Awolnation-Sail
— Ну что я могу вам сказать, — мужчина придирчиво смотрит на человека напротив, а после уже на мужчину, который стоит немного позади них двоих прямо в углу и глядит на все происходящее исподлобья. — По сути, после всех проведенных обследований можно сказать одно — шанс на полное выздоровление есть, но никто не знает, когда именно оно наступит. На данный момент из-за длительного бездействия мышцы почти атрофированы, именно поэтому из-за непривычки ваш мозг на любые старания реагирует импульсом боли, — он хмурится сильнее. — То есть это ровным счетом как, представьте, что у вас внутри все ваши мышцы и чувствительные зоны заморозились на какое-то время, и им нужен срок, чтобы, так сказать, оттаять. Но то, что вы уже можете сидеть и передвигаться по больнице в инвалидной коляске — уже один большой прогресс. Учитывая, как вас собирали заново по кускам, это сроду чуду, что вы вообще можете сейчас сидеть и смотреть на меня. Чудо, что, как мой коллега сказал, вы заговорили сразу как очнулись. Это для меня вообще осталось каким-то непонятным феноменом, — пожилой врач опять оценивающе проводит своим взглядом от ног вдоль спины и останавливается на равнодушном лице пациента. — Удивительно, что вы можете испытывать эмоции, несмотря на ваш диагноз, это большое счастье, что у вас остались базовые знания в голове, такие как знания языка, распознавание и узнавания предметов вокруг вас и в первую очередь лиц. Конечно, в наше время существует множество подразделов видов амнезии, но, как бы сейчас это дико ни звучало, вам еще повезло, ведь ваш мозг выбрал не самый отчаянный способ распрощаться с прошлым. — Скажите, — Тобирама переступает с ноги на ногу и шумно выдыхает от напряжения, сжимая свои руки сильнее, пытаясь унять беспокойство, — у него есть какие-то шансы на то, что его память вернется? Пожилой врач смотрит на сидящего в инвалидном кресле Мадару прямо в его кабинете частной практики, а после заглядывает тому в глаза. Мадара устало моргает и сглатывает, переводит взгляд в сторону окна, на улице хорошая погода. Смотрит на Тобираму, который все это время стоял в углу и почему-то не решался подходить ближе ни во время всех обследований, ни после. — Мне сложно вам сказать, вернется его память или нет. Его диагноз состоит сразу из двух. Ретроградная амнезия включает в себя сразу два вида амнезии, которые заключают в себе всю иронию болезни целиком, мало того, что он не помнит события, произошедшие до аварии, это еще полбеды, но после всех обследований и прошедшего времени, как вы сказали, двух месяцев после пробуждения, у него вперемешку еще и диссоциативная амнезия. — И что это значит? Пожилой психоневролог хмурится и продолжает: — Это означает, что он не помнит никаких фактов из его прошлой жизни, но при этом чудом сохранил базовые знания. И в этом и заключается загадка, данный вид амнезии происходит из-за сильной психической травмы, которой, исходя из вашего описания, у него не было, и тут я хочу задать уже вопрос самому пациенту. Или у него в итоге амнезия под названием «Диссоциативная фуга», при которой все ваши симптомы присутствуют, и тогда в какой-то день он просто обязан все вспомнить, если захочет или же… — он поворачивается к Мадаре, который сидит и смотрит в окно. — Я хочу задать вам один вопрос, Майн. Мадара от произнесенного его нового имени вздрагивает, словно наконец очнувшись от транса, и поворачивается в сторону врача: — Да? — Может, вы попросту не хотите ничего помнить? Если да, то тогда — почему? Тишина. Тобирама застывает и, хлопая глазами, смотрит на Мадару, который так же равнодушно смотрит на врача, в теле больше нет никакого напряжения, и это очень удивительно. С тех пор, как он очнулся, Мадара вообще стал каким-то другим, сначала Тобираме думалось, что ему кажется, но спустя месяц он все-таки убедился в том, что ему не кажется. Истина из жизни, к которой ему надо было прийти еще раньше, — «Когда тебе кажется, что тебе кажется, — тебе ни хрена не кажется». Мадара стал другим, и это пока было сложно объяснить полностью, но одним из самых наглядных факторов было его вечное напряжение тела. Он всегда был напряжен раньше, Тобирама помнит, как еще тогда делал ему массаж, Учиха вечно будто чего-то боялся и был начеку, вечно был готов к бою и не давал себе никакой возможности расслабиться и плыть по течению, а сейчас он расслаблен все время. Он не напрягается вообще, лишь изредка смотрит в одну точку и думает о чем-то своем, но в основном он практически всегда спокоен, он даже спустя месяц стал смеяться немного, улыбаться через две недели, он стал больше разговаривать и, как ни удивительно, совершенно не о прошлом. Создавалось ощущение, словно он действительно не хочет его вспоминать, потому что оно его просто не интересует больше. И это было очень странно. Обычно больные в панике пытаются найти какие-то подсказки, что-то узнать от окружения, полностью раскапывают всю информацию, чтобы поскорее вернуться к прежней жизни, много плачут от безысходности и истерят, потому что не могут чего-то вспомнить. И есть Мадара — он не делал ничего. Словно ему все это было абсолютно неинтересно. Он лишь спокойно смотрел в окно или же вытягивал руку вперед, ловя снежинки, пока Тобирама возил его в инвалидном кресле на прогулке, спрашивал, как прошел его день, что они будут делать, когда он встанет на ноги, почему-то он был в этом уверен, что не могло не радовать Тобираму, улыбался солнцу, да… Мадара стал много улыбаться. Часто просил прочитать ему на ночь или рассказать что-то хорошее из их прошлой жизни, только почему-то именно то, что было связано с ними двумя и больше никем. Прошло два месяца, он ни разу не спросил ни про каких-либо своих родственников, ни про друзей, ни про свои прошлые увлечения, профессию, он ничего не спрашивал, словно все это было ему больше не нужно. И если бы Тобирама не был уверен после множества обследований и официального диагноза он бы точно поверил, что Мадара помнит все, просто говорить об этом не хочет. Но это было бы на него совершенно не похоже, ведь он первым делом точно спросил бы про Изуну, верно же? Сначала Тобираму действительно очень сильно бросало в паранойю, когда он ловил на себе внимательный взгляд Мадары, и ему казалось, что он точно знает и помнит все, просто проверяет его и играет в какую-то свою игру. Он пытался увидеть в глазах Мадары какую-то подсказку, какие-то эмоции, но не находил там ничего, кроме как элементарного интереса. Мадара изучал его, как что-то, что ты не знаешь, но хочешь понять, как какую-то интересную для тебя вещь, и от этого взгляда становилось не по себе. Первое время он так смотрел на него и практически всегда молчал, видимо, Тобирама если и не напугал его своей реакцией на его пробуждение, то точно заставил подумать, что у него не в порядке с головой, видимо, поэтому он на него и смотрел так. Ну, а еще бы, ты просыпаешься спустя почти год комы, видишь человека, который сначала принимает тебя за глюк, потом шугается тебя, смеется, после впадает в истерику и плачет оттого, что ты ничего не помнишь, снова смеется и выдает тебе, что ты его муж. Любой бы, мягко говоря, был бы в замешательстве, не так ли? Но даже несмотря на все это, Мадара как-то принял все это спокойно, словно для него это было в порядке вещей, или же просто понимал, что, по сути, никого у него больше нет. А может и нет, Тобирама не знал, но спросить почему-то боялся. — А зачем? — Мадара отвечает тихо и переводит спокойный взгляд на врача. — Простите? — врач удивленно хлопает глазами и приоткрывает свой рот, словно рыба, которую выкинули на сушу. — Зачем мне что-то помнить? — он смотрит все так же прямо без каких-либо эмоций. — Я… Я не понимаю вас, что значит «зачем»? — врач явно не ожидал такого ответа и уже более внимательно смотрит на пациента, сидящего в инвалидном кресле. Кстати, про него, одет в обычный черный, мягкий, спортивный костюм, в то время как волосы на затылке собраны в небрежный хвост. Да, Тобирама это тоже подметил. С тех пор, как Мадара очнулся, он сначала почему-то попросил обрезать свои волосы как у самого Тобирамы, признавшись потом, что ему нравятся эти короткие волосы, но вскоре, когда Тобирама отговорил его и сказал, что ему и так очень красиво, стал собирать их в конский небрежный хвост. Старый Мадара никогда раньше не собирал волосы в хвост, ему нравились длинные волосы его и Хаширамы, который отрастил себе такие же, волосы Изуны. А теперь он хотел максимально убрать их туда, где они ему не будут мешать. К цветам стал относиться сначала однотипно, но вскоре все же выявил яркие предпочтения в темно-винном и черном цвете, тогда Тобирама вспомнил шутку, которая ходила в их семье, что Мадара, видимо, уже родился во всем черном. Черный и Мадара — симбиоз. Память пропала, но привычка в носке черного цвета все-таки взяла свое. Свои любимые кожаные перчатки пока что себе не вернул, предпочитая все ощущать своей кожей, особенно снежинки. И последнее, что он предпочёл себе вернуть, так это его любимые ментоловые сигареты. Это вообще была крайне забавная ситуация. Тобирама курил однажды во время их очередной прогулки по территории больницы. Он курил ментоловый Мальборо, Мадара вдруг позвал его к себе рукой, втянул легкими дым и с блаженством прикрыл глаза, чем вызвал легкую улыбку у Тобирамы. Ну конечно, все-таки что-то из прошлого у нас остается навсегда. — Нравится? — Тобирама спрашивает и внимательно смотрит на медленно открывающиеся глаза мужчины. Красивые глаза, почти угольного цвета и глубокие, в которых Сенджу все еще тонет. И тонет уже гораздо глубже. Мадара сначала молчит и выжидающе смотрит на него, и Сенджу не показалось? Смущенно отворачивается и закусывает губу. Впервые такая реакция, Тобирама улыбается чему-то своему и протягивает сигарету ему. — Хочешь? Мадара опять поворачивается и удивленно смотрит на него, а потом на тлеющую сигарету перед носом. — Запах приятный, — но сигарету перенимает и затягивается, немного кашляет, но по голым рукам видно, как бегут по телу мурашки. Наслаждение. — Неудивительно, они твои любимые, — Тобирама возвращается обратно и, обхватывая руками ручки коляски, ведет дальше, смотрит в затылок Мадары и видит, как с его стороны ритмично появляется дым. — Я курил? — Да, — Тобирама смотрит в сторону дороги, и легкая улыбка появляется на его губах. — Ты курил и дал мне попробовать, с тех пор курю и я. Я скажу тебе даже больше: ты и пил еще в придачу часто и много, вино любил, мы любили за ужином пить у себя дома. — И ты был не против? — Мадара наконец сжимает в руках окурок и просит Тобираму подвести его к урне, чтобы выкинуть остатки. — Почему я должен был быть против? — Тобирама удивленно смотрит на макушку Мадары, но тот не поворачивается. Молчит. Тобирама выжидает пару минут, но, не получив ответа, толкает коляску дальше, и они выходят на другую дорогу. Еще погуляют пару минут, и пора возвращаться обратно в клинику и хорошенько погреться. Свежий воздух полезен в меру. — Потому, что это вредит здоровью, ты же врач, разве ты не должен был читать мне морали о том, что хорошо, а что плохо, как сейчас это делают все вокруг меня? — он кривится от своих же слов и внезапно поворачивается к Тобираме лицом насколько может и продолжает: — Разве ты не должен беспокоиться обо мне? Ведь от курения умирают, — он говорит это тихо, но Тобирама прекрасно слышит его и усмехается. После поворачивает голову обратно к дороге, прижимает ко рту замерзшие пальцы и дует на них паром изо рта. Коляска едет спокойно, а мимо них проходят врачи и пациенты, которые так же вышли подышать свежим воздухом этим морозным январским утром. — Знаешь, — Тобирама поднимает свою голову к небу, и на пару мгновений в красноватых глазах отражаются плавно движущиеся облака, — если мыслить так, то можно сказать, что жить вообще вредно — воздух грязный, половина продуктов модифицирована, болезни на каждом углу, рано или поздно все умрут, хотят этого или нет. Чем человеку больше запрещать, тем больше он будет этого хотеть, — сердце пропускает удар от своих же слов, и он сглатывает, смотря на макушку Мадары. — Да и смысл?Кто я такой, чтобы тебе что-то разрешать или запрещать, ты можешь спросить мое мнение, я могу тебе его высказать, но все мы взрослые люди, и сами выбираем, что нам делать и как. Нет таких понятий «хорошо» и «плохо», для каждого это слишком индивидуально, по сути, — он замолкает. — И если всю жизнь себя сдерживать, ничем это хорошим не закончится, поверь мне на слово. Лучше сдохнуть, чем жить так, чем быстрее, тем лучше, когда мы лишаем себя в жизни какой-либо радости намеренно. — Но я не умер, — тихо отвечает Мадара, смотря на проходящих мимо людей. — Да, потому что я сделал все возможное для того, чтобы ты остался жив. И лучше никому не знать, чего мне это стоило. — То и значит — зачем? — Мадара опять скучающе смотрит в окно. Врач молчит и не знает, что на все это ответить. — Я не совсем понимаю вас сейчас. Мадара медленно проводит взглядом по полу, почти поворачивается обратно к Тобираме, но в какой-то момент передумывает и возвращается обратно к лицу врача. Он словно каждый раз хочет посмотреть на него, и это ему приносит какую-то защиту или опору даже. И это странно. От всех вокруг, наоборот, хочется оградиться, словно от чего-то быстро надоевшего и раздражающего, не зря, видимо, они женаты, раз только этот человек его понимает практически без слов. Ха-ха… Мадаре еще***
Тобирама отлучался домой буквально на сон и на то, чтобы провести время с собакой и, конечно, как они и договорились с Орочимару, посетить раз в неделю его дом, в котором они пока что говорили исключительно о его детстве и о том, какие же эмоции он испытывал будучи ребенком. Орочимару молчал. Раз начинать глубокую работу — то стоит начинать с самого-самого начала. В основном они затрагивали период ровно до пяти лет, и все их разговоры ходили вокруг да около его отношения с матерью, в которой он, даже говоря о ней в женском роде, неосознанно видел Мадару. Тренировки он забросил, так как пока в них не видел никакой нужды, да и времени особо не было, сейчас все его мысли были только о работе, которую, хочет он или нет, выполнять нужно было в любом случае — иначе они с Мадарой с такими затратами, которые уходили на его лечение, протянут минимум пару лет, ведь когда он пойдет работать, кем и пойдет ли, Тобирама даже и не думал. С собакой он пока не торопился их знакомить, мало ли какие-то воспоминания вспыхнут в голове Учихи, и это скажется на нем как-то не так, как хотелось бы им обоим, но, по крайней мере, в одну из прогулок он обещал уже полностью повзрослевшему псу познакомить со своей тезкой. Данзо действительно извинился и даже помогал Тобираме в лечении Мадары, хоть Сенджу ему и не доверял больше…потому что… но понимал, что, по сути, у Шимуры не осталось никакого выбора поступать иначе. Ни Обито, ни Хаширама, ни Изуна ему не звонили, поэтому его мир как был сосредоточен на больнице и Мадаре, разве что был разбавлен таблетками и Орочимару, так и остался. Таблетки, к слову, действительно начали помогать спустя месяц, хотя, может, дело было в чувстве волнения, которое в значительной степени поубавилось за это время — Мадара пришел в себя, и они идут медленно на поправку, волноваться больше не о чем хотя бы потому, что у него есть точный гарант того, что он жив и его жизни больше ничего со стороны Тобирамы не угрожает. Дом он почти обустроил, остались только спальня и кабинет, мебель для которого он заказывал из Германии. Решил оформить им обоим свою собственную библиотеку, поэтому тщательно выбирал арсенал книг, которые и заказывал партиями прямиком в его новый дом. Оставалось дело за малым, бытовые мелочи докупить и можно переезжать. Но для начала надо было продать квартиру тут, ибо он, исходя из своих догадок, понимал, что Мадару в его квартиру точно нельзя будет привезти ни при каких обстоятельствах. Слишком опасно и рискованно, хотя бы потому что адрес знали все, кто мог наведаться туда без спроса и увидеть живого покойника, который может спокойно открыть им дверь, пока Тобирамы не будет дома. А если Тобирама и будет, то как он объяснит причину того, почему не открывает дверь или что этот человек, который так похож на мертвого Мадару, делает в его квартире? Вызовут ментов, и вообще пиши пропало, или какого-то детектива, все пойдет под откос. Поэтому Тобирама нанимает хорошего маклера и, согласовав с ним все условия, выставляет свою квартиру на продажу. Как только Мадара встанет на ноги, он заберет его отсюда и увезет туда, где его никто не найдет и никто мешать ему не будет — в другой город. Час езды до столицы, и он уже на работе — иногда надо жертвовать этим временем, чтобы продлить их с Мадарой время. Первое время Мадара не мог даже встать без острой боли, от которой сжимал челюсти крепко и пытался не взвыть. Ему давали множество обезболивающих, которые хоть как-то притупляли острую боль в районе позвоночника, и ежедневные массажи максимально пытались принести хоть какое-то расслабление мышцам, которые из-за долгой парализации просто забились по самое не могу. Мадара хоть ничего и не помнит, но его стремление делать все через боль и добиваться результата осталось в крови. — Может тебе остаться сегодня в кровати и немного передохнуть? — он с жалостью смотрит на него, пока Мадара выворачивает свою руку в очередном припадке острой боли и шипит, после сжимает ее другой рукой и надавливает сильнее от раздражения к себе. — Правда, Майн, перестань, ты слишком… — Не смотри на меня так! — Мадара делает очередную попытку встать с кровати самостоятельно, но опять сжимает зубы, сдерживая крик. Дерьмо. Он и так за два месяца достиг слишком значительного прогресса, не переставая пытаться каждый день вернуть себе свое тело, которое словно стало ему чужим из-за полного смешения в кашу год назад. Он слишком сильно старается поправиться и злится на самого себя в периоды острой боли еще больше. — Как? — Тобирама тихо спрашивает его, тянет руку ему, чтобы помочь встать, но его резко бьют по руке своей и смотрят горящими глазами, которые накрывает пелена боли, и губа начинает дрожать. Мадара выдыхает и смотрит на него так странно, словно пытается сделать так, чтобы тот понял его только по взгляду, от которого по телу Тобирамы проходит дрожь. Он так сильно страдает от своей боли и беспомощности, а Сенджу никак не может ему помочь. Если бы он только мог перенять на себя хотя бы часть его мучений, он бы не задумываясь это сделал — лишь бы избавить его от боли. Мадара хватает его руку своими пальцами и сжимает до своей боли, отводя в сторону. Шепчет: — Вот так, как ты смотришь, — с жалостью. Мне она не нужна, я не хочу, чтобы ты когда-либо на меня так смотрел и жалел меня — тем более ты! Только не ты! Тобирама пожалуйста — не надо. Не снова. — Я справлюсь, для меня твой взгляд намного унизительней, чем вся эта чертова боль, твой взгляд мне приносит ее в разы больше, — он шипит. — Неужели ты не понимаешь? — Я просто… — Тобирама мучается и не знает, что еще ему сделать, чтобы помочь ему. Когда все это закончится? А кто сказал, что новое рождение дается легко? Только через адские муки и ужасную боль ты рождаешься снова. Как физически, так и морально. Это жизнь, и сейчас они словно ураган, словно симбиоз, чувствуют одну боль на двоих. Мадара чувствует физическую, а Тобирама — моральную за него. — Не надо на меня так смотреть, я справлюсь и хочу, чтобы ты смотрел на меня так, словно я тот человек, который всегда сможет тебя защитить и помочь тебе, а не жалкий кусок говна, который с кровати встать даже сам не может, — он наконец замолкает — Пожалуйста, — голос срывается, — это слишком унизительно для меня, Тобирама. Тобирама лишь молча опускается на кровать, выдыхает, просто притягивает его к себе ближе и обнимает. Он понимает, но совладать с собой не может, потому что только он слышит, как Мадара кричит по ночам в подушку, когда обезболивающие перестают действовать, и в такие моменты Тобираме самому хочется подохнуть от чувства полнейшей безысходности. Через месяц Мадара мог опускать ноги и сидеть сквозь боль и пот, скрипя зубами, но зато тот день и их радость они не забудут никогда. Тобирама всегда стоял рядом и тянул ему руку помощи, когда Мадара небрежно завязывал свой хвост, сжимал зубами бинт, как кляп, и пытался усидеть в сидячем положении больше пяти минут. Он полностью погрузился в свое физическое восстановление, но так ни разу и не спросил ничего про прошлое. Мадара лишь часто смотрел на Тобираму с благодарностью и искренне радовался, когда видел того каждый день в проеме двери своей палаты, а после попросил читать ему перед сном, хотя уже и сам мог. Просто почему-то хотелось слушать ритмичный и плавный голос Сенджу, он успокаивал его. За два месяца Учиха и сам не понял, как стал постоянно искать глазами этого человека, и, как только видел его мягкую улыбку и нежный взгляд, автоматом сдержанно улыбался, ощущал какое-то чувство домашнего уюта. Чего не скажешь о его напарнике по имени Данзо. Он не понимал, почему, но несмотря на то, что Данзо даже помогал ему и его мужу, ощущал сквозь эту улыбку ярко выраженную угрозу, но пока, списав это на какие-то свои догадки без убедительных доказательств, ничего Тобираме не говорил ровно до одного момента, пока Тобирама утром не пришёл вывести его на прогулку, а вместо него пришел Данзо и оповестил, что Тобираму срочно вызвали в операционную. Поэтому — именно этот день они проведут вместе. Что не могло Шимуру не радовать. Пора бы ему внести свой голос во всю эту историю. Он сначала стучится для приличия, вскоре открывает дверь своей картой, проходит внутрь и сразу же встречается с пронзительным взглядом черных глаз, смотрящих на него со своего инвалидного кресла, которое стоит прямиком около окна. Надо же, он уже и сидит, оказывается, ну ничего, тем интересней. Данзо с самой милой улыбкой входит в светлую комнату, со стороны окна прямо светит ослепительное солнце, обещая всем жителям в городе принести радужный и продуктивный день, хотя бы в плане настроения точно. Весна скоро. — Здравствуй, — Данзо улыбается и Мадара кивает ему в ответ, ну да, как обычно: этот надменный взгляд, словно какой-то холоп посмел потревожить покои царевны. Раздражает это непроницаемое лицо напыщенного ублюдка. — Вижу, что не меня ты ожидал увидеть, но Тобираму вызвали срочно в операционную, поэтому сегодня я его подменю до того момента, пока он не закончит — авария там страшная произошла, хотя, думаю, тебе ли не знать, что это такое. — Данзо хмыкает и подходит ближе. Мадара шутку его не заценил и лишь поднял одну бровь вверх, сидя в такой же расслабленной позе в своём кресле, сжимая пальцами рукоятку. А тебе стоило бы меня бояться, ведь если я вывезу тебя на этом кресле на лестницу и столкну — ты свернёшь себе шею. — Как в Брелин слетали, продуктивно? При полёте не было плохо, — он плавно опускает свой взгляд в сторону ног Мадары, которые накрыты каким-то лёгким пледом, и опять переводит взгляд в сторону его лица. Улыбается. — Ноги не болели? Пока Тобирамы нет, он может говорить, что ему хочется и как ему хочется — этот инвалид ничего ему не сделает и вряд ли что-то из-за своей гордости скажет самому Сенджу. А если и скажет, то что с того? — Спасибо, нормально всё, — сухо отвечает Мадара и смотрит на него так же спокойным взглядом. Не реагирует на выпады Шимуры ровным счётом никак. Хорошо, он только начал. Данзо подходит прямо к окну и наконец, облокачиваясь о него своей спиной, полностью заслоняет ею солнце, создаёт вид какого-то Бога, который излучает собой свет, и от этого зрелища Мадара хмурится. Данзо смотрит в его глаза долго и пытается для себя понять, что в нём такого — обычный человек, да, не урод, но после аварии его тело потеряло былую привлекательность, да и лицо покрыто в некоторых местах шрамами, которые почти зажили, но всё же. Да и эти ужасные мешки под глазами после аварии стали с ним одним целым, а в совокупности с бледной кожей смотрится он, мягко говоря, не очень, словно живой покойник. А Данзо загорелый, холёный, крепкий и в расцвете сил. И почему он? Да он же уже старый, сколько там ему сейчас уже стукнуло? 35? 36? 37? И что дальше? Тобирама будет с ним до старости возиться и тратить свою молодость на этого инвалида, который вряд ли когда-нибудь даже сможет дать себя трахнуть нормально, не говоря уже про то, чтобы самому трахнуть Сенджу. Неужели Тобираме действительно заняться нечем? Неужели Тобирама до сих пор будет всем этим заниматься снова? — Скажи мне. — Данзо смотрит на него и наклоняет голову вбок, скрещивая руки на груди, — М… — усмехается, — Майн, — говорит это с усмешкой, — ты сколько ещё планируешь в своём инвалидном кресле сидеть? Мм? Мадара молчит. — Я почему спрашиваю, собственно, — продолжает Данзо с усмешкой, — ты сколько ещё планируешь отравлять Тобираме жизнь? — он облизывает губы, — Мм? Тебе не хватило за все время?! Ты в курсе, что ты ему всю его жизнь с детства отравлял? Нет? Ааа, ты не спрашивал… Ну ничего, я отвечу за него — этот придурок за тобой чуть ли не с пелёнок бегал.а потом и ты за ним.пока тыне обломался и не начал его шпынять… никак не хотел видеть в упор, а даже когда увидел — начал причинять только боль своим существованием, — он улыбается шире, — ты в курсе, что ты его старше уже на пять лет и ему сейчас 30, кстати, недавно стукнуло, а! Он не сказал, ну да, это так на него похоже, ведь ты важнее какого-то там дня рождения, ты всегда всего важнее — по-другому не бывает. — он кривится, опускается на корточки и его рука скользит по коленям Мадары, который смотрит на него с такими яркими эмоциями в глазах. — А может ты всё помнишь и дурака тут валяешь, потому что тебе стыдно за то, каким говном ты был и что ты сделал? Или ты до сих пор думаешь только о себе? — он резко ударяет своей ладонью по ноге Мадары, но тот никак не реагирует. Губы Мадары вытянуты в ровную линию. — Надо же, реально боли не чувствуешь. А так раньше гонял на машине своей любимой, гонщик хренов! — глаза Мадары расширяются. Данзо усмехается шире. — Ты не знал? О да, гонки были твоим любимым занятием, алкоголь сигареты, машины и трахать мозг Тобираме — а все помню… — взгляд темнеет — хреново, наверное, сейчас сидеть и понимать, что ты никогда не сможешь делать тоже самое…не вернёшься к своим любимым гонкам, да? Добегался от себя и от него, иронично, да? Нет? А мне кажется — да. — рука скользит в сторону пупка, и он резко задирает кофту Мадары и тянет вверх, второй рукой проводит по уродливым шрамам на прессе вдоль груди с каким-то фанатизмом. Мадара молчит до сих пор. — Он, конечно, тебя превосходно зашил, сразу видно, что очень старался, а его работа это всегда произведение искусства, — он любуется, но после кривится и отдёргивает руку, — но ты же уродливый, и весь покрыт этими полосами, ты думаешь, он тебя захочет такого? Ты думаешь, он с тобой не из-за чувства вины, потому что ты попал тогда из-за него в аварию из-за вашей ссоры, и ты решил опять покататься? — он приближается ближе и хватает Мадару грубо за подбородок. — Скажи мне, а? Ты думаешь, на такого уродливого побитого щенка, как ты, у него встанет? — он всматривается в его глаза. — Так ещё и старого. Господи, да точно нет, — улыбка становится шире, — да и давай начистоту — ты его точно никогда не оттрахаешь так, как надо, ты вон даже встать не можешь и пойти посрать нормально без чей-либо помощи, так зачем ты отравляешь ему своим существованием жизнь? Он в расцвете сил, и ему жить надо, жизни радоваться, добиваться чего-то нового — он же у нас гордость, а не просиживать тут уже второй год с тобой, радуясь каждому твоему движению руки. Ты же жалкий и убогий, зачем ты портишь ему жизнь, ответь мне? Может тебе лучше сдохнуть или исчезнуть, и всем от этого станет гораздо лучше? — его рука резко отпускает подбородок и опять перемещается на колени Мадары. Мадара смотрит на него внимательно, а вскоре его губы растягиваются в улыбке. — О, а ты хочешь предложить свою кандидатуру, чтобы лечь под моего мужа? Данзо смеётся. — Ну да, я забыл… Мужа, точно. Скажи мне, муж, а где тогда твоё кольцо? Где кольцо на руке Тобирамы? Может он настолько стыдится тебя, что попросту его снял? — Данзо не сдаётся. Его вымораживает этот самодовольный вид. — А хочешь я тебе расскажу всё, как было на самом деле? Или тебе неинтересно, и ты у нас не в том состоянии разума, чтобы отвлекаться на такие вещи, как возвращение своей убогой памяти? — Может мы позовем Тобираму и спросим? — Мадара иронично отвечает в ответ. — А заодно предложим ему, чтобы ты его выебал вместо меня, чтобы, как ты сказал, он получил хоть какую-то радость, раз уж я не могу? — Мадара подвигается ближе к нему и смотрит в глаза с отвращением. — Или ты представляешь по ночам, надрачивая свой огрызок, как он ебет во все дыры тебя? — Мадара улыбается шире и с наслаждением произносит: — Стонешь, представляя, как он трогает тебя, весь такой горячий, и прикусывает твои соски в твоих фантазиях, пока ты сам их стимулируешь? Или нет, наверное ты много раз представлял, как это случится и где, да? Может, прямо тут? Или в квартире на полу или в кровати? Как он приходит к тебе, медленно стягивает с себя свой халат, раздеваясь по пути, снимая свой галстук с шеи, и грубо хватает тебя за волосы, после примыкает к тебе губами, целует и наконец вжимает в простыни, переворачивает тебя на живот и дерёт, как последнюю суку, пока ты просишь не останавливаться? — глаза Мадары горели, и он всем своим нутром хотел сейчас раздавить этого человека. Данзо крепко сжимал челюсти и впивался в его колени ногтями, пока на щеках стал проявляться румянец. — О, так я прав? Или, может, в своих фантазиях ты представлял, что всё-таки он под тебя ложится, и вы трахаетесь ночь напролёт — он кричит только твоё имя и просит не останавливаться? Ловит ртом воздух, а после берёт твой член в рот и сосёт? — Мадара и так не чувствовал своей боли в ногах, зато ощущал боль в глазах Данзо и ликовал. — Скажи, ты сколько раз уже пытался его соблазнить за то время раньше? М? А пока я был в отключке? Весь год? Думал, раз я тут валяюсь дохлый, он резко одумается и ответит тебе взаимностью на твою любовь с избытком спермотоксикоза? — Заткнись, убожество. — Данзо шипит. — Ты понятия не имеешь, что он такое, и как только ты поймёшь и вспомнишь — ты сбежишь, как последняя крыса, поджав хвост, как и сбежал до этого, пока не разбился. Он ненормальный, а ты нет… На губах Мадары появилась ироничная улыбка от этих слов. — Мы с ним похожи, даже слишком, и, в отличии от тебя, я знаю его слишком хорошо, чтобы точно заявить, что никуда я от него не денусь. Улыбка стала шире — хотелось смеяться. Как же это все слушать… смешно. — А ты же… ты при первой же возможности сбежишь, поджав хвост, если твои ноги всё-таки встанут. — Данзо кривится и плюёт на пол. — Я в этом уверен. Ты не достоин его, никогда не был, ни одного волоска на его голове не достоин. Тебе самое место с такими, как ты, лучше бы ты никогда не приходил в себя. Хотя лучше бы ты вообще сдох, когда он тебя собирал по кускам. — Но, как видишь, я живой, и ебать, увы, будешь не ты, и не тебя. — Мадара иронично усмехается. — Хуёво, не находишь? Может тебе шлюху снять или познакомиться с кем-то похожим на него? Как тебе идея? — Мадара резко двигается вперёд и смеётся ему в лицо. — А знаешь, что самое смешное? Убожество из нас двоих как раз-таки ты, со своим хвалёным рабочим членом и ногами, раз выбрали всё равно — не тебя. Данзо замахивается рукой над Мадарой, и рука летит прямо в его лицо, но Мадара её перехватывает и смотрит на него спокойно, пока Данзо в шоке смотрит на его руку. Какого хрена? Он же не мог шевелиться, или он всё это время его дурачил? Мадара приближается ближе и тянет Данзо на себя, так, чтобы его ухо было прямо у его лица. — Слушай и запоминай, урод: ещё раз замахнёшься на меня — я сломаю твою руку так, что ты со всеми своими знаниями никогда её себе обратно не восстановишь. Дрочить на моего мужа нечем будет. — печальная улыбка — А теперь пошёл нахуй отсюда. Данзо сжимает челюсти и чувствует, как цепкая хватка пальцев ослабевает и, наконец, вырвавшись из захвата, встаёт и хлопает дверью за собой, уходя. Мадара смотрит на дверь, и наконец свободной рукой сжимает свою руку, которой только что держал Данзо, и разминает её, чтобы унять боль. Вот и ответ на его ощущение, что с этим врачом было что-то не так. Тобирама был с ним не так. Веселое время будет.***
Конечно же Мадара ничего не сказал Сенджу о инциденте с Данзо ни когда он вернулся, ни через день, ни через неделю — он не сказал ничего даже через месяц, порой он лишь внимательно всматривался в его глаза и пытался понять — действительно ли он испортил ему жизнь, как это старался преподнести Данзо. Он же.. всего-лишь.. он не..он просто хотел..он просто не мог тогда потому что... Но, всматриваясь в его глаза каждый раз, не находил никакого ответа. Он смотрел на него, когда Тобирама молча приходил к нему, и после паузы, улыбаясь ему широко, спрашивал его, как он себя чувствует — и опять вопрос оставался без ответа. Пустота — там были все эмоции, которые он ещё помнил и мог различать своим воспалённым мозгом, но видел там, что угодно, только не обиду или ненависть. И порой, смотря в его глаза так пристально, Тобирама не отводил от него своего взгляда, не мог даже понять, что тот чувствует, не мог назвать ни одну эмоцию конкретно, кроме искреннего беспокойства за его здоровье. Для себя он поставил установку: он ни за что, ни при каких обстоятельствах не даст даже повода усомниться Тобираме в том, хорошие ли у них с Данзо отношения. Он был дружелюбен, ловя на себе озадаченный взгляд Данзо, который вскоре стал пристальным, но не реагировал на это ровным счётом никак. Это их разборки и взаимная неприязнь, началась очень-очень давно. Очень. Если этот человек помогает Тобираме в его восстановлении — он примет его помощь. Нет, он ни в коем случае не забыл тот инцидент, он помнил его лучше, чем что-либо, но ему было интересно понять, что же такого знает Данзо, чего не знает он сам. Тобирама был только рад — он мог отлучаться по каким-то своим делам, объясняя их обстраиванием их нового дома, в то время как для Мадары, принимая перспективу присутствия Данзо, было ни чем иным, как отличной возможностью дать Тобираме выспаться или элементарно отдохнуть, потому что, так или иначе, восстановление Мадары его знатно выматывало. Выматывало и самого Мадару, но он продолжал делать вид, что всё в полном порядке, смотря на Данзо. Ведь по сути... ...они оба были от него зависимы . ... Пока что, пока каждое движение Мадары отдавало в его мозговые рецепторы ужасной болью, и он улыбался, про себя смотря на самодовольный вид Данзо. Он максимально будет делать при нём вид больного человека, и любое изменение в его здоровье будет покрыто для него тайной. Пока что он будет играть по его правилам, пока что так надо. Пока он не встал на ноги, а он встанет, чего бы ему это не стоило — он был уязвим, и малейший конфликт или ещё что-то сроду этого могло действительно, минимум, замедлить его восстановление, а максимум — вставало боком его жизни. Когда Тобирамы не будет рядом, Мадара это прекрасно понимал, Тобирама не сможет находиться с ним круглосуточно, а без него он ничего не сможет сделать — не сможет без вреда себе противостоять Данзо. Но это пока что, пока он улыбается Данзо и благодарит всех богов за то, что оставили ему холодный рассудок и просчёт наперед. Он благодарит богов за свой характер и смекалку. Он будет прогибаться, он будет хавать любое дерьмо, не будет конфликтовать и жаловаться, пока не встанет на ноги и они не уедут отсюда. Но вот когда он встанет, единственное, что сказанное Данзо останется в его пожеланиях, так это быть острожным и таким же умным, держать планку и играть в их немую игру вперемешку с лицемерием, потому что когда он встанет… Нет, не сейчас, и даже не сразу, может через месяц, может через пару, а может и через год, когда все уляжется, и никто не будет ожидать никакого от него удара, Данзо успокоится и спишет его со счетов. Вот тогда он придет. Он придёт и разьебёт его, когда ему будет это выгодно. Тобирама обустроил их спальню и зал за три месяца, за три месяца Мадара спокойно мог передвигаться в своём инвалидном кресле. Особенно ему нравилось смотреть на голые деревья за окном, которые постепенно начали набухать от подступивших почек на своих голых ветвях. Тобирама ничего ему не говорил, прошлое не затрагивал — он лишь радовался каждому сраному дню, тому самому, после которого Мадара очнулся. Он радовался, он был благодарен всему на свете, что Мадара, наконец, говорит с ним и дышит, может смотреть на него и отвечать ему, улыбаться, смотреть на людей вокруг, когда они совершали прогулку каждым утром по территории больницы. Чудес не бывает сразу, люди на ноги не могут встать моментально, и пока Тобирама измученно улыбался своими губами и смотрел на него глазами полных недосыпа — Мадаре хотелось провалиться сквозь землю. Ночами он молился, как мог просил дать ему сил и здоровья встать на ноги с этого кресла и наконец пойти, надеясь, что боги сегодня были благосклонны к ним, и у Мадары не начнётся новый приступ ничем неконтролируемой боли с ничего. Он максимально старался держаться и улыбаться Сенджу, не подавая вида и закусывая до мяса внутреннюю сторону губы от сильных всплесков боли от резких поворотов, он умолял всё, что можно, чтобы его печень и желудок не отказали в какой-то день от всех выпитых таблеток, а его сознание не лишилось рассудка от отвращения к своему телу, когда наступало время вводить острую иглу с лекарством и восстанавливающими элементами в костный мозг. Ощущения боли были такие, что сложно найти им словесную характеристику, кроме трехэтажного мата, который норовился вырваться с ужасным криком наружу. Никто и не сказал, что не будет больно, никто и не сказал, что будет легко, никто даже не додумался намекнуть на то, что не будет больно. Больно было ужасно. Тобирама в один из дней во время прогулки подвёл к нему собаку такого белоснежного окраса, которая доходила Мадаре до поясницы в своём росте, и наконец представил их. — Я хочу вас познакомить, — он с придыханием садится на корточки и гладит овчарку по гладкой шёрстке. — Ты помнишь его? Мадара лишь мотает головой — не помнит. — Ты мне его подарил на позапрошлый день рождения, сделав членом семьи, — он мягко улыбается и смотрит в красные глаза животного. — Всегда хотел собаку — благородные животные и преданные, верные, ведь выбрав одного хозяина, собака никогда его не предаст, если она настоящая собака. — он усмехается и встаёт. — Хотя сейчас очень много есть случаев, когда щенки любят всех и в итоге лезут к каждому, кто их покормит. — он кривится, — Не понимаю этого: у собаки должен быть один хозяин, собака должна быть собакой, а не продажной шавкой, которая будет любить каждого, кто будет уделять ей больше внимания или покормит быстрее. Порой не дав ей пожрать вовремя, собака может накинуться на тебя, продавшись еде. — он кривится сильнее. — Ты знаешь, что раньше таких собак застреливали, если она агрессировала на своего хозяина или бегала от одного к другому? Мадара задумчиво смотрит в глаза пса и улыбается ему. — Я думаю, это правильно, так же и с людьми: у тебя должен быть один «хозяин», которого ты выбрал, или ты ничем не отличаешься от обычной шлюхи. И тогда какой в этом человеке или животном толк? — он смотрит на постепенно вырастающую новую траву на земле и переводит взгляд на Тобираму. — Красивый пёс, но мне по душе больше семейство кошачьих. — он улыбается шире. — Кошка никогда тебя не променяет, если любит тебя, тем более на жратву. — он прикрывает глаза в усмешке. — Кошкам вообще, по сути, на пайку глубоко плевать, и хозяин у них всегда один, она может быть ласкова с кем угодно, если хочет, но никогда не полюбит никого больше, чем своего хозяина. Да и какая у них грация, изящность — прекрасные животные, я бы хотел завести себе кота. — Тобирама его слушает внимательно и кивает. — Если хочешь — мы заведём, — он улыбается и кидает своей собаке палку, а она, срываясь с места, сразу же бежит за ней. — Тебе какая порода больше нравится? Мальчик или девочка? — Не знаю, думаю дело даже не в породе, так или иначе животное выбирает себе хозяина, а не наоборот, будет уже видно на месте, — он пожимает плечами и смотрит вдоль удаляющемуся псу. — А как зовут мой подарок тебе? Тобирама качает головой и усмехается смотря в глаза бегущей в его сторону собаки. — Майн, его зовут Майн. Мадара молчит, и Тобирама видит, как его бровь ползёт вверх. — То есть, меня зовут так же, как эту собаку? Ахуенно, отлично, класс. — он хмурится и сверлит взглядом белый силуэт щенка. — Всегда мечтал, чтобы меня звали, как пса — почему бы, собственно, и нет. Какая, действительно, разница, человек или собака — один хрен. Тобирама смеётся. Смущённо смотрит на него и видит в глазах лёгкое раздражение. — Я слишком сильно по тебе скучал и хотел называть его твоим именем, пока тебя не было рядом, ведь ты разбился сразу — у меня не было ни желания придумывать ничего нового, да и особо имён в голове тоже не было. Мы с ним спали рядом, и он создавал иллюзорное ощущение тебя от своего тепла под боком, — он наконец поворачивается и видит уже спокойный взгляд Мадары, в котором проскальзывает какое-то сожаление. — Да и в моей голове, кроме твоего имени никакого другого и не было никогда, наверное, это называется диагноз. Майн подбегает к ним двоим и идёт рядом, пока Тобирама совершает ещё один круг по местности больницы. Солнце постепенно выходит из-за туч.***
Изуна прочитал уже около тридцати книг и вёл собственную тетрадь для пометок, куда записывал всю необходимую информацию. После того случая, да и задолго до этого, медикаменты он пить перестал, следовательно процесс его самостоятельного обучения ничего больше не обременяло и не затрудняло. И Цунаде на его ироничный взгляд ничего не могла ему больше сказать — ей оставалось только закрыть свой рот и хавать всё то, что она получала в свой адрес каждый раз, когда у Изуны было или слишком хорошее настроение, или слишком плохое. Как бы она не возмущалась или не хотела его выписать, они оба прекрасно понимали, что она этого сделать попросту больше не может, и благодаря своим новым знаниям о законах и политике больницы Изуна чувствовал себя, наконец, в своей тарелке. Он сам лично просил Обито и Какаши отстёгивать ей приличную сумму денег за его пребывание тут, слезливо говоря при встрече, что наконец чувствует, что идёт на поправку, а по факту ржал всем медработникам в лицо. Знания — сила, знания — уверенность и опора, и именно знания дали ему нужную, твёрдую почву под ногами, знания — это мощь. Страха больше не было — он улетучился, не было ни его, не было ни сожаления больше, разочарования не было тоже, как и радости — не было больше ничего. Был лишь стимул подготовиться и выйти отсюда другим человеком. Нет, конечно, от процедур он не отказывался, ведь именно групповые занятия, спустя весь ад, через который ему посчастливилось пройти, давал ему отличную возможность не смотреть на людей, нет, он видел их так чётко и ярко, как никогда в своей жизни до этого. Если раньше он приписывал себя к одному из них, перенимая на себя роль жертвы обстоятельств, не забывая, словно по заученному сценарию, жаловать на жизнь и, конечно же, не забывать жалеть себя в первую очередь — ведь он жертва обстоятельств, как и все они. Тут вообще было крайне модно жалеть себя, винить в своих проблемах других, чуть ли не обожествляя себя и при этом ничего не делать, кроме как ныть и плакать, сидеть в депрессии, убиваться и деградировать в этом замкнутом круге дальше, подстать наркоману, который ждёт свою очередную дозу волшебной пилюли в рот, приносящей тебе заметное улучшение в твоём состоянии, а если не приносит, то опять же врачи виноваты — или они плохие, или таблетки плохие, но ни в коем случае не ты. Вообще, это крайне удобно: ты полностью делаешь себя жертвой обстоятельств, и на тебя смотря сочувственно, кивают тебе и опьяняют твою слабость умным заболеванием — и не прикопаться. Удобно же? Конечно удобно. У него шизофрения, потому что его довели, или клиническая депрессия, потому что все вокруг такие ужасные, а не ты идиот, который это позволил, не ты слабый, который для своего выздоровления не делает ровным счётом ничего, это просто звёзды так совпали, а ты — жертва обстоятельств, тебя, бедненького, довели и тебя надо пожалеть. Изнасиловал кого-то? Так тебя спровоцировали! Понять и простить — не иначе. В смысле не надо? В смысле ничего не делает? Не-не, у него просто очень тонкая душевная, ранимая натура, а ты ужасный человек, раз говоришь такие вещи и не жалеешь его. Ты чё? Не, ну, ты чего это, как я не знаю, как это, ты чё? Эмпатию к больным не испытываешь? Ебать, ты монстр, да ты, наверное, книг просто читал мало или попросту чёрствое сердце у тебя, ты просто ничего не понимаешь. В смысле не больной или не настолько больной? Ну, ты чего, он обязательно таким станет от таких вот заявлений, ты чего, забыл про ранимую натуру? Не забыл? Да какой из тебя специалист или понимающий человек?! А ты точно психолог или психиатр? Точно? Ну, ты конечно конченный — специалист, а не жалеешь. Ты чего стебаешь жизнь или смерть, ты чего стебаешь больных, провоцируешь?! Да ты точно в край берега попутал! А может ты сам больной? Может ты сам поехал и разучился переживать? Точно! В этом проблема — он поехал, забирайте, этот закончился. Тут надо всех понимать и жалеть — иначе говно ты, а не специалист, или говно ты, а не друг, который пытается взбодрить человека, которого проведываешь. Да ты просто ничего не понимаешь, ты же не переживал того же самого — не знаешь, как это тяжело. Аааа…переживал, ну, тогда точно долбанутый. Изуну это все крайне забавляло, потому что он хотел хлопать стоя всем больным тут — они в отличие от всего персонала и своего правильного сострадающего окружения были как раз-таки здоровее их и были как раз-таки в себе. Во-первых — потому что страдать и делать вид, как тебе плохо, выгодно по множеству причин: это удобно, всегда есть чем крыть и защишаться, оправдывая свои любые действия — у тебя же диагноз. Удобно ничего не делать и жить, как тебе хочется и требовать к себе внимание не потому, что ты его действительно заслуживаешь, а потому что так правильно. А во-вторых он был им благодарен, именно все люди тут, которые первоначально были умнее его, дали ему пример, как надо себя вести и что говорить, чтобы тебе действительно верили и не мешали жить так, как тебе хочется. Тебя кормят, развлекают, дают всё необходимое для твоего существования, а ты делаешь, что хочешь и когда хочешь, одним словом, живёшь, как царь, и именно из-за сострадающих дебилов ты уже на два шага впереди них самих. Идеальная стратегия, а главное — удобная. А если ты выйдешь и сотворишь очередную хуйню, которая может повергнуть других людей в шок, ты заранее себе уже подготовил алиби именно из-за таких вот дебилов, которые покачают головой и оправдают твои действия тяжёлой болезнью, и твоё пребывания на «Канарах» начнётся по кругу до очередного выхода. Изуна сначала не соображал, а потом, наконец, понял — это же даже смешно: ты стараешься вытащить человека из ямы, терпишь множество ранений, тратишь на человека свои силы и время, а потом, когда вы такие лежите, преодолев все трудности, и ты думаешь, что вы со всем справились, и всё будет хорошо, не понимаешь одной простой истины. Он в этой яме живёт. И стоило ли это всего того? Если ты дебил и тебе нравится заниматься пустой тратой сил — да. Если нет, ты и не начнёшь, а если даже начнёшь, то мозговые извилины помогут тебе вовремя остановиться. И то не факт, ведь, к сожалению, из-за устоявшихся норм поведения желать других во вред себе осознанный или нет — стало привычным делом. Потому что ты же правильный, понимающий и хороший — ты не можешь по-другому. Изуна много наблюдал и изучал людей — они были ему интересны. Особенно больные, особенно те, у которых эта система поведения до сих пор работает. Общался со многими, впитывал полученную информацию, как губка, слушал и слышал, наконец. Смотрел и видел, одним словом — сплошные изменения. Через два месяца открыл анатомический атлас и решил начать сначала. С самого начала. С самых основ. Времени было много, даже слишком много, впервые в жизни осознанно много с конкретной целью. Обито и Какаши были настолько счастливы, что вставая по утрам в очередном отеле, передвигаясь по солнечной Америке, часто щипали друг друга на полном серьёзе, чтобы точно убедиться в том, что всё, что сейчас происходит — не сон или не фантасмагория. И какова была их радость, что это ни то и ни другое. Это было самое лучшие моменты за последнее время. Когда они приехали в Калифорнию и нашли общий язык с нужными им людьми — отпраздновали неделю и оказались в итоге в Лос-Анджелесе. Экскурсии брали, не жалея финансов, получая колоссальные впечатления, которые зафиксировались в их внутренней ленте воспоминаний, оставляя за собой самое ценное, что в этой жизни можно получить — эмоции и память о них. Самое ценное и важное, что в этой жизни существует, и что человек несёт в себе по своей линии жизни — то самое, что согревает потом ночами и даёт какую-то отдушину глубоко внутри. Когда наступают те самые моменты в жизни, когда ты думаешь, что она превратилась в одну сплошную чёрную полосу, то именно память, именно воспоминания о том хорошем времени, и осознание того, что те моменты были самыми счастливыми для тебя, дают тебе повод вставать и решать свои проблемы дальше. Это мотивирует тебя встать и вылезти из глубокой ямы. Они договорились о сотрудничестве за три дня, и теперь процесс поставки необходимых элементов для будущей коллекции должен был значительно ускориться. Обито с Какаши пробыли в Америке свой заслуженный медовый месяц и спустя тридцать два дня наконец вернулись домой. Дальше жизнь постепенно начала превращаться в привычную для них рутину, которую разбавляло только чувство абсолютного спокойствия и счастья от кольца на безымянном пальце, будто обожжённое им. И, по сути, больше ничего и не нужно было. Теперь больше ничего, и так всё есть — Изуна выйдет, и они начнут с начала. С Самого начала. Хаширама вернулся в тот вечер домой в хреновом расположении духа, которое стало ещё хреновей, когда он столкнулся с очередным загоном своей жены, накинувшейся на пьяного мужа с допросами и истериками по поводу того, ничего ли он в этой жизни ненароком не забыл, не перепутал ли. Но вскоре поняла, что нет. Хаширама в тот вечер единственное, чего хотел — покоя, Мито наоборот. К обоюдному соглашению их интересов они так и не пришли. Выслушав порцию говна в свой адрес и упрёков по поводу того, что ему абсолютно срать на своего ребенка и жену, он удалился в спальню, чтобы побыстрее уснуть. Выпил, правда, бутылку вина из погреба втихаря, но уснул быстро. Снился ему его родной город, в котором были похоронены его родители и его беззаботное детство. Снился ему Мадара, который впервые решил присниться ему за год и напомнить о своём существовании беззаботной улыбкой и почти незримым жестом руки, которой он заправлял пряди своих длинных чёрных волос за ухо, смотря на него с каким-то интересом, а после встал, подошёл ближе и сел прямо с Хаширамой на том самом берегу и смотрел на воду. Сидели молча, говорить было уже не о чем, да и смысла особо не было в этих разговорах — оба всё понимали и принимали. Только вот если Мадара спокойно во сне сидел и смотрел на воду, прикрывая почти полностью свои глаза в каком-то безмятежном спокойствии, пока вода на той речке колыхалась, а его лица мягко касался лунный свет — он радовался этому, словно впитывая. Хаширама же не знал куда ему смотреть в первую очередь: на Мадару или на реку. — Я просто… хотел сказать тебе, что… — Хаширама сам не заметил как заговорил. Но получил лишь внезапный жест пальцами руки на своих губах, сразу почувствовав кожу от перчаток, который требовал молчания и в ответ услышал одну лишь фразу. —Иногда лучше промолчать. — донёсся тихий голос Мадары. Его спокойный силуэт любовался от вида воды. Мадара больше никогда на него смотрел. Иногда лучше всего больше нечего не говорить. Смысла в этом больше нет никакого. Что сделано, то сделано, и чтобы ты не сказал далее — лучше порой просто заткнуться. — Я просто… — он легонько убирает руку от себя, опуская свой взор в землю, и закусывает губу. — Я правда не знал, что делать и… Мадара молчит и не шевелится. — Я не хотел так, я не хотел тебя потерять и думал, что сделал всё правильно. Я не хотел делать ту вещь тогда. Да, иногда действительно лучше заткнуться. Больше он говорить не может, ведь чувство сожаления накрывает с головой, и хочется схватить его за плечи, извиниться и попытаться всё исправить, хотя что именно исправить хочется — непонятно. Ничего нельзя изменить, ведь человек, который сидит в твоём сне, спокойно смотря на воду давно умер. Что именно ты хочешь исправить? — Прости меня, пожалуйста, я не хотел… — Хаширама запинается, — чтобы всё обернулось так. — Я… — Не надо. — Мадара наконец подаёт голос, который в себе содержит, вероятно, всю его глубину при жизни, говорит тихо и спокойно. Хаширама вздрагивает. — Почему? — он не понимает. Почему не надо, почему он не может попросить прощения хотя бы тут. Вероятно потому, что ты ни разу не приехал на его могилу, не потому что даже не хотел или боялся ревности со стороны жены — ревновать к мёртвым глупо. А потому что не хватило смелости. Вот именно поэтому. Sail with me into the dark Sail with me into the dark Sail with me into the dark Мадара поворачивается к нему впервые и смотрит пристально, а вскоре улыбается широко и так счастливо, прикрывая свои глаза от радости, и выдаёт тихое: —Потому что это был твой осознанный выбор — тебе с ним и жить. Тебя никто не заставлял, никто не угрожал ножом, когда ты делал всё, что ты сделал. Никто не ставил никаких ультиматум. У тебя был выбор между свои эгоизмом и мной, между братом и собой — ты выбрал свой эгоизм — тебе с этим и жить. Извиняйся, не извиняйся — свой выбор ты сделал, удобный для тебя, и после него, хочешь ты этого или нет — твои слова и извинения теряют какую-либо ценность. Мадара встаёт с улыбкой на лице и кивает ему, разворачивается, направляясь в другую сторону, а Хаширама, последний раз решившись посмотреть на его спину, неосознанно видит белоснежного барса, который идёт навстречу Учихе. Тот подходит к нему, присаживается на корточки и гладит его гладкую шерсть. — Люблю семейство кошачьих — самые верные животные. — воспоминание в форме когда-то произнесённых Мадарой слов всплывают в его памяти, и он смотрит на эту картину ровно до того момента, пока Мадара вновь поворачивается в его сторону и смотрит на него добродушно. В то время, как вместо снежного барса стоит его брат, который обнимает со спины Мадару, и поднимая на него свои глаза, смотрит также с усмешкой и иронией, пока его красные глаза отсвечивают лунный свет… И Хаширама просыпается. От собственного крика посреди ночи. Компания процветала, и жаловаться было не о чем: отношения с коллегами остались неизменными. С Минато, который был его лучшим другом, отношения ухудшились. Дома всё оставалось так же, как и было — не хорошо и не плохо, радовала дочь, которая росла на глазах, воспитываемая няньками, кроме одного маленького момента. Мадара после того ночного воспоминания стал сниться ему практически каждую ночь. И Хаширама, просыпаясь в холодном поту, не мог понять причину. Он не мог понять причину снов, но принять свою реакцию после одного сна он так и не смог. Видя на третий месяц Мадару во сне — он проснулся. Проснулся от того, что кончил, пока его жена мирно спала под боком, и именно в ту ночь Хашираме впервые захотелось сдохнуть. Хотя нет, причину он то знал, вспоминать не хотел. Проснулся. От стыда, от агрессии, от возбуждения, от <i>чувства собственной ничтожности. Взять и повеситься в тот самый момент.***
Четвертый месяц — Тобирама радовался, как ребенок, наблюдая за тем, как Мадара трясущимися ногами и руками держался впервые в жизни за костыли, пока физиотерапевт стоял рядом столбом и придерживал его за грудки, создавая ощущение опоры и непробиваемой стены поддержки в своём лице. Мадару трясло, как осиновый лист, и он зажимал зубами кожу на губах, чтобы не закричать от невыносимой боли, которая всё ещё давала о себе знать. Надо научиться стоять. Первый шаг к выздоровлению — хоть как-то найти свой баланс, хоть какой-то. Мадара не мог сделать ни шага, часто просил уйти Тобираму вон, чтобы не смотрел — пережить такого унижения не мог. И если сначала он не понимал и, ставя себя на его место, хотел бы, чтобы Мадара был рядом, поменявшись бы они местами, вскоре понял — они попросту разные. Иногда не надо понимать и ставить себя на место другого человека, нужно принять его желания как должное, научиться уважать его выбор и в конце концов смириться. Поэтому в какой-то момент он молча стал выходить, а вскоре и вообще перестал появляться в эти периоды. Да, было тяжело, ведь так хотелось быть рядом и поддерживать словами, хотелось поддерживать глазами и улыбкой, но когда ты кого-то любишь, ты ставишь желания этого человека выше своих. Мадара изредка задавал вопросы о прошлом, такие незначительные просьбы рассказать что-то хорошее или рассказать о том, каким он когда-то был. Тема родственников была у них табу, Мадара не спрашивал — Тобирама не рассказывал. По обоюдному согласию. Данзо поддерживал Тобираму как мог, и в какой-то момент Сенджу действительно допустил в своей голове мысль о том, что этот человек может радоваться за него и за Мадару, но несмотря на это, блеклое ощущение какой-то настороженности так и не хотело отпускать. Данзо часто провожал Тобираму до дома, гулял вместе с ним с собакой и когда нужно — стоял надёжной спиной в любой операции в любое время дня и ночи. Тобирама был благодарен ему, Данзо был благодарен случаю. Про Мадару они говорили мало, чисто по делу, но, несмотря на это, Данзо действительно хотел помочь. Данзо и сам в какой-то момент перестал более чётко осознавать себя и свои мысли, с одной стороны у него была чёткая установка и обоснуй своим действиям: придерживаться своим видению и желаниям, с другой стороны — он в какой-то момент стал благодарен Мадаре за него же самого, ведь именно из-за него он стал ближе к человеку, к которому хотел быть. На шестой месяц он словил себя на мысли, которая его привела в полнейшую прострацию — он каким-то магическим образом перенял желания на себя, видимо из-за того, что он нехотя понимал, что именно благодаря Мадаре Тобирама ожил, а видеть ожившего человека, который искренне улыбается и радуется прогрессу другого, хочешь ты того или нет, начинаешь радовать вместе с ним. Тебе самому в какой-то момент становится интересно, сможет он или нет, что-то вроде эксперимента, лотереи. И в какой-то момент Данзо настолько увлёкся, что и сам стал искренне помогать Мадаре и Тобираме без дерьма, чтобы разобраться в себе — был он прав или нет. А что будет дальше он не думал, азарт с самим собой. И он извинился спустя пару месяцев за свои же слова, сам не ожидая от себя.Напился в честь праздника и, придя в палату Мадары, долго стоял под дверью, а вскоре зашёл. Посреди ночи, заранее узнав, что Тобирама действительно спит дома. Он почему знал, что Мадара не спит — не узнавал, не смотрел по камерам, просто знал. Они оба давно потеряли сон. Мадара смотрел в окно города, который полностью окутала теплая весна: за окном цвели цветы и зеленые листья дрожали от потока воздуха. Мадара читал книгу, но часто отвлекался на вид. Данзо постарался зайти максимально тихо, но давно усвоил для себя одно старое чудо в медицине — отбирая у человека что-то, даже если на время, ему дается взамен бонус. Бонусом Мадары стал чуткий слух. — Я знаю, что ты тут. — Мадара говорит тихо, не смотря на него, ему это и не надо. Инвалидное кресло и костыли стоят у окна, Данзо хмурится. Молчит. — Даже если ты будешь молчать, я все равно слышу, как ты дышишь. — Мадара говорит спокойно. После чего, не дождавшись ответа, наконец, поворачивается к нему своим лицом. — Чем обязан? Данзо усмехается и медленно подходит, его немного шатает, да и срать — выходной же. Тобирама вообще был год в запое, от чего лечится сейчас у своего терапевта, к которому действительно ходит и реально разговаривает с ним. Это даже здорово. Данзо сам не знал почему радовался этому, вероятно потому, что стал замечать изменения в характере и состоянии Сенджу и не мог этому не радоваться. Наконец он обрел какой-то свой собственный покой. Он меньше агрессировал, больше улыбался и во время прогулок вкратце делился сокровенным, тем самым, чем хотел делиться хоть с кем-то. Данзо однажды словил себя на одной лишь мысли — ему действительно было жаль, жаль потому, что он не был рядом. Жаль потому, что не понял, жаль потому, что не хотел понять, жаль, что и не пытался. Жаль. Жаль. Жаль. Данзо молчит, смотрит в окно и ловит себя на мысли, что отсюда если сброситься, то действительно с концами. Без вариантов. Летальный исход — собирай тебя по кускам, не собирай… — не поможет, как бы не хотели. Интересно, если бы он бы скинулся, переживал бы Тобирама? Если да, то почему, если нет, то, опять же, почему? Он поворачивается, смотрит в черные глаза Мадары и понимает, что не может. Вот не может и все. Разве в этом прелесть самоутверждаться за счет слабых? Разве это тот вкус победы, ощутимый на губах, когда ты принижаешь того, кто даже толком и отпор тебе дать не сможет. Хотя, по сути, все же так просто — возьми и сделай сейчас то, что хотел — проблемы решаться сами по себе, но стоит ли этого того? Разве это то, от чего ты получишь кайф от честно выигранного боя на равных позициях? Нет. Если уж соревноваться с кем-то, так в честном бою, или какой нахуй во всем этом тогда смысл? Радоваться своему блеклому величию от того, что воспользовался слабостью другого человека во время своих загонов? И что дальше? Счастлив будешь? Ты до конца своих дней, неосознанно даже, если не захочешь это принимать, будешь держать мысль в голове о том, что, по сути, все то, что ты имеешь, досталось тебе так легко, и в таком случае, Мадара будет полностью прав — убожеством станешь ты сам. И какой в этом кайф? Быть убожеством и воспользоваться ситуацией в своих интересах? Да, если честно, кладя руку на сердце — никакого. Данзо смотрит в глаза Мадары и наконец отводит взгляд. Тот его не боится. Даже сейчас, сидя в своем инвалидном кресле, без возможности ходить — он его не боится. По идее должен, но никакого страха нет, лишь спокойствие. Данзо смотрит и поражается этому человеку, вот он, знаменитый Мадара Учиха, который не боится ничего, даже в таком положении ему срать. Как это вообще возможно? Как? Он должен бояться, должен! Но не боится. Удивительная штука судьба — лишает человека памяти о себе, лишает тебя твоей личности и твоего прежнего характера, но какие-то вещи словно остаются в крови, и ты смотришь на этого человека и волей не волей возникает к нему уважение. Интересно каким же он был в расцвете сил, что сидя сейчас напротив него в этом кресле он даже сейчас не боится? Может именно поэтому он Так любил скорость? Потому что попросту ее не боялся. Он ее любил. Он сам ею был, и, видимо, именно собой мотивировал других людей. Не даром он был таким знаменитым и великим человеком, который оказывал огромное влияние на других. И ты понимаешь это, и неосознанно, под пристальным взором черных глаз, понимаешь, что в разы сейчас ему проигрываешь — начинаешь бояться его. Это страшно: смотреть на человека в таком положении и понимать, что ему абсолютно все равно, ему действительно срать. Что же в нем нашел такого Тобирама? Что он сделал для него такого, и чему Данзо может у него научиться? Потому что это достойно восхищения. Слова даются с трудом, застревая, словно ком, но почему-то именно сейчас эти самые слова хочется сказать. — И… извини. — Шимура пытается держать зрительный контакт, но получается плохо, дрожь по телу дает о себе знать. Извиняться всегда неприятно, особенно от осознания уже четкого, заранее установленного проигрыша. Мадара молчит, смотрит на него, и Данзо хочется провалиться сквозь землю. — За те слова тогда и вообще… Я вел себя, как мудак, совру, если скажу, что не специально, спизжу, если скажу, что не приревновал. Приревновал, но все же прости. Он мне дорог, да, это так, но это есть, и ничего с этим поделать я не могу. — он отворачивается к окну опять, лишь бы не видеть этого взгляда и не чувствовать эту вину, но она все еще есть. Молчит. Мадара молчит тоже, но лучше бы хоть что-то сказал, ибо ощущение не из самых приятных. Если бы он не был бы уверен в том, что Мадара действительно не может встать, а он не может, он бы провел рукой по шее, чтобы убедиться в том, не висит ли на шее удавка, ибо по ощущениям было так. Давит и душит. — Не извиняйся, — слышится спокойный тихий голос, Мадара смотрит в окно. — Незачем, как есть — так есть, и как бы это странно не звучало сейчас, — он замолкает на пару мгновений и медленно моргает, — не мне тебя судить. Не мы выбираем кого любить, а что-то внутри нас, как я могу тебя в этом винить, — он опять замолкает, после продолжает уже с легкой усмешкой, — а вот держать член в штанах уже идет от нашего выбора, тут уже прости, пойму вряд ли, если узнаю. И понятия не имею, как отреагирую. — он усмехается шире и прикрывает глаза. — А ты сам? — Данзо сам не знает зачем спрашивает, но почему-то спрашивает. — Сам что? — Мадара наконец переводит взгляд от окна к нему. — Ты его любишь? — Данзо смотрит прямо в его глаза. Ему нужен честный ответ. Мадара молчит и после паузы нехотя отвечает. — На данный момент я знаю одно, мне нравится этот человек и я считаю его своей семьей. Он моя вторая половина., — он задумывается, и Данзо видит легкую улыбку на его лице, от которой начинает колотиться сердце сильнее. — Я ощущаю с ним покой, но, несмотря на это, я, хоть и зная его полгода, волнуюсь о нем, думаю постоянно и беспокоюсь о том, поспал ли он нормально или поел, я переживаю, когда вижу его уставшим и часто корю себя за то, что он в таком состоянии по моей вине. Я радуюсь, когда вижу его. Странное ощущение, но это так, словно знаю его всю жизнь и почему-то должен его оберегать, хотя это и не удивительно. Мне часто хочется встать и обнять его, сказать, что все будет хорошо и что волноваться так не стоит. — он замолкает и переводит взгляд опять в окно. — Я хочу чтобы этот человек был счастлив со мной или без, так, как он этого заслуживает. . Я это вижу. Без меня он был несчастней, как бы я не хотел от него уйти. Мне нравится его слушать — его голос меня успокаивает, мне нравится на него смотреть, но при этом я часто запрещаю ему смотреть на меня, когда… в общем, не важно. ...Я хочу, чтобы у него было все хорошо, и радуюсь его успехам, это даже странно.< Я не говорю, что знаю его лучше тебя, нет, я его не знаю, но я хочу узнать и понять, что же им движет.... — он замолкает. Я вру — Я знаю его лучше чем кто либо. — Ты его хочешь? — Данзо говорит на полном серьезе. На что ловит игривый взгляд Мадары, такой снисходительный, но в тоже время уставший и какой-то пугающий почему-то. — Ты меня, конечно, извини, но думаю, тебя это не касается. — он мотает головой и прикрывает глаза. — И все же. Мадара опять становится спокойным. — Я скажу тебе так: нужно быть натуралом или импотентом, чтобы его не хотеть, но дело не в этом, дело даже не в моем… — он проводит руками по своим ногам, — не в моем состоянии, — он усмехается шире, — как бы тебе это объяснить, это будет звучать странно, но, смотря на него, я попросту об этом не думаю, точнее нет, не так, я не думаю только об этом, да и не могу сейчас, оба мы понимаем почему, я просто смотрю на него и понимаю, что мне просто нравится смотреть. Мне нравится видеть его и слышать, и это на данный момент лучше, чем любой секс. Данзо замолкает. Неловко. — Но ты скажи, если ты его не полюбишь в итоге или не захочешь, тут уже как-то отреагирую я. Без обид. Мадара усмехается. — Ну, да какие там обиды. Без обид. Они друг друга поняли даже слишком хорошо, и никаких обид. Они не враги и не друзья, они существуют рядом с человеком, которого сейчас негласно поделили в своем договоре и при первой же возможности будут действовать. Какие тут обиды — это жизнь. И никаких обид. А пока перемирие, вроде как. Сотрудничество — это лишь форма тихого конфликта. Данзо прощается и уходит. Врачи воистину странные люди.А Мадара воистину странный человек. Все честно.***
Тобирама привозит Мадару на коляске в какой-то двор рядом с рекой и, наконец, обходит его коляску, придерживая костыли за пазухой, аккуратно кладет их на землю. Июнь. Сенджу решил сам лично помогать Мадаре начать ходить, несмотря на все возмущения, агрессию и прочее — он не мог больше оставаться в стороне. Sail with me — Я выполнял данное тебе обещание почти полгода, но я хочу хоть как-то помочь. — он становится спереди и показывает рукой на серебристую машину позади себя. — Смотри, если ты встанешь на ноги, ты сможешь на ней ездить, и мы с тобой наконец сможем кататься, как раньше. Ты любил скорость, а машины были твоим любимым хобби. — он говорит воодушевленно, пытаясь своими словами хоть как-то вызвать в памяти Мадары какие-либо ассоциации, но видит лишь усталость. — Я ценю твой энтузиазм, конечно, — Мадара морщится и выдыхает, — но честно тебе скажу — мне все равно на эту машину. — Это пока что, — Тобирама отмахивается, — ты просто не ездил еще сам. Скорость — это здорово, ты ее обожал, но чтобы вернуться к этому, надо встать. — он с огоньком в глазах смотрит на машину. — Смотри, какая она красивая и ждет тебя уже! В этот момент Сенджу похож на ребенка, который верит в чудо. Мадара даже удивился, что он впервые заговорил о том, о чем тогда ему сказал Данзо, почему? — Только я ее не жду, мне все равно, Тоби, — он хмурится. — Я инвалид, пошли лучше погуляем, я едва ли стою на ногах с чей-то помощью, а ты мне про машину затираешь. Так не работает. — он качает головой. Удивительно, исходя из слов этих двоих, он любил машины и скорость, а сейчас, смотря на эту самую машину, не испытывает к ней ничего. Ноль, ну, машина, и что дальше? Таких тысячи по городу ездит, и что дальше? — Даже если не работает, неужели тебе не интересно хотя бы попытаться и попробовать? — Тобирама не сдается, — не понравится, ну и хрен с ним, понравится — прекрасно. Мадара улыбается — его энтузиазм заразителен, хотя это, мягко говоря, странно напоминать человеку о его хобби, из-за которого он оказался в инвалидном кресле, но то, что он Тобираму иногда не понимает, он уже смирился. Врачи очень странные люди, но Данзо в своей странности даже его сделал, они стали переписываться по телефону, который подарил ему Тобирама. А еще он узнал, что его нет в соцсетях. Интересным он был человеком, но не особо социальным. — А почему машины? — внезапно спрашивает Мадара. — Почему они были моим хобби? Тобирама замирает и молчит. После отвечает осторожно. — От отца. Он ими занимался, и ты с детства любил все это. Ты их коллекционировал. — А кем я работал? — Мадара задумчиво протягивает, осматривая машину, может даже и неплохо впрочем. — Ты был… — Тобирама запинается, — изобретателем, бизнес от отца достался. — То есть, я был обеспеченным человеком? — Мадара спрашивает просто. — Можно и так сказать. — Тобирама отвечает тихо. — Тогда почему я был несчастным Если любимое хобби не приносило мне радости? — вопрос слетел с языка, и Мадара сам не понял почему сделал такой вывод и спросил, точнее понял, но почему решил спросить — не знал. — Почему ты так думаешь? — Тобирама спрашивает осторожно, протягивает ему в очередной раз руку, чтобы помочь тому встать, но ноги опять не слушаются и это раздражает Учиху. Убожество, гонщик хренов. Докатался. — Потому что. — Мадара замолкает. Чувствует как ноги дрожат, и очередная попытка заканчивается провалом, заканчивается болью и он откидывает от себя руку и кривится от злости на себя. Молчит и смотрит на Тобираму с какой-то смешанной эмоцией. — Потому что я разбился. Разве человек, который так любил машины, мог разбиться в своей любимой? Разве человек, который был счастлив, мог все это забыть? Был ли он счастлив настолько сильно, что забыл? Или же… Был ли он несчастен настолько, что хотел забыть? Тобирама замолкает, отпускает его руку и сам не замечает как делает два шага назад, выходя на проезжую часть. — Скажи ему, — отдаленно звучит голос Сая, и Тобирама морщится. Иногда это еще возникает, но они с Орочимару работают над этим, скоро эти приступы должны закончиться, почти закончились. — Ты. — Тобирама задумывается, и голова опять отдает болью, он морщится и делает еще два шага, словно пытаясь сбежать. — Да скажи ты ему, что он разбился из-за тебя, и дело с концом, — Сай орет ему в ухо. — Ну, еще скажи про то, что он был реально заебан жизнью, из-за чего не уследил за разработкой машины, и тормоза отказали, рано или поздно он спросит. Или ты боишься? Да ты же не виноват, по сути, это просто твой брат, уебок, его довел, скажи же ты ему уже наконец! — Ты не… — Тобираму мутит, и в глазах почему-то рябит, наверное он таблетки забыл выпить. Он хочет ему уже ответить хоть что-то, как слышится скрежет шин по земле, и Тобирама успевает только сделать шаг назад, как вдруг проезжающая машина во дворе сбивает его с ног, и его тело оказывается на капоте. Секунда. Осознание. Шок. Импульс. Движение. Резкая боль, и перед глазами всплывает что-то из прошлой жизни на пару секунд, от чего Мадара охает от боли. — Тоби, что случилось? — мальчик подходит к нему около горки и выразительно поднимает свою бровь. — Ты чего ревешь? — он переводит взгляд на коленку, которую Тобирама зажимает своей ладонью, чтоб кровь стекала меньше. — Эй, ну ты чего, — он опускается на корточки и отодвигает его руку в сторону. — Дай подую. — Не надо, — маленький Тобирама шмыгает носом и вытирает рукавом слезы. — Все нормально, правда, не нужно, Мада. Мальчик поднимается и отходит, протягивая свою руку ему навстречу. — Ну, что встал, — он закрывает свои глаза с легкой улыбкой, а плечи поднимаются вверх. — Пошли, подорожник найдем тебе что ли. Знаю я одно местечко здесь неподалеку. Обещаю, сразу же пройдет. До свадьбы заживет, да, Тоби? На щеках появляется легкий румянец. Он улыбается в ответ сквозь слезы и протягивает ему руку. — Да, — рука наконец сжимает чужие пальцы. — Заживет. — Тобирама! — глаза Мадары расширяются, и он, от увиденного и адреналина, вскакивает с криком и делает, сам того не понимая, пару шагов, тянет свою руку к Тобираме, желая больше всего на свете его схватить своей рукой, падает на землю. — ТОБИРАМА!!! — он кричит, руки больно ударились об землю, и он дрожащими локтями пытается подняться на них и посмотреть все ли с ним в порядке. Больно, ужасно больно. Он поднимается и падает снова, шея болит просто ужасно и спина вся целиком, ноги опять ватные. Дерьмо, какой он жалкий, он даже встать не может и помочь. Водитель машины выбегает, с криком несется к Тобираме, который скатился и упал на землю. Голова раскалывается сильнее, и Мадару мутит. Воротит от страха и беспомощности. — Возьми мою руку, Тоби, — мальчик краснеет непонятно от чего и неуверенно протягивает руку в ответ, Мадара вдруг удивляется и спрашивает. — Эй, ты чего весь красный? — Жарко стало, — бурчит мальчик и старается как можно быстрее освободить руку из крепкого захвата, но Мадара руку так и не отпускает. Он ведет его на диван и усаживает к себе на колени, еще сильнее вызывая сгущение красок на лице, берет в руки книгу, открывает ее. — Господи! Я не виноват, он так быстро выскочил! Скорую, вызовите скорую! — нащупывает быстро свой телефон и набирает номер, параллельно ища пульс, но встречается со взглядом Мадары, который, сжимая пальцами землю, ползет к Сенджу и вскрикивает опять. — ДА ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ, ВАШУ МАТЬ?! Мадара шипит, проклинает все, нахрена он вообще эту тему завел? Он живой? Тобирама в порядке? Дрожавшей рукой нащупывает телефон и звонит Данзо, говорит сумбурно, слышит крик Данзо в трубке и слова о том, что тот сейчас приедет по геолокации. Дерьмо. Водитель копошится около Тобирамы. Пульс есть. Живой. Сенджу открывает свои глаза, морщится: скорее сотрясение, но вместо того, чтобы реагировать на крик водителя и его вопросы ищет взглядом Мадару, молчит, смотрит в угольные глаза Учихи на земле, и плывущий взгляд наконец обретает осмысленность. Мадара смотрит на него с болью, сердце колотиться и, не успевая ничего спросить, слышит крик Тобирамы. — Пошёл! — он моргает пару раз и наконец расплывается в улыбке. — Ты пошёл! ПОШЁЛ! — он моргает еще раз, пытаясь понять не кажется ли ему. — ОН ПОШЁЛ! ПОШЁЛ! ПОШЁЛ! — он пытается вскочить на радостях, но с охом от боли опять опускается на землю, пытаясь протянуть руку к Мадаре в ответ. Тобирама, сам того не ожидая, плачет от счастья. Мадара моргает пару раз, не понимая о чем Сенджу говорит, и вскоре, смотря в его глаза, до него доходит смысл криков Сенджу и он, вздрагивая, медленно поворачивает голову в сторону инвалидной коляски и видит расстояние в метр от него. — Вы что, не видите? Он пошёл наконец! — Да ты совсем больной что-ли? — мужик орет и охреневает со всего опять. — Ты совсем отбитый? Тебе лежать надо! — он пытается утихомирить сбившего пешехода, но Тобирама счастливо улыбается, сдерживая желание выблевать утренний кофе, и лишь смотрит на Мадару глазами полными слез. Что-то он себе сломал точно, но пока не понимает что. Учиха смотрит на него и сам не знает, что на это сказать от шока. — Ты наконец-то пошёл. Он пошёл! Посмотрите! Вы понимаете? Он пошёл наконец! — губы Сенджу дрожат, а по щекам льются слезы от счастья или боли, непонятно. — он тянет к нему руку сильнее, пытаясь ухватить пальцами, но расстояние слишком далекое. Мадара лежит, и на его лицо спадают волосы от длинного хвоста, которые сейчас даже не мешают, и даже от шока его мешки под глазами стали какими-то менее заметными что ли. Мужчина не понимает, что происходит до сих пор, не знает кому из них помогать, но даже и сам чего-то обрадовался, что этот непонятный мужик, лежащий на земле, наконец-то пошел. Ну, пошёл же. Всего-то надо было, чтобы меня сбила машина — но ты наконец-то пошёл. Где-то отдаленно слышатся сигналы скорой, и синий маячок света окутывает окрестности, вперемешку со звуком сирены.