принесу тетрадь, где ты сможешь записать всё, что знаешь, или, — секундная пауза — думаешь, что знаешь. — он чуть нахмурился, видя, что я собираюсь протестовать. — Софи, я действительно хочу верить тебе. Если ты говоришь правду, мы, должно быть, скоро это выясним. Если всё окажется в точности, как ты предсказывала, вопросов к тебе будет еще больше, однако, тогда я уже не буду сомневаться в честности твоих намерений. До тех пор же, прошу не покидать пределы штаба и в точности следовать моим указаниям, — с этими словами мужчина покинул комнату, оставив меня наедине с тяжелыми мыслями. Приказ Эрвина меня более, чем устраивал: даже за все сокровища мира я бы не согласилась покинуть Разведкорпус. «Крылья свободы» должны были раскинуться над моей бедной головой, укрывая от грядущих ненастий. И все-таки, я боялась, что им это будет не по силам. Несмотря на кажущуюся прочность, крылья птиц хрупки, их легко сломать. Да, они способны вознести своего обладателя к невиданным высотам, но долго ли он там удержится? Внезапный ураган, чья-то злая рука, нажавшая на курок — и несчастное создание, отчаянно трепыхаясь, падает камнем вниз. Никто из живущих ещё не разбивался о небеса — только о землю. В этом заключалась пугающая действительность этого мира: как бы ты ни был хорош, никто не мог гарантировать, что ты выживешь. Рано, или поздно разбивались все. Люди, с гордостью носящие символ свободы, умирали в жестоких мучениях, лишенные последнего утешения, радости, хоть капли надежды. Отдавали свои жизни снова и снова, опять и опять. Земля жадно упивалась их кровью, а они гибли, так и не достигнув того, к чему стремились всей душой. Нет, ещё никто и никогда не разбивался о небо. Возможно, в моих силах было наконец изменить ход истории, переломить её, подчинить воле отчаявшегося человечества. Тогда, устало сидя на кровати, с нетерпением ожидая возвращения Эрвина, я вдруг подумала, что, быть может, провидение не жестоко, как мне виделось всё это время, а милосердно. Потому что послало меня сюда, помочь этим людям. По отношению ко мне это было вопиюще несправедливо, но, в конце концов, что есть справедливость на самом деле? «Если потери и безумный страх одного человека приведут к спасению тысяч других душ — это ли не достойный повод для того, чтобы направить меня в этот мир?» Перед глазами возникли лица отца с матерью. Нет, это неправильно. Плевать на собственные переживания, но каково было сейчас моим самым близким и дорогим людям? Что они должны были пережить, узнав, что я исчезла без следа? А как же Эрик? Моя участь тяжела, но их доля куда страшнее. Терзая сомнениями, их медленно и мучительно пожирала неизвестность. Что должна чувствовать мать, потерявшая ребёнка? Что ощущает отец, осознавший, что он не в силах прийти на помощь своему чаду? Даже спасение многих жизней не стоило слёз моих родителей. Судьба не милосердна. Она яростна и беспощадна. Ко всем нам. Я сидела, поджав под себя ноги, обхватив руками колени, тихо всхлипывая, сквозь зубы шепча снова и снова: — Клянусь, что выберусь отсюда во что бы то ни стало. Ради мамы и папы, ради Эрика. Я буду бороться, пока не найду выход, или не погибну. Пока я жива, пока живы мои воспоминания о доме, о семье, я не сдамся. Им не удастся сломить меня. Я не скотина, приготовленная на убой, не марионетка в руках бездушного провидения. Если потребуется, я разорву судьбу на куски, переломлю ей хребет, но заставлю подчиниться своей воле. Хруст её костей и жалобные стоны станут сладчайшей музыкой. Ей никогда не одолеть меня, пока я помню, что именно она забрала, вырвала своими когтистыми лапами. Никакая сила не заставит меня забыть своё имя. Я взлечу высоко, пусть даже если мои крылья сломаются. И обязательно вернусь домой. Появившийся в скором времени Эрвин заставил меня выйти из оцепенения. Бегло оценив моё состояние, он, судя по всему, остался вполне удовлетворён увиденным и вручил мне нечто, напоминавшее тетрадь: несколько листов, сшитых между собой, крепились к обложке, сделанной, скорее всего, из кожи какого-то животного. Я жадно вцепилась в драгоценную бумагу: необходимо было как можно скорее приступать к записи. Эрвин придвинул стул ближе к кровати, мигом разложив на нём письменные принадлежности: чернильницу и небольшое, аккуратно очиненное перо. — Можешь начинать. — бросил он, отходя и садясь на пол у стены напротив. — Ты останешься тут? На это я не рассчитывала. В первую очередь было необходимо записать крайне важное для меня имя человека, который, по моим представлениям, мог помочь мне попасть в свой мир. Вот только Смиту я это доверять не собиралась. По оставшимся воспоминаниям, которые у меня имелись, можно было предположить, что будущий командир не преминет расправиться с таинственной личностью, о которой мне помнилось так мало, но на которую приходилось возлагать теперь все надежды. «Но как, скажите на милость, провернуть всё, если Эрвин останется пристально следить за мной?» — Какие-то проблемы? — он не спускал с меня глаз. — Нет-нет. — поспешно выдохнула я, обмакивая перо в чернила. Внезапно, в голове пронеслось воспоминание… «Я ведь пишу на французском!» План родился сам собой. Конечно, хотелось рассчитывать, что и Эрвин не поймёт моего родного языка, но я не могла быть в этом полностью уверена: Смит, без сомнения, был очень умным, образованным человеком, поэтому исключать возможность того, что он разберёт мою писанину, было нельзя. В таком случае, оставался лишь один выход — шифр. В детстве мой дорогой дружище обожал играть в шпионов, часто великодушно позволяя мне присоединяться к своим воображаемым миссиям, он же предложил нам использовать в своих посланиях тайный код, вычитанный им из какой-то книги. Суть его заключалась в том, чтобы первая и последняя буквы каждого предложения складывались в засекреченное слово. Да, идея была так себе, но ничего лучше в мою ноющую голову не приходило, так что попробовать стоило. Меня пробирала мелкая дрожь. Трясущимися пальцами, я обхватила кончик пера, с которого тут же метнулась вниз капля, подобно метеориту оставляя черный кратер на девственно чистой поверхности листа. Загнав скребущие душу мысли об Эрике куда подальше, я принялась за дело. Крайне важно было сосредоточиться на скудных остатках воспоминаний, вытаскивая их из самых потаённых глубин сознания. Каждое написанное мной слово означало, возможно, чью-то спасённую жизнь и повышало мои шансы на возвращение. Спустя примерно сорок минут я протянула Эрвину тетрадь. Он молча принял её, тщетно силясь скрыть подавляемое волнение и, открыв, бегло осмотрел несколько исписанных листов. Мне не терпелось увидеть его реакцию. — Что это за язык? Сердце в груди радостно ёкнуло. «Он не знает. Задача становится проще.» — Французский, — не будь я так вымотана, пустилась бы в пляс: вся доступная информация находилась теперь у Эрвина, но кое-что мне удалось приберечь для себя. Моё ликование омрачало лишь понимание того, какую цену пришлось уплатить за эту возможность. Я не только окончательно потеряла доверие человека, чьё мнение, надо было признать, ценила крайне высоко, но, хуже того, изменила самой себе. Сладостный вкус успеха вмиг сменился тошнотворной блевотиной, пропитывающей каждую клеточку моего тела. От минутного облегчения не осталось и следа. — Пока что я заберу её себе. — завершив осмотр, Эрвин захлопнул тетрадь. — Главное, что ты успела описать всё, что помнишь. Через несколько дней явишься в мой кабинет, чтобы перевести этот текст. Я промолчала. — Скоро тебя вызовут на допрос к Шадису. Постарайся не выдать себя, договорились? — Эрвин приблизился ко мне, ласково потрепал волосы на макушке. Отчего-то этот жест показался мне унизительным: подобным образом довольный хозяин гладит послушно выполнившего команду пса. Я раздражённо мотнула головой, но Смит, казалось не заметил этого. Всё его внимание было поглощено заветной тетрадью, в которой он теперь надеялся найти ответы на вопросы, не дававшие ему покоя многие и многие годы. Спустя некоторое время после того, как он ушёл, мне донесли, что командир Шадис желает видеть меня, а посему приказывает переодеться в принесённую форму и в сопровождении охраны явиться на допрос к трём часам дня. *** Тёмная, мрачная комната больше напоминала пыточную, даром, что находилась всё же не в подвале. Едва я вошла, в нос ударил затхлый запах пыли и сырости: по-видимому, в отличие от других помещений штаба, содержавшихся в относительной чистоте, здесь не убирались очень давно. Посередине комнаты стоял одинокий стул, хлипкий вид которого сразу вызвал у меня опасения, однако, двое солдат, конвоировавших меня до места назначения, должно быть, его не разделяли: грубо усадив меня на жёсткую деревянную поверхность, отдали честь командиру и скрылись за дверью. Помню, несмотря на то, что я тогда слабо соображала, меня крайне удивило отсутствие мебели в кабинете Шадиса. За исключением жалкого подобия сиденья, на котором притулилась я, в комнате было пусто. Лишь потом мне стало известно, что большую часть мебели перенесли в другие комнаты по причине скорой смены верхушки командования в Разведкорпусе, а бывший кабинет планировали использовать в качестве подсобного помещения. Помимо командира, чья внушительная фигура загораживала единственное окно, располагающееся напротив места, где сидела я, в комнате находился Эрвин. Это было хорошо. Пусть для него я значила не больше, чем некое безликое оружие, которым он планировал воспользоваться, можно было быть уверенной, что пока что он не даст меня в обиду. Щурясь от падающих на лицо рваных лучей солнца, я попыталась разглядеть человека, стоящего напротив. Мне не удалось в полной мере сделать это, поскольку лицо командира было скрыто в тени. Я могла лишь сказать, что вижу перед собой довольно крупного, атлетически сложенного мужчину, одетого в стандартную форму разведывательного корпуса. Рубашка, закатанная до локтей, обнажала руки, покрытые мелкими шрамами. Черты лица были плохо уловимы, но можно было с уверенностью дать ему лет сорок — сорок пять. Под глазами его залегли глубокие тени, придававшие ему пугающий вид, редкая поросль волос на голове не могла прикрыть начинающихся признаков облысения, отчего лоб его казался огромным и вытянутым, как яйцо. Он, не мигая, прожигал меня долгим, колючим взглядом. Рот его скривился. Мне не понравилось выражение его лица, да и в целом он не производил впечатление приятного человека: медведеподобный увалень, угловатый и грубый. Помолчав немного, он пожевал губами, скрестил руки на груди и сделал шаг ко мне. — Тебе известно, кто я? «Человек, не имеющий никакого понятия о вежливости. Небось, попробуй я ему «потыкать», мигом отправил бы меня в каталажку». — Моё имя — Кис Шадис. Двенадцатый главнокомандующий Разведкорпуса. «Практически бывший главнокомандующий» — мысленно поправила я. С каждой секундой этот жёсткий с виду человек, с грубым, хрипящим голосом не нравился мне всё больше. — Мы вызвали тебя для того, — продолжал он тем временем, — чтобы задать несколько вопросов. Скорее даже, всего один, потому что он является приоритетным. Благодаря сведениям, полученным от капитана, нам многое известно, однако вы, иноземка, — последние слова он произнёс издевательским тоном, явно нарочно используя вежливую форму обращения — для нас тёмная лошадка. Я посмотрела на Эрвина. «Главное — не выдать себя сейчас». — Начнём с простого. — командир потёр руки. — Имя? — Софи Дюран. — Возраст? — Через месяц исполнится двадцать. — Какова цель появления в Разведкорпусе? «Будто на таможне, честное слово!» — У меня её нет. Шадис недоверчиво уставился на меня. — Не верю. Нам прекрасно известно, как бы идиотски это не звучало, — он недовольно поморщился — что ты прибыла из другого мира. Этот факт подтверждают показания капитана Леви, а также его внезапное появление, после того, как он пропал без вести, и тот странный мешок, наполненный различными лекарствами, что был при нем. Возникает закономерный вопрос, — угрожающе нависнув надо мной, повысив тон, продолжал он, — какого хера девице, вроде тебя, понадобилось в нашем мире? Он начинал весьма сильно действовать мне на нервы. «Неужели Шадис настолько туп, что всерьёз полагает, будто у меня есть какая-то особая секретная миссия? Неужели он не видит, как страстно я хочу покинуть это жуткое место?» — Ну не знаю, — слова сорвались с губ, прежде, чем я успела наладить связь с головой, — возможно, мне вздумалось поглазеть на титанов, они ведь такие интересные! — мой голос сочился сарказмом. — Спокойно живя в своем мире, я отчаянно мечтала попасть сюда и оказаться сидящей на стуле перед орущим мужланом, подозревающим меня во всех смертных грехах! Резко побагровевшее лицо командира заставило меня очухаться. Краем глаза я уловила легкую усмешку Эрвина, стоящего в противоположном углу комнаты. Впрочем, я не могла поклясться, что мне не почудилось: странной была мысль о том, что чопорный Смит позволит себе насмехаться над происходящим. — Ты мне тут не огрызайся, шавка! — ор Шадиса, должно быть, разносился по всей округе. Его не услышал бы только глухой. — А не то всю дурь из тебя выбью. И не погляжу, что передо мной всего лишь слабая девка. Я испуганно кивнула. — Спрашиваю в последний раз: зачем ты явилась сюда? Уж не за капитаном ли? Чай, в одной постели мало двух недель показалось? — он скривился. Это было уже слишком. Одно дело, когда тебя подозревают в шпионаже — неприятно, конечно, но довольно забавно, учитывая, что я уже всё рассказала Эрвину, но когда в лицо называют распутницей — это ни в какие ворота не лезет. Слова командира глубоко уязвили меня. Я чувствовала, как заполыхали щёки и кончики ушей. Состояние моё стремительно приближалось к истерике. — Да на кой чёрт мне сдался ваш капитан?! — последние остатки благоразумия тонули в бессильной злости. — Думаете, я нарочно увязалась за ним сюда, в эту грязную, вонючую дыру, где люди мрут, как мухи в полуденный зной?! Не знаю, как я попала сюда! Ясно вам?! Не знаю! Все, чего я хочу — это выжить, и поскорее вернуться домой к своим родным и близким, а вы можете и дальше строить свои планы и стратегии, уж меня они точно не касаются, и на всех парах лететь в ад, возглавляемые вашим драгоценным капитаном! — Я не забуду передать тебе весточку, когда все-таки сумею добраться туда, — раздался за спиной знакомый тихий голос. — Хотя, не уверен, что ты не окажешься там раньше. Я вздрогнула, зажмурилась, прикусив пересохшие губы. Тоненькая, горячая струйка неприятно защекотала кожу. «Почему? За что мне все это? Мало унижения на сегодня?!» Фортуна точно была не на моей стороне: то ли капитан обладал поразительной способностью возникать в самом неподходящем месте, в самое неподходящее время, то ли судьба нарочно измывалась, делая всё возможное для того, чтобы он с каждой новой встречей презирал меня всё сильнее. Теперь ошибиться было невозможно: на лице Эрвина промелькнула еле сдерживаемая улыбка. Шадис тоже почему-то выглядел весьма довольным. — Думаю, мы скоро закончим, — снова потирая ладони, произнес он. — Я всегда говорил, что в деле с такими тряпками хорошая провокация намного эффективнее любых расспросов. Стоит наорать на них как следует, и они сами, в состоянии аффекта, выплеснут всё, что думают. Девчонка, небось, оскорбилась? — он подмигнул Эрвину и повернулся ко мне. — Ты уж извини, времени у нас в обрез, пока мы тут треплемся, очередные солдаты, согласно твоему выражению, мрут, словно мухи. Во мне боролись дикий стыд, отчаяние и злость. Сложно было определить, что бесило и огорчало меня сильнее: собственный идиотизм и малодушие, издевательство Шадиса, ухмылка Смита, по-видимому наслаждавшегося представлением, или абсолютное спокойствие Леви, который смотрел на меня, как на самое мерзкое существо, которое он когда-либо видел. Внезапно в глазах резко потемнело. Я уже давно изо всех сил боролась с рвотными позывами, боясь вытолкнуть из судорожно сжимающегося желудка не успевшую усвоиться пищу на пол, прямо под ноги нависшего надо мной командира. Слишком много всего навалилось в последнее время. Страх, ужас, ненависть, отчаянная решимость, слабость и бессилие — таким был состав яда, коим жизнь щедро потчевала меня в течение всех прошедших дней. Последней каплей стала минута, когда, сидя в этой вонючей, затхлой комнате, измотанная свыше всякой меры, я вдруг отчетливо поняла, что отныне  буду одинокой в своём горе. Потому что собственными руками разрушила то немногое, что у меня ещё оставалось — расположение ко мне единственного человека в этом корпусе, который, несмотря на собственные опасения, доверился мне настолько, что удовольствовался одним лишь обещанием. Я же собственноручно вонзила нож ему в спину. И пусть у меня не было иного выбора, но первый шаг был сделан, и совесть была удушена. В тот день прежняя Софи — честная, добрая, сострадательная — начала постепенно умирать. А вместо неё пришла трусливая тварь, заботившаяся лишь о сохранении собственной шкуры. Отныне я была сама по себе. И яростный приговор холодных серых глаз словно являлся тому подтверждением. Их стальной блеск — последнее, что я запомнила, перед тем, как потерять сознание и рухнуть на пол, рассекая висок об угол деревянного шаткого стула.