Mine

Red — Who we are

Данзо хмурится, смотря на Мадару, который сидит в своем кресле неподалеку от него, пока их обоих попросили постоять в сторонке, в то время как женщина-травматолог смотрит на листы, лежащие перед ней. Данзо хмурится еще сильнее, пока смотрит на Тобираму, который лежит на больничной койке в приемном отделении и прикрывает свои глаза от солнечного света, от которого голова начинает болеть еще сильнее. Его мутит и тошнит, приступ какого-то непонятного отвращения подходит прямо к гортани, отчего периодические рвотные позывы накрывают целиком.       — У вас сотрясение мозга, ушибы на руках и спине, вам нужен месяц покоя и спокойного, домашнего режима. — женщина проводит взглядом по лицу Сенджу и пытается найти хоть какую-то осознанность во взгляде, но его глаза словно потеряли на сегодняшний день какую-либо осмысленность сказанных кем-либо слов. Данзо переводит взгляд на Мадару, который виновато смотрит на альбиноса и вскоре опускает глаза в пол. Когда Учиха позвонил ему и стал говорить что-то настолько быстро и невнятно, но даже несмотря на это, Шимура полностью его понял, он сначала побелел, после вскочил с места и от пробежавшего по его спине холодка и неожиданности сел обратно.Когда Мадара рассказал ему про то, что Тобираму только что сбила машина, он испытал настоящий страх, который не испытывал за последние пару лет вообще. Он знал об эксперименте Сенджу заставить Мадару ходить собственноручно, но даже предположить не мог, что вся затея может выйти боком для самого Тобирамы. Он сорвался с места и приехал вместе со скорой как только мог, и то, что он увидел, снова вызвало приступ панического ужаса. Тобирама сидел прямо рядом с капотом, иногда от отвращения выплевывал подступающую к горлу слюну, но продолжал улыбаться как ребенок, радоваться и смеяться тому, что Мадара лежит на земле. Данзо в тот момент посмотрел в глаза Мадары, и ему потребовалась вся его выдержка, чтобы не кинуть сейчас под очередную проезжавшую мимо машину уже его. Он должен был радоваться тоже, ведь по реакции Тобирамы можно было понять, что получилось, но он пришел в ужас от того, что в тот момент понял. We were the ones who weren't afraid We were the broken hearted We were the scars that wouldn't fade away How did we let go Он понял, что Тобираме было все равно, если его сбила бы машина сейчас насмерть, и ему повезло, что водитель соблюдал правила движения и ехал как подобает в жилой местности, но его даже не смутил тот факт, что его сбили, не смутил тот факт, что он лежит на земле и что у него начался приступ какой-то непонятной истерики, в тот момент ему было все равно на себя абсолютно. И Данзо начало это очень сильно пугать.Он, конечно, в глубине души и своего сознания предполагал, что Тобирама конченный фанат своего дела и что он сделает все ради Учихи по непонятным ему причинам, а может, и понятным, но попросту неприятным для осознания, но когда ты предполагаешь что-то и видишь выполнение своих предположений вживую — это две разные вещи. Данзо испугался за него, за Мадару и за себя. Если Сенджу так плевать на собственное благополучие, здоровье и жизнь ради Мадары, то разве не будет ему плевать на жизнь Данзо в том случае, если когда-то ситуация поставит его перед выбором между ним и Мадарой. И теперь он был в этом больше не уверен. Мадару увезли сразу же в больницу вместе с ними и отправили на обследования, которые были запланированы для него на все случаи жизни, и оставили Данзо и Тобираму наедине. Сначала он не заметил ничего странного в поведении Сенджу (тому вкололи успокоительное). Поэтому — пару часов он был достаточно тихим и без какой-либо агрессии давал полный доступ для обследований своей персоны. Через пару часов, когда ему сделали МРТ, Данзо заметил одну вещь, которая нарушила его покой по отношению к этому человеку и заставила усомниться в его адекватности на пару мгновений. Женщина берет карандаш, водит перед глазами Тобирамы туда-сюда и стучит специальным прибором по его коленям, и Тобирама смотрит на него, но в какой-то момент переводит свой взгляд на Данзо и молчит. Данзо пытается улыбнуться ему и вскоре видит, как уголки губ Тобирамы ползут вверх, но, пытаясь поймать его взгляд своими глазами, он медленно моргает, и постепенно его окутывает целиком чувство нарастающей паники от понимания того, что Тобирама смотрит не на него, а рядом с ним, смотрит, наклоняет голову немного в бок, отчего слышится просьба женщины-врача посмотреть на нее опять, но Данзо начинает понимать, что Тобирама ее не то что игнорирует, в этот самый миг он ее попросту не слышит. Тобирама смотрит куда-то за Данзо, почти рядом.       — Нет, я, конечно, предполагал, что ты отбитый, — Сай стоит рядом с Данзо и почему-то выглядит совершенно иначе. На нем нет теперь разорванной одежды как все эти полтора года и вспоротого живота, нет сломанных ног, которые такой неестественной и вывернутой формой всегда будто смотрели на него своими ступнями, теперь он стоит в полном белом одеянии легкого костюма из льна и выглядит даже свежо. — Но чтобы настолько, я не ожидал, — он смотрит на него внимательно. Тобирама молчит.       — Честно тебе признаюсь, — Сай задумывается на пару секунд и после произносит, — ты не такой уж и плохой парень, и, кажется, я постепенно начинаю тебя понимать, — он опять замолкает. — Если бы мы познакомились с тобой, когда я был жив, мы, может, с тобой даже и подружились, — он смотрит на Данзо и вскоре опять отводит свой взгляд в сторону. — Нет, ты, конечно, конченный в края, но даже я как-то теперь и не знаю, что тебе говорить по этому поводу, кажись, тебе действительно важен этот Мадара, — он опять задумывается. — А ты что думаешь? Уголки губ Тобирамы ползут вверх. Мертвый пациент, который когда-то был похож на персонажа из фильмов ужасов, тоже выглядит иначе, нет, конечно, такие изменения как с Саем с ним не произошли, но он стал каким-то задумчивым тоже и выглядит уже намного лучше. Хоть и лицо его осталось по-прежнему каким-то изуродованным.       — Я думаю, наш мальчик немного повзрослел, — он усмехается. — Да, Буцума? Или ты еще не доволен? Тобирама кривится. Женщина ему что-то еще говорит, но он ее не слышит. Буцума сидит на стульчике, читая газету, и наконец, словно замерев, поднимает на них свою голову.       — Все равно недостаточно! — он говорит громко. — Все равно еще мало! Один случай ничего не меняет! Надо было добить в детстве! — он бьет кулаком о столик рядом и переводит свой взгляд в сторону своего сына. — Он может больше, я знаю! Ты же хочешь заслужить любовь своего папочки и доказать ему, что ты не слабый, как сопля? Тобирама кривится от этих слов. <i>Его покойная мама качает головой в другом углу и кладет руку на плечо Данзо. — Мой любимый сын - самый лучший, хватит на него давить! — она смотрит на всех с каким-то укором и выдыхает. — Он и так, бедный мой, много страдал от твоих рук, чего тебе, больной на голову урод, еще нужно? Или из-за своих комплексов к собственному сыну тебя таки тянет на тех, кто априори слабее тебя? Ну тогда ты можешь валить отсюда и проведать старшего, ведь ты им всегда был так доволен, — она мотает головой. — Ох уж эти Отцы и Дети, вечно. С ними какие-то проблемы!       — А я говорю тебе, что недостаточно! — Буцума резко встает и смотрит на жену. — Будь ты не такой слабой матерью, наш мальчик бы, может, и вырос другим, таким, как ему надо было вырасти, и он бы не жертвовал собой направо и налево! Ему было бы вообще срать на всех, кроме себя самого, таким и должен быть сильный человек! А пока он этого не поймет, ничего хорошего из него не получится. Его жена усмехается и смотрит на него с презрением.       — Да? Тогда почему, несмотря на свою модель поведения, ты как был мудаком, так таким и остался? — она улыбается шире какой-то зловещей улыбкой. — И куда привели тебя твои «не жертвенность» и зацикленность на себе и своих понятиях?       — Тобирама, вы слышите меня? Кивните, если да.       — В мо-ги-лу, — мать Тобирамы с особым удовольствием протягивает свои слова, и ее прекрасное лицо искажает уродливый оскал. — И что? Ты у нас своим отношением к сыновьям взял номинацию «Папаша года»? Я оставила тебе их и рассчитывала на тебя, а ты настолько был зациклен на себе и своем эгоизме, что и сам вскоре сыграл в ящик, воистину, отличный папаша!       — Ты...Кагуя! Ничего не понимаешь! Как не понимала, так и не понимаешь! Вложила в этого мальчишку самые свои хуевые качества, промывая ему мозги, и что в итоге? Пиздато? А с тебя какая мать, если вместо того, чтобы быть с ними до конца, сдохла при первой же возможности? Тобираму все это начинает веселить, как бы это ни звучало сейчас странно, но, если бы такие вот «семейные» собрания не всплывали перед его взором, ему было бы действительно скучно.       — Так, я вас попрошу да, — вставляет свои пять копеек Сай, вставая между ними. — Вы оба хороши, хватит уже сраться, пора бы уже заткнуться в кои-то веки.       — Я думаю, Сай сейчас прав, — задумчиво протягивает пациент. — Сколько бы вы сейчас вагиной и членом ни мерились, доказывая друг другу и самому Тобираме, какой родитель был лучше. Истина одна — вы проебались оба. Без обид.       — Да как ты смеешь, щенок? — Буцума агрессирует и поворачивается к юноше. — Ты вообще кто такой и что тут забыл? Не мешай взрослым разговаривать! Иначе я тебя сейчас.       — Что? — юноша усмехается и наклоняет голову в другую сторону. — Убьешь меня? Только знаешь, в чем проблема? Я давно уже умер, поэтому, честно говоря, мне твои угрозы до одного места, — он спокойной улыбается. — Да и ты тоже, собственно, и она, и он, а знаешь, почему? — он улыбается шире. Потому что ты такого сына воспитал своими руками, и вы ничем не лучше его. Поэтому заткнись ты уже наконец, меня от тебя воротит.       — Девочки, не ссорьтесь! — Сай закатывает свои глаза. Тобирама начинает смеяться, лицо Данзо белеет. Семейное собрание, забавно, вероятно, будь они все живыми, так бы оно и выглядело. Если бы они все не умерли. И тут внезапно в палату входит маленький Тобирама, который смотрит на них всех, держа мягкую игрушку и доходя до середины. Смотрит на своих родителей пристально.       — Вы бросили меня одного. Почему? Мам? — он слезливо подносит к себе свою ручку и вытирает подступившие слезы, вызывая молчание у всех в комнате. Тобирама произносит эти слова тоже одними губами. Данзо бьет дрожь, потому что по губам он читать умеет, и он поджимает губы. Становится херово. Где-то отдаленно за дверью стоит взрослый Тобирама, который ловит на себе взгляд Сенджу на койке, смотря на него своими пронзительными глазами, подносит свои пальцы к голове и, делая знак пистолета, приставляет их к своему виску. Они смотрят друг на друга и синхронно говорят:       — Вы меня бросили одного! Но сколько бы вы тут ни спорили, кому бы чего ни доказывали… Каким бы я ни вырос, нравится вам или нет, — он смотрит со счастливой улыбкой на губах, — по крайней мере, я держу слово и действительно сделал все, что мог. Пусть те, кто сможет, сделают лучше. И улыбаются друг другу. Взрослый Тобирама Сенджу на койке, а сам Сенджу произносит эти слова, смотря в стену рядом с Данзо. Данзо медленно поворачивает голову в сторону стены и понимает, что там никого нет, только вот Тобирама видит кого-то очень даже четко. И от этого становится страшно.       — Да, слышу, — наконец отвечает Тобирама, переводя свой взгляд в сторону врача от Данзо, в то время как образы перед глазами пропадают, ровным счетом как и появились.       — Почему вы не реагировали на меня минут десять? — женщина хмурится и беспокойно смотрит на него, пытаясь понять, что с этим человеком происходит. — Вы не слышали меня?       — Слышал, — Тобирама отвечает спокойно. — Просто был занят немного.       — Заняты? Чем? — женщина хмурится еще сильнее. Берет прибор, чтобы посвятить в глаза Тобирамы, чтобы проверить расширение зрачков, показатели сотрясения налицо. Тобирама моргает пару раз от ужасного света и наконец усмехается. — Разговорами. Сердце Данзо начинает колотиться. Лицо женщины вытягивается, и она пару раз хлопает своими ресницами. — Разговорами? — она уточняет тихо. — С кем? Вы молчали все это время, я не совсем понимаю. Тобирама прикрывает глаза и качает головой в сторону. Вы и не поймете, и слава богу. После открывает их, смотрит прямо ей в глаза и отвечает спокойно, непринужденно:        — С самим собой. — Тишина. Тобирама смотрит в окно. После долгой паузы женщина наконец отвечает.       — Такое может быть после сотрясения мозга, это нормально, если первое время вы слышите какие-то шумы, поэтому вам нужны постельный режим и отдых. Данзо боится вообще что-либо сказать от ощущения какого-то липкого чувства страха внутри себя, словно сосет под ложечкой.       — Возможно, вы правы, — он опускает взгляд в пол и усмехается своим мыслям, — но если бы дело было в сотрясении, это было бы намного лучше, только вот знали бы вы, что это все началось задолго до этого и что сотрясение тут совершенно не при чём. Мне просто порой действительно не с кем поговорить настолько искренне, насколько я могу поговорить у себя внутри. Потому что мне больше никто ответить на мои вопросы не сможет.       — Почему? — женщина записывает что-то на своих листах и наконец переводит взгляд на него. Тобирама улыбается широко и так счастливо, так весело, и губы искажаются в ужасной улыбке, растянутой на все лицо, он держит глаза закрытыми, а вскоре открывает их и смотрит на нее стеклянным взглядом, в то время как лицо такое счастливое и веселое. — Потому что все они уже умерли и больше не могут ответить ни наодин мой чертов вопрос. Ни на один. Данзо шумно выдыхает. Сейчас ему впервые хочется просто выйти. Встать, выйти и не видеть этого, не слышать. Потому что не может на это смотреть. Женщина затихает и кивает ему.       — Простите, я не хотела вас как-то…       — Все нормально, — Тобирама отмахивается и наконец смотрит на свои руки, которые почему-то стали внезапно ватными. — Со мной все в порядке, — он кивает, — со мной всегда все в порядке. Потому что по-другому быть попросту не может. Со мной всегда все отлично, потому что если я допущу в своей голове хотя бы возможность мысли о том, что со мной все не в порядке, то Мадара не справится один, и тогда со мной станет не в порядке окончательно и безвозвратно. Я привык уже, я не жалуюсь, не даю повода за себя переживать, потому что, если дам этот самый повод, все, что я делал, пойдет по полной пизде. Не надо за меня переживать, мне не мешает все это в моей голове, мне помогает терапия, должна помочь, мне помогают таблетки, должны помочь. Только вот ни терапия, ни таблетки никогда не смогут заглушить боль от потери, скорбь, чувство собственного ничтожества и внутреннего конфликта, который становится в некоторые периоды настолько невыносим, что твой мозг производит вот такие вот миниатюрные сценки из жизни, которую ты бы хотел получить, видя их всех живыми, и присутствовать на них по-настоящему, видеть эти эмоции и слышать настоящие голоса живых людей. Ты бы хотел понять и принять отца, увидеть маму и сказать, как ты скучаешь по ней, смотреть на нее и говорить, какая она у тебя красивая и хорошая, ты бы хотел спасти Сая и дать ему жить, но не можешь, ты бы хотел смотреть на того пациента, которого не спас, и радоваться за него, у него могли бы с той девушкой потом родиться дети, и ты бы радовался этому, ты бы хотел вернуться в прошлое и обнять себя маленького, сказать, что вы справитесь непременно, ты бы хотел, хотел их всех защитить, ты бы даже простил отца, ведь люди такие, какие они есть, остается только принять. Но ты не можешь, потому что они умерли. Единственное, что ты можешь, это приходить на кладбище, приносить цветы и умолять о прощении, рыдать до того момента, пока слез не останется.И единственное, что ты можешь, так это разговаривать с ними. У себя в голове. Но у тебя все в порядке, потому что состояние «в порядке» — слишком относительное понятие. Для каждого человека, исходя из каких-то собственных соображений и норм, убеждений или веры в лучшее, оно слишком относительное. Для кого-то малейшее колебание в состоянии вызывает тревогу и беспокойство, а для кого-то это стало чем-то обыденным и даже уютным. Потому что именно благодаря этому ты себя не чувствуешь настолько хуево и одиноко, видя их изредка, вытаскивая на данный момент другого человека из полной ямы, что если бы все это пропало, тебя бы лишили такой возможности, ты бы точно был не уверен в порядке ли ты вообще. Тобирама с тех пор, как Мадара очнулся, никогда не говорил ему про себя что-то, что могло вызвать у второго какое-либо беспокойство, потому что на данный момент ему было важнее вытащить его из всего этого, поставить на ноги, оградить от какого-либо волнения и лишнего стресса. Поэтому он всегда отвечал, что дела его хорошо, потому что его дела действительно шли хорошо. Мадара жив, Мадара дышит, Мадара уже сидит, а вот он уже и стоит — разве это не означает, что все в порядке? Он вкратце рассказывал о своей работе, в конечном счете полностью переводил тему разговора в его сторону.Вероятно, дело было в привычке, по такому сценарию он жил всю жизнь до этого, до всего того, что случилось до аварии и после. Когда Мадаре было хорошо — ему было хорошо, когда Мадаре было грустно — он грустил тоже, или когда Учихе было плохо, то Тобираме было тоже не очень. Сначала он думал, что дело в элементарном подражании, которое могло бы пойти у него с детства, ну как с любимым кумиром каким-нибудь, на которого ты хочешь быть похож, но так он думал ровно до того момента, пока за собой и за Мадарой не начал замечать некоторые странности. Возможно, на это повлияло их совместное сожительство, люди, живя в одном пространстве, так или иначе перенимают друг у друга какие-либо изменения в настроении или в самочувствии, обладая элементарной эмпатией и сопереживанием, но тогда почему с Хаширамой или Изуной это не работало? Они понимали и поддерживали, но будто не допускали это до себя до конца, всегда оставаясь посторонними наблюдателями. Это не значит, что они не любили их, наоборот. Просто однажды он спросил у Орочимару, что это такое, когда чувствуешь человека словно себя, тогда старый терапевт усмехнулся ему и поздравил.       — С чем? — Тобирама хлопал глазами тогда, много-много лет назад, и не понимал, что так веселит его учителя.       — С тем, что ты попал, — он усмехнулся.       — Простите? — молодой Тобирама не понимает, что его врач имеет в виду, и хмурится. — Что значит попал? Орочимару тогда впервые при нем во время их сеанса достал сигарету и, подойдя к окну, приоткрыл и закурил молча. Долго стоял, думая о чем-то своем, а потом заговорил: — Такое бывает, когда с определённым человеком у Вас случается синхронизация, когда ваша связь по какому-то случаю или судьбе, называть это можно как угодно, становится настолько крепкой, что в какой-то момент ты ощущаешь себя с ним словно одним человеком. Когда ему грустно — тебе тоже, или когда он счастлив — ты тоже, верно?       — Да, но это нормально, ведь мы радуемся или переживаем за наших близких, разве не так? — Тобирама не совсем понимает отличие. Орочимару усмехается и выдувает дым.       — Да, конечно, ты прав, пока это держится в рамках вашего альянса отношений и сопереживании — это нормально. И нормально, когда именно в сопереживании это и остается, а вот когда ты ощущаешь себя им — нет, даже нет, не так, в тебе возникает словно место внутри для вас двоих. Ты, не зная о чем-то, что с ним случилось, даже человек может быть от тебя за тысячи километров, уже заранее знаешь, что случилось или что он испытывает, ты ощущаешь, когда он, допустим, уехал из страны или города, или знаешь, когда он поел, когда он спит или когда занимается сексом, ибо чувствуешь, что испытывает он сам в этим моменты. Ты чувствуешь, когда он плачет или когда он умирает, когда счастлив настолько, что сердце выпрыгивает из груди. Ты знаешь, когда у него рождаются дети или когда он женится, не важно, ты чувствуешь абсолютно все и знаешь уже заранее тоже. Такие люди могут сниться часто, и даже если вы не будете общаться годами, он тебя заебет и там. Такое бывает в психотерапевтическом альянсе, крепкая связь возникает между терапевтом и пациентом, если повезет, что помогает ускорить курс лечения или проработки проблем, именно симбиоз, но когда это возникает в реальной жизни — это конечная станция. Потому что сделать ты с этим ничего не можешь, это можно назвать абсолютной любовью, безусловной, вы даже можете не быть вместе с этим человеком, никогда не спать вместе или не целоваться даже, но от него тебя будет так трясти, что ничего не поможет. А если вы все-таки вместе — это лотерея. Если повезет, и у вас это взаимно, обычно это взаимно, то вы будете счастливы и любить друг друга так, что если надо будет ради этого человека умереть, то ты сделаешь это не задумываясь. Тебя будет трясти от одного его вида, это сложно объяснить, не важно, как он будет выглядеть и в каком будет состоянии, не важно, что он будет делать — ты будешь прощать, секс будет такой, что тебе и не снилось, словно… — он запинается, — я даже не знаю, что привести в пример, будто все твое тело — оголенный нерв, и когда он рядом, оно оголяется окончательно. Ты будешь делать все ради него, потому что по-другому не сможешь, в какой-то степени это можно назвать зависимостью. А если не повезет, то это убьет вас обоих, оставив за собой или гроб, или пустоту внутри у кого-либо из вас. Это под стать связи матери и ребенка, только в намного прокаченной форме, и… — он усмехается, — честно тебе скажу, лучше никогда ни к кому этого не испытывать, потому что если испытал один раз и закончилось это херово, полюбить так ты больше никого не захочешь да и не сможешь, собственно, тоже. В современном мире это называется твоя настоящая вторая половина, которая не всегда из-за жизни будет с тобой. Тобирама молчит и пытается обработать полученную информацию, от которой ему заметно плохеет.        — То есть это не лечится?       — Нет, — Орочимару курит вторую сигарету. — К сожалению, выхода два: или пустота и процесс приспосабливания к другой жизни и убеждения себя в том, что нужно любить по-другому, и даже может повезти, и ты будешь жить дальше, но таких эмоций больше не будет. Или нет. Тобирама молчит опять, Орочимару курит. Поднимает свои глаза в сторону его спины и спрашивает его тихо:        — У вас было такое? Орочимару молчит пять минут, Тобираме уже подумалось, что тот его не услышал, но, наконец, тот отвечает ему тихо.       — К сожалению, да, — сигарету выкидывает в окно.       — И… Что в итоге? — Тобираме не дают договорить, ведь Орочимару уже знает, в чем будет заключаться его вопрос.       — У нас был худший вариант. Молчание. Долгое и давящее.       — В итоге этот человек умер. И я не смог его спасти. Опять молчание, стрелки на настенных часах с особой громкостью ползут от цифры к цифре медленно, ужасно медленно.       — И поэтому мой тебе совет — лучше никогда в своей жизни не допускай этого, ибо так или иначе в конечном счете тебя это раздавит. Так вот, у Тобирамы ничего не могло быть не в порядке, ведь он сам и не заметил, как упустил тот самый момент, про который говорил ему Орочимару когда-то. И пока у Мадары все в порядке — у него в порядке тоже, когда у Мадары будет что-то не в порядке, то они постараются выбраться, а вот если Мадаре уже ничего не поможет и не будет важно, будет ли все в порядке или нет, то и Тобираме не будет уже важно тоже. И не будет никаких если, а может, а вдруг, смысла уже не будет ни в чем тоже. Если умирает твоя вторая часть, то ты жить без нее попросту не сможешь больше, как лебеди, у которых, если умирает их партнер, они умирают тоже, как твоя рука или нога, оторвав вторую, ты никогда не обретешь ее снова и останешься инвалидом. Вот только будучи инвалидом физически, ты еще можешь как-то жить, справиться. Будучи инвалидом морально — нет. Смысла в этом никакого больше не будет да и не появится. Именно поэтому тогда, запомнив слова Орочимару о смерти того неизвестного человека, он и не смог дать умереть Мадаре, потому что, видя его глаза, когда он повернулся к нему и улыбнулся, понял одну вещь — это не живой человек, это живой покойник. И это страшно.На второй день они оказались уже в палате вдвоем, Мадару как раз отпустили к нему на пару часов, обозначив все нужные отметки на бумагах, и поэтому он наконец мог присутствовать тут и смотреть на бледного Тобираму, которого с ночи начало воротить от всего, и он попросту блевал. Любое резкое движение, и голова начинает ужасно пульсировать, если встает — начинает все перед глазами плыть и мутит. Одним словом — красота, ему действительно впервые стоит немного уделить время себе и отлежаться или в больнице, или на крайний вариант дома, ведь Тобирама встанет и непременно попрется проведать Мадару как только посчитает, что его уже пятнадцать минут как не тошнит — значит здоров.       — У вас сотрясение мозга, ушибы на руках и спине, вам нужен месяц покоя и спокойного, домашнего режима, — женщина проводит взглядом по лицу Сенджу и пытается там найти хоть какую-то осознанность во взгляде, но его глаза словно потеряли на сегодняшний день какую-либо осмысленность сказанных кем-либо слов. Тобирама поворачивает голову в сторону Мадары и просто улыбается.       — Зато он пошел, — он смотрит так счастливо на Учиху, ловя на себе обеспокоенный взгляд вперемешку с виной. — Все в порядке, Майн, ты не виноват, главное, что ты пошел. Насчет меня не переживайте, я быстро оправлюсь, на мне все заживает как на собаке, скоро уже буду ходить и бегать от твоей палаты в приемное отделение. Данзо его радости и энтузиазма не разделял и смотрел с раздражением.       — Ты что, оглох? — он рявкнул. —Тебе надо лежать дома, а не думать о том, как ты будешь уже куда-то бегать, да еб твою мать! Если ты не понимаешь таких элементарных вещей, думая, что ты у нас не убиваемый, я тебе обещаю, — я привяжу тебя к твоей кровати, и ты вообще никуда встать не сможешь, буду с ложечки кормить и держать на цепи, блядь! — раздражает. — Никуда твой М… — он чуть не произнес настоящее имя Мадары в слух, — Майн не денется, за ним присмотрят, да ему и не пять лет, не маленький, — он фыркает.       — Я соглашусь с нашим коллегой, Тобирама, — женщина мотает головой, — но вам минимум надо отлежаться дома хотя бы три недели, иначе одному богу известно, во что это все может вылиться, но настоятельно рекомендую вам прислушаться, в противном случае мы аннулируем вашу карту доступа ко входу в больницу, и вы все-равно никуда не попадете. Конечно, никто вас к батарее привязывать не будет или к кровати, — она переводит свой взгляд в сторону Шимуры и смотрит с укором, мол, думай, что говоришь, — но все же, факт остается фактом. Необходимые лекарства мы вам уже выписали, и вам остается соблюдать только наши рекомендации.       — А жаль, — Тобирама по-глупому улыбается и переводит взгляд сначала на Данзо, а потом на Мадару.       — Простите? — женщина переспрашивает. Тобирама смотрит с какой-то странной эмоцией в глаза Мадары и выдает то, чего от него не ожидал никто в этой комнате, наклоняя голову немного в бок и закусывая губу.       — Я может, наоборот, хочу, чтобы меня привязали к кровати, — он смотрит пристально на Мадару и в следующий момент видит, как тот вздрагивает и отводит взгляд в каком-то замешательстве. — Ну, — он усмехается шире, — или к батарее, и потом чтобы меня жестко… Мадара краснеет впервые в жизни, Данзо хлопает глазами и попросту теряет дар речи.       — Потом жестко оттрахал наконец-то уже, — Сай перекидывает ногу на ногу, сидит в углу и смотрит на Мадару как и Тобирама. — Да ладно тебе смущаться, Мада, только не говори, что не хочешь этого и ни разу не думал об этом? Как говорил Станиславский — НЕ ВЕРЮ! — он кричит, и крик разносится по всей палате. Но никто его не слышит.       — А мне к батарее наручниками больше нравится, — подает голос не пойми откуда появившийся юноша, произносит смущенно, переступая с ноги на ногу. Сай удивленно поворачивает к нему свою голову и присвистывает.       — Нихрена себе, неожиданность, да ты у нас по БДСМ что ли? — он поднимает бровь и даже встает, подходит и внимательно осматривает мертвого юношу. — Вы что, с девушкой практиковали что ли? И как?       — Всё тебе скажи! — мертвый юноша заливается краской на серо-зеленоватом лице и отворачивается, пока Сай наклоняется ниже, чтобы поймать его взгляд.       — Да мне же правда интересно! Че ты ломаешься-то, может, пока Тобирама в отключке будет, мы ему подберем с Мадарой что-нибудь интересное с такими познаниями-то! Ну скажи ты ну! А может, мы это, ну, с тобой порепетируем, чтобы точно Тобираме предложить лучший вариант. Да че ты так смотришь на меня?! Ты что, обиделся что ли?! Да господи бля боже, какие мы все ранимые!       — Отстань! — юноша его отпихивает и удаляется из палаты.       — Пиздец, — Сай выдыхает и мотает головой, смотрит на Тобираму. — С этими покойниками еще тяжелее, чем с живыми! — он удрученно мотает головой и жалуется Тобираме. — Я к нему и так и этак, а он ломается как целка! Хотя заметь, сам же тему поднял! Тобирама сочувственно смотрит на него — да, понимает. С покойниками вообще крайне невыносимо что-то в последнее время. Хрен их вообще поймешь. То молчат, то говорят без умолка, странные ребята. Вроде и мертвые, а ведут себя как вполне себе живые.       — Да ладно, я же пошутил, господи, — Тобирама усмехается и опять кривится от боли, — вы все так притихли, словно я в убийстве признался, скучные вы, — он выдыхает.       — Об этом я и говорю, — женщина смотрит на Мадару и Данзо, — ему очень необходим отдых, ибо такое вот странное поведение после травмы уже второй день.       — Да понял я уже, кровать так кровать, все со мной нормально, — отмахивается Тобирама и, опять не переборов приступ рвоты, блюет в специальное ведро рядом с койкой.       — Домой я его все-таки заберу, буду его проведывать и возьму больничный на первое время, чтобы наверняка знать, что его никуда не понесет, — Данзо стоит на своем. После поворачивается к Мадаре и смотрит на него, говорит без иронии и еще чего-то. — Без обид, но из нас двоих твоя кандидатура не подходит. Мадара понимающе ему кивает. Сейчас действительно никаких обид, и он понимает, что Данзо прав. Первое время ему светит обучение ходьбы на костылях, боль, тренировки, отдых и мысли о том, что Тобираме действительно нужен отдых. Ибо его эти периодические зависания в одну точку начинают пугать даже его. Данзо забрал Тобираму через пять дней, как только тот не блевал от любого резкого движения, Мадара еще мог его навещать, смотря на то, как Тобирама или блюет и интересуется его состоянием, или попросту спит. Но как бы то ни было, каждый раз видя Мадару, Тобирама искреннее улыбался через жуткую головную боль. Мадара улыбался ему в ответ. И становилось спокойно.

***

Обито и Какаши стали одним сплошным единым механизмом в рабочем альянсе, такое бывает, когда люди понимают друг друга без слов, особенно когда они уже официально женаты. Минато стал третьим членом ничем непробиваемого механизма и по сути они втроём стали теми, кто держит эту компанию на ногах и полностью ей заправляет, распределяя обязанности равномерно и продуктивно. Их работе не мешало ни то, что Минато косвенно еще общался с Хаширамой время от времени, ни то, что все трое имели какие-то личные проблемы за пределами их компании, так как попросту оставляли эти самые проблемы за пределами своей работы. Проблемы Минато касались исключительно его жены и подрастающего сына, иногда касались пьяного Хаширамы, который в последнее время зачастил напоминать о своем присутствии, так как по какому-то магическому образу или стечению обстоятельств начал проявлять человечность и осознанность собственного дерьма, которое сотворил своими же собственными руками. Надо же, спустя столько времени в нем заиграло чувство вины, и когда это самое чувство вины стало давить на его черепную коробку, он взвыл. Сначала Минато получал жалобы по смс, как не может спать Хаширама, который умудрился обвинять в этом покойного Мадару, а после начались смс, звонки и просьбы о встрече и даже мольбы ему помочь. А помочь как? Сказать, что «крепись и все будет нормально»? Нормально — что? Нормально может быть в окружении и ситуациях, возникающих с ним же, но обещать, что будет все нормально с твоим подсознанием, которое начало давить на твое сознание в виде снов, — ну это, мягко говоря, пиздеж. Ведь обещай, не обещай, слушай, не слушай жалобы, кроме самого Хаширамы, который должен сам разобраться в себе, никто, по сути, ему помочь не сможет. Одно дело успокоить, другое — заставить свою собственную голову успокоиться и не добивать себя лишний раз, просыпаясь по ночам от криков. Обито ездил к Изуне каждую неделю и искренне радовался тому, что тот чувствует себя хорошо и, наконец, обрел какой-то покой в вечном чтении и мыслях. Изуна улыбался ему, рассказывал о том, чего нового прочитал, осознал или понял. Обито радовался его достижениям, рассказывал, что происходит там, в реальном мире, и они прощались. Конечно, его беспокоил тот факт, что Учиха младший до сих пор не хочет покидать стены больницы, но, как говорится, всему свое время. Давить на человека, который пережил столько дерьма за полтора года, было гиблым делом. Какаши тоже приезжал вместе с Шисуи, но в основном один, они менялись, чтобы довести запланированную работу в компании до логичного конца. И по их подсчетам примерно на пятую годовщину смерти Мадары они выпустят в свет то, что произвело бы огромное впечатление на него самого, будь он жив. Изуна понимающе кивал на все, даже интересовался работой над новой коллекцией мотоциклов и соглашался со всем, кроме единственного факта — он не говорил ничего по поводу смерти Мадары уже как полгода, и все слова о брате игнорировал. И опять же тема старательно избегалась, не поднималась — зачем травмировать и того травмированного человека еще раз? Изуна кивал и на это, так как имел все еще свое видение всего этого, и оно заключалось в обычной, элементарной истине — мертвым Мадару он не считал никак. Несмотря на все время, проведенное тут, он ни разу и не усомнился в том, что его брат жив, просто находится там, где его найти никто не может, но говорить об этом кому-либо и доказывать что-то больше не собирался. Говорить и доказывать — нет, а вот подготовиться к этому, выйти отсюда и найти его, и показать всем, какие они все вокруг идиоты — другой разговор. Но это будет позже, когда он будет точно уверен в том, что никакой погрешности в его суждениях быть не может, и как раз-таки для этого ему и нужны были время и книги. Книги и много-много времени. Он уже нашел, изучив досконально всех лучших следователей страны и криминалистов, которые ему в этом помогут. И только тогда, когда он лично после всех попыток придёт к логичному завершению, прав он или нет, — только тогда он согласится со всеми или же, наоборот, посмеется. И если он посмеется, а вероятность этого составляла пятьдесят процентов, он решил для себя одну вещь. Если все это время он был нормален, а все вокруг не сделали ничего, чтобы поставить под вопрос смерть его брата, поставить под вопрос его так называемую неадекватность, то он вычеркнет их из жизни всех и, забрав брата с собой, больше не захочет оставаться ни в этой стране, ни иметь какого-либо отношения к кому-либо угодно, несмотря на тот факт, что даже все эти люди помогали ему как могли. Потому что, получается, они помогали ему пребывать в яме и никаким образом не собирались его от туда вытаскивать, решив для себя похоронить человека, который все это время был жив. И нахуй в таком случае ему такие люди нужны? Нахуй они нужны будут Мадаре в таком случае, которые для его спасения хрен пойми откуда не сделали ровным счетом ничего. We won't be paralyzed Хаширама не наведывался ни к кому месяц, а после, в период очередного срыва, все-таки собрал все свое мужество в кулак и наконец доехал до того самого кладбища. Стоял, смотрел на портрет Мадары и умолял его, кричал, орал оставить его в покое. Мадара лишь спокойно улыбался на него с портрета на каменной плите и не отвечал ничего, словно ему и сказать было нечего. Забавно получается, всю жизнь, когда молчал Хаширама, ему было что сказать, а теперь, когда сказать есть что Хашираме, Мадаре нечего. Прикольно получается, поменялись местами, только если Мадара в таком состоянии жил годами и не жаловался впрочем, то вот Хаширама спустя три месяца взвыл. И его папа называл сильным? На него отец возлагал такие надежды? Было даже как-то стыдно, ведь в такие моменты понимаешь, что Мадара и молчал, и говорил за них обоих. Мито сразу заметила странности своего мужа, который попросту спустя некоторое время отказывался ложиться с ней спать в одну кровать, отдавая предпочтение дивану в зале или и вовсе ночному бодрствованию. Он стал пить по ночам, по крайней мере, она часто слышала бренчание бутылок на кухне, когда Хаширама был уверен, что его жена и дочь уснули. Только вот если дочь и уснула, Мито не спала вообще. Сначала она думала, что у Хаширамы появилась любовница, не вернулся же он опять к предпочтению мужчин, но этот вариант и предположение пропали ровным счетом как и появились, а случилось это тогда, когда она открыла переписку с Минато и прочитала все.И какого было ее бешенство от осознания того, что мало того, что Мадара при жизни составлял для нее огромную проблему, но она думала, что избавилась от нее. Она и предположить не могла того факта, что Мадара будет представлять катастрофу для них троих с того света. Это же даже смешно. Человек давно умер, но ебет всем мозги так в этом доме, словно все еще живой, изводит так, словно мало того, что живой, так еще в самой лучшей своей форме и в расцвете жизни и сил. И что делать с этим, она понятия не имела, ходила ко всяким гадалкам, которые, раскладывая ей карты, держали ее руку и читали по линиям руки, убеждали ее в том, что Хаширама ее судьба и все их трудности это временно, только их слова не приносили ей никакого спокойствия, потому что видела по ночам своего пьяного мужа, который уже стал запираться в ванне и биться головой о кафель, смог засыпать только с помощью сильных успокоительных, и то от которых спал ужасно. Но самым тревожным для нее звонком стал тот факт, что однажды она увидела сообщения на телефоне своего мужа, которые были адресованы его младшему брату с просьбой хотя бы поднять телефон. Просто поговорить, о чем Сенджу хотел поговорить со вторым Сенджу, она не знала, но все это очень сильно волновало ее, потому что если Мадара, будучи мертвым, так портит их семейную жизнь, то что может сделать Тобирама будучи живым, она не имела ни малейшего понятия, хотя бы потому что почти полтора года назад он четко обозначит свое отношение и к ней, и ко всей ситуации в целом. Она не хотела нравиться ему, даже если бы и хотела, понимала, что хороших у них отношений в этой жизни не будет точно. Она боялась за свое благополучие даже не так, как за другое, за свою дочь она боялась больше всего на свете. Мито и сама не заметила, как стала молиться по ночам, чтобы Тобирама не взял трубку и не ответил на звонок, ведь перспектива разрушения ее жизни от лица брата мужа казалась ей настолько реальной, насколько осознание реальности дерьма, которое накрыло ее жизнь от пяток до головы. Она прислушивалась и радовалась каждому разу, когда Хаширама ругался на своего брата, который в очередной раз проигнорировал его звонок. Пока не уснула однажды и не узнала, что в ту ночь. Тобирама трубку все-таки поднял.

***

Тобирама был не в восторге от перспективы лежать дома месяц, но, впрочем, на этот раз о его восторге никто и не спрашивал. Честно говоря, всем было срать, хочет он лежать дома или нет, надо значит надо. Таблетки на тумбочке, еда в пакетах, Данзо приезжает к нему каждый день, а вскоре и вовсе начинает оставаться на ночь, опять же не спрашивая, рад этому сам Сенджу и хочет ли он этого вообще. Утихомирить нескончаемый запас энергии Тобирамы, который каким-то магическим образом только увеличивался непонятно от чего изо дня в день. Видимо, от радости того, что-то, к чему он так долго шел и стремился, наконец случилось — Мадара очнулся, Мадара пошел, это придавало какой-то адреналин и стремление жить дальше. Но Данзо все же забрал все ключи из дома от греха подальше и тем самым мог контролировать любые попытки Тобирамы куда-то из дома свалить. Тобирама долго возмущался по этому поводу, но опять же Данзо включил всю свою выдержку и терпение, ибо состояние Тобирамы было важнее его возмущений и агрессии. Так как, повторюсь, ему было срать на тот момент, что Сенджу хочет, сказали надо — значит засунь себе в жопу свою энергию и поправляйся, а лучше переведи эту самую энергию в сторону своего выздоровления и тогда получишь и ключи, и все на свете, как поправишься, и перед твоими глазами перестанет все плыть. Честно? Весьма. Первые две недели Тобирама блевал как только поднимался с кровати слишком резко, чем в том была надобность, голова кружилась настолько, что ходить было и вправду тяжело, следовательно Данзо со всей своей отдачей запретил ему попросту подниматься с кровати и выполнял его любые просьбы — такие как принести еду, медикаменты или помочь дойти до ванны, чтобы сделать все свои необходимые дела. Присутствие Данзо не то, чтобы прям так уж и напрягало, наоборот, в этом во всем, если себя настроить на нужное видение и мышление в сложившейся ситуации, можно было увидеть одни сплошные плюсы — хотя бы потому, что без посторонней помощи, получить которую, кроме как от Данзо, больше не было от кого — он мог функционировать нормально. Думать о работе, и в том числе работать, ему строго настрого запрещалось, любые разговоры пресекались на корню, единственное, в чем Данзо дал Тобираме поблажку, так это в том, что он делился своими делами, которые касались этой самой работы. Тобирама именно за эти две недели понял, что действительно за последних два года разучился отдыхать, и никак не знал, как научиться ему приспособить свой организм и свою голову к отдыху снова. Что такое отдых по сути настоящий? Это не твое хобби и работа, или же путешествие, где твои мысли так или иначе заняты чем-то, и если говорить прямо — это не отдых, это попытка абстрагироваться от привычного темпа жизни или мыслей в другое, более продуктивное и более приятное для тебя русло, данное людское занятие можно назвать своего рода сублимацией*. Настоящий отдых — это, грубо говоря, ничего не делать вообще, чего умеет далеко не каждый, твое тело расслабленно, ты лежишь и ничего не делаешь, никакой физической активности, и мысли твои не заняты тоже. Ты пустой, ты отдаешь себя самому себе, в твоей голове та самая тишина, которую может достичь далеко не каждый. Это длительный период времени, который обычно люди с устоявшими нормами и видением жизни и поведения не могут понять и отважно пройти. Человеческий мозг устроен так, что в силу привычки, которая схожа с элементарной потребностью дышать, просто не может ни о чем не думать, он так не умеет, а если ты даже пробуешь ничего не делать и ни о чем не думать, в какой-то момент мозг воспринимает, что ты вроде вообще умираешь, и начинает забавно загоняться, вытаскивая из недр твоего сознания такие мысли, которые давно не посещали твою голову или о которых ты даже уже и забыл. Поэтому люди по своей натуре, по сути, не отдыхают вообще, потому что не умеют, у них сразу появляется множество причин думать о чем угодно: о планах на будущее, о проблемах в семье, с друзьями или на работе, о кризисе или политике, о глобальных проблемах, о том, какие они ничтожные, что вот так вот лежат и отдыхают, — но только не отдыхать. И это медленно тебя изводит и не приносит никакого отдыха в принципе. По сути, единственные люди, которые действительно умеют отдыхать как нужно, это или монахи, для которых медитация стала сроду сну, или же люди, которые осознанно это практикуют.       Тобирама не входил ни в одну из этих категорий, даже не так, он не входил и в категорию людей, которые занимаются пассивным отдыхом в виде отвлечения на другие дела, так как за почти два года себя загнал в такую психологическую задницу, что, кажется, и сам этого попросту не заметил. Следовательно, просиживать свою задницу дома, по его мнению, давалось ему крайне тяжело со всеми формами принятия. We can be who we are, now we are alive       От Мадары приходили весточки в виде сообщений ему на телефон каждый день. Сенджу ждал их больше, чем чего-либо в своей жизни, потому что контроль его выздоровления стал тем самым привычным для него делом, без которого начинались настоящие ломки и жуткая паника по поводу того, что что-то в какой-то момент может пойти не так. Это был ужасный страх, страх того, что с Учихой может случиться что-то, на что он не сможет никак повлиять ни сразу, ни после, ибо был прикован к кровати да и дверь выломать составляло для него сейчас самым сложным занятием. Поэтому он пытался научить себя не беспокоиться и не вздрагивать от каждой новости — но удавалось хреново. На третью неделю ему стали звонить по поводу продажи квартиры и, конечно же, пока Данзо был будто надзиратель рядом, он не мог допустить того, чтобы тот что-либо узнал, единственное, что он может быть сделает, это поставит его перед фактом его переезда, не иначе. Как бы ты человеку не доверял, или не хотел бы доверять — подстраховаться все же стоит. Мало ли что. Поэтому он перезвонил, как только остался один, и какова была его радость, когда он узнал, что его квартиру берут и продажа намечена на начало июня. Он отдаст ключи, получит свои средства и наконец вычеркнет эту квартиру из своей жизни, как страшный сон, дав и себе, и Мадаре обжить их новый уголок, перелистнуть эту зачитанную уже до дыр страницу книги. Страницу его жизни. Но на этом звонки ему и не заканчивались, собственно, потому что ровно на третью неделю Тобирама начал получать сообщения от своего брата.Они были сначала странного формата, и дело было не в его сотрясении и не в том, что все перед глазами периодически плыло, просто создавалось впечатление, словно Хаширама не попадал по клавишам, когда ему писал это, и разобраться было сложно. Последнее сообщение, которое он получил от него, было о том, что у него родилась дочь, и Тобирама даже не нашел в себе слова на это ответить. Потому что слова ведь должны быть искренние, не так ли? А что, если искренне он хотел послать его, его жену и в том числе и дочь куда подальше? В связи с этим он не стал отвечать ему ничего тогда, да и времени особо не было, но, как говорится, нет не времени, а желания, есть желание — время найдется всегда, поэтому, кладя руку на сердце, можно сказать, что Тобирама желания ответить в себе так и не нашел. We can fight, they cannot contain us Хаширама не прекращал писать — Тобирама не находил в себе желания ответить. Хаширама в какой-то момент стал писать даже более слаженно и понятно, что, если вникнуть и постараться совместить сумбурный поток мыслей брата, можно было понять, что тот хочет поговорить с ним. Писать в одну сторону и считать абонента на другом конце провода молчаливым психологом — здорово, конечно, но все же рано или поздно поток твоих мыслей заканчивается, и ты начинаешь попросту умолять его ответить тебе и перестать молчать, когда сказать больше нечего. Он писал о себе, о Мито, о ребенке и о работе — но все это не волновало младшего Сенджу ни капли, и поэтому, проводя скучающим взглядом по словно исповеди перед священником, продолжал молчать. Потом Хаширама перешел на более личные вещи и стал писать и про самого Тобираму, стал писать все, что думал и что хотел сказать, умоляя его простить за все, на что Тобирама лишь кривился. Ведь иногда так случается, что все слова, которые когда-то были так нужны и были так необходимы, те самые, что ты так сильно ждал и хотел наконец услышать, теряют свою актуальность, потому что они не совпадают со временем того, кто их ждал. Теряют свою ценность — говори, не говори, но они не нужны больше никому, кроме тебя самого, потому что, о, надо же, ты снизошел до собеседника, очнулся и, наконец, начал что-то делать, Хаширама продолжал, Сенджу молчал. Но вот когда слова и сообщения, и пропущенные звонки все сошлись на теме одного человека, а именно Мадаре, — Сенджу впервые заинтересовался содержимым этого словесного поноса. Ему действительно стало интересно, что же его брат впервые в своей жизни скажет искренне касательно всего этого дерьма, которое они своими руками все вместе сотворили. И когда слова перестали опять терять какой-либо устоявшийся смысл, переходя в очередной пьяный бред, пропущенный сто тридцатый вызов опять высветился в принятых — Тобирама решил поднять трубку впервые за полтора года. И было это к концу четвертой недели его принужденного отпуска. И вместо того, чтобы ему что-то говорить, Хаширама умолял их увидеться наконец и поговорить, и Сенджу согласился встретиться. Восстановление братьев — почему бы, собственно, и нет, учитывая тот факт, что брата у него нет уже давно.

***

Сенджу законно получил ключи от своей же квартиры, когда стукнула пятая неделя его отпуска, и наконец с чувством выполненного долга смог выходить из дома и даже проведал Мадару, который так ему обрадовался, что, кажется, никогда еще до этого не радовался. Мадара за весь этот месяц окунулся в такое состояние, словно проживал один и тот же день по замкнутому кругу. Проснуться-анализы-процедура раз-завтрак-процедура два-анализы-процедура три-обед-занятия с терапевтом-костоправом-травматологом четыре-сообщения Тобираме-ужин-мысли-сон. И ничего, по сути, не менялось, день сурка, одни и те же лица, одни и те же занятия, одни и те же мысли, которые разбавлялись вечерами, когда он смотрел в окно, или его выходами на улицу, по которой, управляя своей коляской, он уже сам мог выходить наружу из четырех стен больницы. И вроде все хорошо, ну относительно хорошо, но как-то в то же время чего-то не хватает. Словно какую-то важную деталь из привычного механизма существования грубо вытащили, как пазл из сложенной картины, и вроде картина осталась целой. Но уже неполноценной совсем с ярким пробелом в виде пустого места недостающего пазла. Этот пазл имел имя, и имя ему было Тобирама Сенджу, тот самый пазл, который лежал месяц дома и которому было запрещено выходить оттуда. И его как-то стало очень не хватать. Мадара сам уже не замечал, как почти все свое свободное время, отведенное уделению ему любимому, он проводил со своим телефоном, переписываясь с Тобирамой, и улыбался, когда получал ответ. Ты не чувствуешь себя одиноко, когда причина твоего одиночества в реальной жизни отвечает тебя в цифровом формате из своей квартиры. Просыпаясь по утрам, он первым делом начинал день с проверки того самого телефона и спустя две недели начал замечать за собой небольшую странность — он действительно начинал как-то раздражаться, если Тобирама ему с утра не написал первый или не ответил на сообщение ночью, ведь попросту уснул. Но раздражало даже не это, раздражало то, что Тобирама мог на что-то не ответить, когда Мадара знал, что тот самый Тобирама сейчас находится в квартире с Данзо, следовательно, уделяет время ему или, наоборот, не важно — смысл его раздражения от этого не менялся, и Мадара на третью неделю действительно над этим задумался. В чем же была причина такой реакции? И долго думая, пребывая в полном молчании намерено пару дней, понял, что не понял, а если и понял, то не хотел признавать, потому что причиной такой элементарной реакции было одно из древнейших чувств — ревность. И это, мягко говоря, немного раздражало, да что там немного — это раздражало очень даже как. Потому что, по сути, такое чувство как ревность само по себе является бессмысленным чувством, пустой тратой своих нервов и времени и ярким показателем недоверия и неуважения к себе. И ты прямым текстом говоришь себе, что этой самой эмоцией не уверен, в своем ли ты уме и не идиот ли ты. Потому что если ты ревнуешь человека, который не дает повода, то ты не уверен в себе, ты как бы идиот с низкой самооценкой и ни к чему хорошему это априори не приведет ни тебя, ни его. Или Если ты ревнуешь человека, который все же дает повод, то ты такой же идиот, раз не уважаешь себя и до сих пор с этим человеком связан, и, опять же, это показатель низкой самооценки, твоего идиотизма, и все это ни к чему хорошему не приведет ни его, ни в том числе тебя. И как бы перспектива складывалась, мягко говоря, не очень в обоих вариантах.       Мадара все же постарался утихомирить свои эмоции и оставил свою внутреннюю дилемму или для дальнейшего ее гашения, или же для приватного разговора в случае необходимости, потому что так или иначе, если какие-то специфические эмоции все же возникают в твоей душе к другому человеку — это напрямую касается вас обоих, а не тебя одного. За месяц благодаря той самой странной реакции тела, которая случилась на фоне сильнейшего стресса из-за беспокойства по поводу Тобирамы, он медленно, но верно начинал ходить с помощью костылей. Конечно, не без посторонней помощи и боли, которая все еще никуда не уходила, но, по крайне мере, тот самый шок намного ускорил сдвиги на его пути к выздоровлению, которое могло затянуться на много лет. Хорошо, что так вышло. Несмотря на последствия, Тобирама, если бы знал заранее, давно бы уже бросился под машину, лишь бы это сработало — кто ж знал-то. Мадара познакомился с Нагато, который непосредственно был его окулистом и выполнял свои ежедневные распоряжения по проверке слуха и зрения мужчины, которого Тобирама нанял и попросил присматривать за Мадарой во время его отпуска. И Мадаре он даже понравился как человек, молодой парень, толковый в своём деле и, оказывается, женат на девушке по имени Конан, которая непосредственно была патологоанатомом в этой самой больнице. Тут все настолько связаны друг с другом, что выглядят каким-то сроду кружка по интересам — такие же странные и понимают друг друга с полу слова, а юмор какой у всех врачей отменный, что Мадара в какой-то момент даже привык и стал смеяться. Ему даже было интересно — какого это жить двоим врачам, они так же шутят и дома, как и на работе? Конан приходит уставшая прямо к Нагато в кабинет и, снимая свои перчатки и выдыхая, смотрит то на Мадару, то на мужа и улыбается, пока тот ведет свой прием.       — А у меня новость хорошая.       — Да? И какая? — Нагато не отвлекается от Мадары, но жену слушает внимательно.       — Дома буду раньше, — она усмехается и отпивает воды из стаканчика на столе.       — Чего, кто-то не пришел что ли на прием? — Нагато сдерживается до последнего, чтобы не начать свой юмор везде пихать.       — Умер, — она пожимает плечами, — вот и не пришел, перенести на три дня прием, хотя он и не смог бы прийти. А я говорила ему, нехуй было курить столько, вот и помер раньше времени — вот к чему приводит то, когда врачей не слушаешь, Майн. Не надо так, тетя Конан плохого не посоветует, хотя, чего бы я там ни советовала, так или иначе на мой прием ты все-таки попадешь. Хм, — она усмехается, — или раньше, или позже, но попадешь все равно. Зато дома раньше буду.       — Действительно. Почему бы и нет. Или Мадару начали уже постепенно веселить вот такие вот случаи:       — Господи, посмотри на это, она зарубила троих, у трупа голова вспорота топором на три части, господи, какой кошмар, а ты что думаешь? — судмедэксперт по имени Анко смотрит на посиневшего человека с сожалением и вскоре показывает фотографии с места происшествия Конан.       — Хм. Интересно, — Конан своими тонкими пальцами берет фотографию и осматривает ее, вертя в руках. Мадара краем глаза наблюдает за ними, сидя неподалеку в приемном кабинете Нагато. На самом-то деле врачи вообще часто любили посплетничать и поделиться друг с другом чем-то своим.       — Ужас, правда? — Анко мотает головой. — Что за чудовище-то больное на голову?       — У меня пара вопросов, — Конан все так же внимательно смотрит на фотографию и переводит на Мадару свой взгляд, усмехается тому, что тот их слушает.       — Да?       — А она вот била топором как? Ну типа стояла вот прямо или наискосок била? Ну то есть если она била прямо, то тогда бы, вынимая топор из шейных позвонков, задевая сонную артерию, она бы запачкалась бы в крови, или все же она била наискосок? Нет, ну правда же интересно. Да чего ты побледнела-то так? Ты же судмедэксперт, мать твою.       — Что? Конан, тебе точно не пора взять отпуск? — Анко бледнеет.       — Что? Ну правда же интересно, — она задумчиво протягивает. А Мадаре становится почему-то смешно. We won't hide our faces from the light       — Не хочешь пойти со мной чая выпить? — Конан опять спрашивает Мадару, появившись будто из ниоткуда за его спиной. — Все равно до следующего обследования у тебя час, время есть, пойду со своими друзьями познакомлю. Мы с ними часто чай вместе пьем, можешь так рассадить их за столиком по кругу, налить чая, и будто живые. А слушатели какие — ахринеть, лучше любого психолога! — она улыбается.       — Это с кем? — Мадара усмехается, ибо уже привык к этой специфической женщине.       — Как с кем? С моими клиентами! — Конан отмахивается. — Мы с ними вообще чай вместе часто пьем. Я им такая: «А вот мой муж мне не уделяет внимания». И они такие молча со мной соглашаются. И я им дальше: «Вот как ты думаешь, если он сделал тогда вот ту вещь, его можно простить или нет?» Они на меня смотрят с пониманием. Ждут продолжения истории дальше. «А вот когда он не поздравил меня с днем рождения, он мудак или да?» Они так смотрят осуждающе, понимают меня, и я им такая: «Ну понятно, значит, нет», и они в ответ решают молча согласиться, ибо сами в шоке, как таким мудаком можно быть, и даже дар речи потеряли от такого поступка. Вот и поговорили, и выслушали меня, и совет дали — идеальные собеседники. Всегда помогут.       — А почему бы и нет, — Мадара начинает смеяться. — Пошли, выпьем с тобой чая, познакомишь. Почему бы собственно и нет.</i> Вообще здесь было крайне весело, ибо в такие моменты ты понимаешь, какие врачи странные и интересные люди, да и с ними действительно весело. Мадара впервые задумался над тем, а не стать ли ему врачом самому. Интересно, они дома так же шутят, или там они становятся более адекватными? Тобирама наведался к нему спустя месяц, и Мадара, увидев его в фойе, сам лично пытался дойти до него и, наконец, обнять, но на такие действия ему пока еще не хватало здоровья и сил, поэтому обнял его уже сам Сенджу, пока Мадара вцепился в костыли, только что распрощавшись с Конан. Классная женщина, много чего интересного рассказывает, да и ее чувство юмора — гарант отличного настроения на весь день, ибо, понимая, что в каждой шутке есть доля правды, осознаешь, что радоваться надо тому, что ты живой, в отличии от друзей Конан.       — Как ты себя чувствуешь? — Мадара спрашивает с улыбкой и все еще смотрит тому в глаза. Беспокоился, видно.       — Ну как видишь, уже ходить могу, — Сенджу усмехается, — значит поправился. Голова еще болит изредка, но это вопрос времени, — он улыбается, да и не важно это сейчас, важно, как сам Мадара. — Как твое состояние?       — Как видишь, — Мадара усмехается в ответ, — шоковая терапия принесла результаты, — он смотрит на Тобираму уже без улыбки. — Но все-таки давай мы с тобой договоримся, что больше практиковать такого не будем. Тобирама лишь молча улыбается ему и переводит взгляд на костыли. Интересно, сколько еще нужно времени, чтобы ты ходил без них и каждый шаг не приносил тебе такой боли? По отчету Данзо и врачей, примерный расчет — год, но и то это плывущий вариант, он может пойти и через месяц, сроду чуду, как встал, и через пару лет. Так или иначе, он пойдет рано или поздно, а все остальное — временные трудности. Они справятся.       — Я через неделю официально возвращаюсь в рабочий коллектив, и примерно к концу июля я бы хотел тебя забрать отсюда, — он смотрит на Мадару осторожно. — Ты не будешь против вернуться в свой новый дом и ездить сюда на необходимые процедуры вместе со мной, так как после того, как ты встал на ноги, мы уже не так привязаны к больнице, и я…       — Да, — Мадара смотрит на него внимательно и сдерживает улыбку. — Я хочу вернуться домой. Я давно этого жду. Я давно тебя там жду. Я давно тебя здесь жду. И я действительно хочу вернуться наконец-то домой. It's who we are, we are forever Тобирама, улыбаясь, кивает и наконец, помогая дойти Мадаре, придерживая его за талию, оставляет в палате, сам удаляется в сторону выхода, потому что именно сегодня вечером у него назначена встреча. С собственным братом. Он обещал — он выполняет свои обещания, раз уж Хашираме впервые в жизни так захотелось поговорить, то по крайней мере ему действительно интересно, что же тот ему скажет. И скажет ли искренне наконец? Обито смотрел на Минато и, слушая его счастливые, а иногда не очень, рассказы по поводу своего сына Наруто, стал ловить себя на мысли, на одной из которых когда-то ловил себя Мадара, по крайней мере, он помнил, что когда-то Мадара на него все свои переживания по этому поводу вылил. И если тогда он не особо понимал, о чем тот говорил, ибо сам тогда не приписывал себя к гомосексуальной ориентации, бегая за Рин, про которую, к слову, ничего не слышал, да и не интересовался, наконец понял переживания Мадары.Он слушал Минато и его повседневность и сожалел об одной вещи, что, несмотря на отличного партнёра в лице Какаши, не может иметь детей ни он, ни сам Какаши, так как никто из них не родился женщиной. И да, конечно, это был осознанный их выбор, но все же обидно, что кроме как к искусственному оплодотворению они прибегнуть не могут. Было обидно, потому что так или иначе ребенок будет не полностью их, и как бы ни хотелось верить в обратное — факт остается фактом, и ничего с этим не поделаешь. Секс у них был отличный, начинали неумело, но за почти полтора года их союза испробовали такие вещи, которые Обито даже в порно, кажется, и не видел. И инициатором каких-либо экспериментов в их интимной жизни был Какаши. Обито даже порой становилось страшно, что еще такого его муж придумает нового или найдет хрен пойми где, что его приведет в очередное замешательство и смущение, а после доведет до оргазма, что еще сердце будет биться как бешенное минут десять, и будут они мокрые лежать на простынях и винить себя в том, что опять забыли бутылку воды на кухне, до которой дойти дрожащими ногами пока не было сил. Удивительно, Обито всегда думал, что такие пары, как они, делятся на актива и пассива, видимо, исходя из каких-то стереотипов, но со своим мужем понял, что хуйня это все полнейшая, а не стереотипы. Это все в голове людей, и, придумывая какие-то рамки и стереотипы, люди оправдывают свой страх и комплексы, какие-то ультиматумы и границы внутри, которые они не хотят нарушать ради другого человека, потому что не готовы или потому что попросту страшно. Так же принято, вы чего, а раз принято, то правильно. Только принято кем? Такими же трусами и людьми, которые не готовы опускаться, по их мнению, до чего? До того, чтобы быть слабыми в их понятии ради другого человека, любить его полностью и отдаваться полностью? И возникает в таком случае один вопрос к ним: а любите ли вы настолько этого человека, что не готовы идти ради него на уступки и ставить его желания превыше всего? Или же, будем откровенны, любите себя и чувство собственного достоинства? Непонятно, как в любви можно вообще разделять какие-то роли и так их отыгрывать до конца дней? Нет, конечно, если вас обоих эти ролевые игры устраивают — это, конечно, одно, но все же? Минато рассказывал про свою семью, а Обито слушал и завидовал ему белой завистью. Какаши сейчас уехал договариваться с очередными партнёрами в Германию, и поэтому Обито остался на неделю один. От Минато он узнал о состоянии Хаширамы и, видят боги, будет гореть за это в аду, но не мог не обрадоваться тому факту, что Сенджу старший наконец начинал получать по заслугам. Может, поменяется человек в кои-то веки и поймет что-то в этой жизни, кроме своего собственного эго и своей работы, но это оставалось под большим вопросом с жирным вопросительным знаком.Насчет Тобирамы он вообще ничего ни от кого не слышал — они и не общались после того самого момента, как Тобирама попросил адрес больницы, и разве что постарался узнать что-то по поводу этого у самого Изуны, который вкратце рассказал, что к чему, и на этом все, опять тишина. По крайней мере, если бы тот умер, узнали бы они точно, а пока, значит, жив, насчет здоров не уверен, но это его интересовало мало. Обито и сам не понял, когда объявил холодную войну Сенджу,, но, по крайней мере, был уверен, что в своём новом мире не хочет видеть их вообще. Никого из своей прошлой жизни. Единственный человек, которого он принял в свой мир с распростёртыми объятиями, был Минато, на этом все. Обито иногда думал о Рин, даже пару раз пытался анализировать ее, себя и Какаши, но вскоре пришел к выводу, что женщин, видимо, понять ему было не дано. Ни Рин, ни Мито, хотя ту же самую Микото, которая родила второго ребенка, понимал очень даже хорошо и подарил мальчику по имени Саске подарок. С Итачи он изредка играл в те самые моменты, когда Фугаку приводил подрастающего сына в офис. Итачи смотрел на него таким осмысленным взглядом и задавал вопросы не для своего возраста, что Обито понял, что именно имели Фугаку с Микото в виду, называя сына подрастающим гением. Мальчик действительно был развит не по годам, и Обито было интересно наблюдать за тем, как он взрослеет с каждым днем и тем, как родители гордятся своим сном. А Саске тем временем уже был дома с мамой и лежал в кроватке, пока, по словам Микото, Итачи уже начал смотреть за своим братом, проявляя к младшему интерес. И смотря на эти две пары, ему было действительно интересно, какие были бы дети у него, сложись бы жизнь по другому. Но, смотря на портрет Мадары в своем кабинете, ему было интересно, какие бы дети были у него, хотя краем сознанием понимал, что по сути, они все — его дети. Не родные, но все же.; И от этого становилось как-то неимоверно тоскливо. Дети растут и могут смотреть на портреты отца, развешанные по всему офису, а вот отец смотреть на них не может. Разве что с того света. Обито иногда задавался вопросом: интересно, какого ему там, где он сейчас? И есть ли это самое место, куда ты попадаешь после смерти. Видит ли он их оттуда и может ли думать про себя, в очередной раз ахриневая от того, какие они идиоты, комментируя их действия там, или же радуется их достижениям. Если то самое место где-то есть, получается, он знает об их новом проекте, а если да, то что думает по этому поводу? Чем он там занят? Может, сидит в каком-то кабинете и планирует очередную машину или еще что-то? А может, проводит время с семьей, которой ему так не хватало? Скорее всего с семьей, хотя знатно, наверное, бесился и переживал за Изуну все это время. Помогает он им как-то или же, наоборот, ничего не дает и просто наблюдает за ними, как за актерами в кино, которые играют в своем единственном фильме под названием жизнь? Садится такой по вечерам и думает: «Сейчас я понаблюдаю за братом, а потом посмотрю на Хашираму и поиздеваюсь над ним». Может, поэтому у того крышу катает от снов? Но Обито не хотел бы, чтобы Мадара имел доступ ко всему, ведь если он видит его ночную жизнь, то Обито было бы перед ним крайне неловко и стыдно. Обито может задать эти вопросы, смотря на портрет Мадары, в своей голове. Какого ему там на самом деле? Мадара, если бы знал вопрос Обито и знал бы о его существовании, ответил ему, что там ему в первую очередь больно, во вторую тяжело, в третью интересно, а в четвертую даже весело, но в то же время, выбирая смотреть за жизнью других с тех самых облаков, все-таки эта перспектива была бы лучше, но скучнее. Но Мадара об этих вопросах не знал, и на облаках не оказывался никогда тоже. Поэтому, поджимая подмышкой костыль, он делает шаги и смотрит, как тянет в его сторону свои руки физиотерапевт. Он отказался от поддержки и решил если падать, то только сам. А падал он часто. Тобирама пришел немного раньше положенного времени в тот самый бар, который указал его брат на геолокации, и заказал себе выпить вместе с закусками, с собакой он провел нужное время, хотя, будь он собакой, такого вот хозяина, который месяц не смог с ним гулять, давно бы послал куда подальше и ушел бы лучше во двор жить. Но Майн был спокойным и понимающим псом, который, наоборот, обрадовался той возможности, что хозяин весь месяц провел с ним чуть ли не с утра до ночи. Правда выгуливал его какой-то непонятный дядька, но впрочем это его не особо волновало, Данзо для собаки стал чем-то привычным, словно фон, в который особо углубляться не хотелось. Заказ принесли через минут двадцать, кальмарные кольца были еще горячие настолько, что, дотронувшись до них, обожжешься, да и начос были отменно политы сыром, ну и пиво, конечно. Вроде не в Германии живут, а пиво тут имеет особую популярность в таких вот барах, где люди собираются в пятницы и субботы на встречи со своими друзьями или горе-братьями. Хаширама пришел через полчаса, осмотрел бар внимательно и, наконец увидев светлую макушку растрепанных волос в углу, направился в его сторону. Волновался, идя в своей легкой байке, не застегнутой ни на одну пуговицу, на обычный спортивный костюм, что по пути в сторону брата сразу же выловил проходящую мимо официантку восточной внешности, которая перешла резко на английский и заказ все-таки приняла. Он мило ей улыбнулся и наконец направился к брату. Подошел со спины и сначала не знал, что сказать и с чего начать рассказ, наблюдая краем глаза, как тот что-то смотрит в ленте новостей на своем телефоне. Все же обошел столик и самого Сенджу и наконец встал спереди, заслонив своим телом вид на спины других людей, сидящих неподалеку. Тобирама словно не замечал его и вовсе и что-то быстро печатал, отвечая на принятое телефоном смс.       — Здравствуй, — секундная заминка, и наконец добавил, — брат. Говорит достаточно громко, но не кричит, так, чтобы Тобирама смог его услышать. И почему-то по телу начинает расплываться та самая волна волнения, от которой скручивает желудок и начинает немного подташнивать оттого, что идет едва заметная дрожь от макушки до пяток. Тобирама немного вздрагивает и, не решаясь сразу поднять свой взгляд на брата, поднимает медленно свои глаза в его сторону, и кровавые глаза встречаются с карими, и он, не сдержав своей усмешки, дает ей вырваться наружу. «Брат», какие громкие слова, ну если он называется его братом и считает себя его братом, то ему даже и сказать нечего, хотя да, кровные узы никто и не отменял, раз уж на то и пошло. Он смотрит в глаза Хаширамы пристально, будто пытается там найти хоть какой-то ответ на свой вопрос, но видит там все, кроме того, что надо ему, и его усмешка становится шире.       — Ну привет, братец, — он наконец отвечает ему спокойно и без какой-либо агрессии. Раз уж они решили негласно называть друг друга братьями, то почему бы, собственно, и нет. Ему действительно интересно видеть перед собой человека, который решил напомнить о своем присутствии спустя почти два года только потому, что ему стало плохо, потому что ему это надо, а не потому, что ему резко стали интересны другие люди и то, как они жили и живут за тот период, пока они не общались.       — Ты похудел, — Хаширама смотрит на брата с досадой, даже не знает, почему такие слова вырываются из уст прямо сейчас, но за языком он явно не следит вообще, — даже очень, выглядишь не очень. Видимо, нервы дали о себе знать. Тобирама усмехается и смотрит на него пронзительно. У него да, а вот насчёт тебя под большим вопросом.       — А тебя, наоборот, распидорасило, без обид, но выглядишь не очень из нас двоих сейчас как раз таки ты, видимо, дома кормят хорошо. А точно, я и забыл, что у тебя теперь своя собственная кухарка, и, судя по твоему весу, готовит она, увы, кухарка с неё хуевая. Хаширама усмехается, прикрывая свои глаза немного, ну да, Тобирама всегда был таким. Даже спустя почти два года его такие вот особенности характера и колкий язык никуда и не делись. Странно было бы, если бы он стал внезапно другим. У них вообще по жизни было что-то сроду соревнования по всему и всегда — за людей, за цель, удивительно, что Тобирама выбрал медицину, выбрал бы он ту же самую отрасль, что и он, было бы одним большим вопросом, кто бы остался позади. У них были… странные отношения, не такие, как у Изуны и Мадары, когда все грани в их братских отношениях стирались и становились чем-то совершенно иным, и вроде бы это и нормально, и вроде бы и нет. Тобирама с Хаширамой были такими типичными братьями, которые друг другу не уступают, не пропустят момент, чтобы лишний раз друг друга подъебать когда надо. Ударяя по самым неприятным и больным местам, и если сначала в детстве это все воспринималось как шутка, то чем старше они становились, тем не смешнее эти шутки уже становились. И были ли это в итоге шутки, оставалось под одним большим вопросом. Тобирама смотрит на него внимательно, ожидая очередную колкость, к которой он уже будет заранее готов, но вместо этого Хаширама из себя выдавливает просто:       — Я присяду? Тобирама опять усмехается:        — Нет, ну ты можешь, впрочем, и постоять, если тебе так комфортно. Или тебе, чтобы сесть, необходимо мое разрешение? Интересно, а чтобы вести себя так, как ты себя вел со мной и по отношению к другим, тебе нужно было тоже мое разрешение? Что-то не припомню, или ты мое молчание принял как знак согласия, заведомо не спрашивая моего разрешения в принципе? Хаширама садится и молчит подолгу, дожидается, пока ему принесут его заказ, и наконец-то с облегчением от чувства сильного волнения отпивает свой алкогольный напиток, облегчение пришло сразу же от первого глотка, и, впрочем, уже и не так уж и страшно было разговаривать со своим же братом. Он не помнит, когда Тобирама для него стал восприниматься как что-то сроду лавины, чем-то тяжелым, что реально создает чувство, давящее внутри одним своим присутствием, вероятно, с детства, когда маленький смотрел на него с очередной обидой и горечью, когда покрывал поступки Хаширамы и получал от отца нагоняй. Он смотрел так, словно искал поддержку и понимал, почему его старший брат сделал те или иные вещи, он до последнего ждал, что Хаширама хотя бы раз вступится за него или защитит его, а может, просто успокоит после скандала, но Хаширама лишь смотрел в пол и молчал. Молчал и смотрел в пол. Тобирама хорошо эти моменты запомнил — те самые, когда он чего-то от кого-то ждал, но вскоре понял, что чуда не случится ни тогда, ни потом, ни сейчас. И попросту принял как факт, ведь как бы это грубо не звучало — не Хаширама виноват в том, что не оправдал ожидания маленького брата, а сам Тобирама, который слишком много ждал от него, думая, что они одинаковые в этом. И в этом случае винить Тобираме нужно только себя. И поэтому Тобирама ничего не ждал больше вообще, он согласился на эту встречу, чтобы послушать, что Хаширама ему скажет про Мадару — не более, не менее, услышать что-то в свой адрес он, по сути, никогда больше и не рассчитывал. Почему? Потому что смирился в какой-то момент, что некоторые вещи остаются неизменными, вне зависимости от того, сколько лет пройдет, не важно, что случится и какие люди будут окружать тебя на этот самый данный период — люди по своей натуре не меняются, а если даже и меняются, то некоторые вещи, которые въелись им под кожу, словно нервные окончания, никуда и деться не могут.       — Как твои дела? — Хаширама задает свой первый вопрос наконец-то и отпивает еще один глоток крепкого, ведь заказал он шотландский виски. Где-то отдаленно поют птицы, но они слышат только громкие голоса людей в баре, которые умудряются во время бурного спора еще и перекрикивать друг друга. Дела? Хм, ну как тебе сказать? Вообще люблю такие вопросы от людей, которые спрашивают, как именно мои дела спустя год или два. Проблема в том, что мои дела меняются каждый день в силу того, что каждый день происходит что-то новое, и получается именно это что-то новое, в какой-то момент оно превращается в непрерывную волну этого самого нового, которая видоизменяет за собой все старое, и, по сути, твои дела уже давно не могут быть как раньше. Они просто пополняются новыми трудностями, радостями, которые влияют на конкретные события и на то, как ты начинаешь на них реагировать, на то, каким ты вместе с ними становишься. И поэтому мне всегда хочется спросить в ответ — тебе рассказать с начала, или же как мои дела сейчас? Но если я начну с того, как мои дела сейчас, боюсь, ты попросту не поймешь, потому что в этих красочных описаниях меня просто не узнаешь. Не найдешь. А если я начну с самого начала, то опять же я не смогу передать тебе всех тех эмоций, которые у меня были именно в те моменты, когда я это переживал вместе с людьми, которым было до меня тогда дело, а может, и один, но суть от этого, так или иначе, не меняется, ибо в конечном счете ты не поймешь ничего от слова совсем.       — Нормально. Временами хорошо, временами плохо, по-разному, — Тобирама отвечает односложно, потому что после потока мыслей в своей голове не нашел более подходящего описания, как именно рассказать ему, как же его дела.       — Что нового? — Хаширама не сдается и думает, что задает те самые вопросы, которые сейчас хочет или ожидает услышать спустя столько времени его брат, ведь он же проявляет интерес? Проявляет, значит делает то, что должен, так сказать, прелюдия, делает все правильно, как и должно быть. И опять же, ну, я даже и не знаю, что у меня нового, дай-ка подумать мне хорошо, пару минут, и постараюсь тебе ответить правильно. Что же у меня нового произошло за эти почти два года, блядь, я даже и не знаю. Вероятно, если бы ты и поинтересовался бы немножко раньше, к примеру, на полтора года так раньше, если бы тебя это действительно интересовало. А не потому, что ты соблюдаешь нормы приличия, чтобы наконец говорить сам, я бы, может, тебе и ответил, что именно произошло, да и не только со мной, так еще с Изуной, с Обито и Какаши, даже с Мадарой, рассказал бы, а сейчас ну, не знаю, что и ответить, если честно. Что же нового? Да по сути ничего, наверное, да, точно, сто процентов, одно сплошное ничего.       — Все по-старому — работаем, — отвечает Тобирама и отпивает свое пиво, пена на котором осела на желтоватую жидкость и вскоре и вовсе растает. Задумывается и спрашивает в ответ: — Ну, а ты-то сам как? Что мне интересного расскажешь спустя столько-то времени? Хаширама хмурится и отпивает еще пару глотков, кривясь, сглатывает, и рука тянется за сигаретой. Ну вот и первый неизменный момент — как пьешь, то автоматом куришь, так сказать, добиваешь себя инородным говном в большей степени, ведь опустившись уже на ступень ниже, человек стремительно тянется упасть ниже в полном объёме. Раз уж пошла такая пляска, впрочем, Тобирама и Мадара такие же, когда пили, курили больше, но курили и без этого, не кривя носом от никотинового дыма кого-то проходящего мимо или сидячего рядом, словно для тебя это под стать одному из смертных грехов. Иногда попросту не надо казаться лучше, чем ты есть на самом деле, проще признать, что ты говно так или иначе, и вопросов, и забавной реакции на тебя больше не будет.Люди вообще любят казаться лучше, чем являются на трезвую голову, но забывают, что большинству стоит выпить, и все их дерьмо вылезет наружу. И это увидят другие, которые также в этом дерьме варятся, увидят и запомнят, и потом долго будут тебе припоминать твой мнимый нимб над головой, который ты так усердно пытаешься держать до первого шага к расслаблению или же, иными словами, до первого шага вниз. Вообще их попойки в прошлой семье можно было каждому из них четверых описать каждым пунктом степени принятия. Тобирама, напиваясь раньше в их семье, в основном становился еще более замкнутым и задумчивым, погружался полностью в свои мысли, старался найти ответы на какие-то вопросы, буйным или гиперактивным не был, просто начинал думать о каких-то глобальных вещах, и в итоге попросту загонялся от своих же мыслей. Но вскоре убеждал себя в том, что как протрезвеет — полегчает. Мадара впадал в свои мысли еще глубже, чем он и доводил себя часто до ручки от потока эмоций внутри, или агрессировал так, что страдали все, которые были к этому причастны. Часто было первое, иногда все это разбавлялось агрессивной ездой и сваливанием куда глаза глядят. И после долго злился на самого себя из-за этого дерьмового внутри состояния, которое сжирало его на пьяную голову целиком. Изуна становился спокойней, чем обычно, расслаблялся и радовался жизни, чувствовал себя таким облачком, полностью погружаясь в это невесомое состояние облегчения, радости и комфорта. Агрессивным не был никогда в отличии от брата, наоборот, более любвеобильный и добрый ко всему живому. И был Хаширама, который, переняв от себя все эти качества на трезвую голову, выпив, становился слишком гиперактивным, его все время несло творить какую-то несусветную жесть, делать такие вещи, которые на трезвую голову он бы и не додумался, и его эмоциональность что в негативном, что в позитивном спектре достигала высшей температуры кипения. Часто он вообще забывал, что говорил и что делал,, а если и говорил, то все его нутро настоящее выходило наружу. И того мы имеем Торг, Депрессию, Принятие и Злость вперемешку с Отрицанием. Отличная комбинация в виде четырех людей — ничего не скажешь. Хаширама курит и наконец отвечает:        — Ну вот дочь родилась, Сакурой назвали, впрочем, ты и так это знаешь, я же тебе об этом первому написал, — он смотрит на Тобираму с укором, тот же должен был хотя бы поздравить как нормальный человек. Все нормальные люди поздравляют с днем рождениям, даже если не общаются, даже если родилась дочь, не даже — тем более.       — Ну, — Тобирама смотрит в его глаза и отвечает просто, пожимая своими плечами, — поздравляю, что ли, — после добавляет, — наконец-то ты получил ребенка себе, ты же так этого хотел.       — Спасибо, — Хаширама отпивает еще пару глотков, и идет вторая сигарета следом.       — Тяжело? — вдруг спрашивает Сенджу младший.       — С кем? — отвечает в тон Хаширама и смотрит просто, но в глазах, помутневших от алкоголя, мелькает какая-то вселенная усталость. Тобирама кривится от такого вопроса:        — С ребенком, до твоей жены мне, признаться честно, нет совершенно никакого дела. Мое мнение касательно этого человека не поменяется и не поменялось, — он тянет руку к закускам и наконец съедает первое кольцо.       — Зря ты так, она очень даже… — Хаширама начинает противостоять, но сразу же был перебит.       — Я же сказал — мне неинтересно. Больше повторяться не буду, — он смотрит на него странно, а после добавляет, — так что там с дочерью? — Он, может, бы и хотел в глубине души порадоваться за него, он, может, бы и хотел сказать, как он за них счастлив, но так или иначе и внутри, и снаружи это было враньем, потому что никакой радости у него отнюдь не было и не появится, потому что все это для него было мерзко, если бы этого так называемое счастье не стоило таких вот последствий, может, радость бы и была — но как сложилось, так и сложило. Врать Тобирама ни себе, ни другим не любил, следовательно, и не высказывал особого восторга по поводу всей новой жизни его брата.       — Подрастает, няньки помогают нам облегчить с этим трудным бременем жизнь, — Сенджу старший отпивает еще пару глотков и переводит взгляд на других людей в округе. — По крайней мере, ты прав, ребенка я действительно очень хотел. И он мне дать его не мог. Тобирама молчит и сморит на своего брата, и в этот момент ему хочется взять и хорошо ему заехать по лицу этим самым стаканом. Раз ты так хотел этого ребенка, о чем ты думал все время, пока жил с ними в одном доме и был так счастлив, каким хотел казаться? Или тогда тебя этот ребенок не волновал в принципе? Может, тогда тебя волновал только ты сам? Слушать это действительно неприятно, потому что именно этот человек напротив сделал все возможное, чтобы случилось то, что случилось, а именно забрал у него любую возможность тогда быть с Мадарой из-за собственной прихоти и детского соперничества с младшим братом. И сейчас ты так спокойно говоришь все это?       — А ты сам, Тобирама, — Хаширама наконец переводит свой взгляд на брата, — хочешь ли детей? Думаешь завести? Все, показали красную тряпку быку, и Тобирама, не сдержав свой порыв, сжимает стакан так крепко, что в следующий момент заносит его над лицом брата, и тот летит в его сторону, Хаширама успевает защититься рукой со своим стаканом, и первый бокал разбивается в дребезги, отчего кусок летит в сторону лица Тобирамы, и осколок своим краем задевает его подбородок, оставляя кровавый порез. Люди рядом с ними шарахаются, некоторые достают телефоны и начинаю снимать очередных бухих мужиков, которые, по их мнению, ужрались уже в стельку и начнут потасовку. Официантка в углу кричит, и вторая, хватая тряпку, бежит к их столику. Тобирама проводит рукой по подбородку, который начинает щипать, и усмехается. Изуна оставил первый шрам на его лице, на щеке, тогда стаканом, Хаширама — второй своим на подбородке, остался Мадара? Ведь бог любит у нас троицу? Всех он любил и любит, и все оставили на нем отпечаток как и внутри, так и теперь снаружи. Хаширама смотрит на него укоризненно и судорожно дышит.       — Успокойся, Тобирама, — он напрягается сильнее когда видит, как Сенджу сжимает сильнее разбитый бокал, отчего рука значительно начинает кровоточить. — Я просто спросил, это ни к чему, — пытается унять вопрос деликатно. Их продолжают снимать на камеру, и наконец Тобирама поворачивается к афигенным операторам и говорит тихо:        — Если ты сейчас не выключишь свой телефон, я его или разобью, или тебе в жопу засуну. Выбирай. Ему что-то говорят в ответ, и Тобирама уже встает, как телефон все-таки убирают от греха подальше. Хаширама извиняется за брата и что-то обсуждает с этими людьми, но да, как обычно, чтобы всех успокоить и все решить мирно, ибо же стыдно. Официантка вместе с уборщицей уже убирают осколки и помогают Тобираме встать и отойти, чтобы его руку все-таки обработали в уборной. Сенджу младший возвращается через минут десять с пластырем на подбородке и перебинтованной рукой, стекло не зашло глубоко, отделался меньшей кровью. От Мадары приходит сообщение на ночь, и Тобирама автоматом улыбается, пока его брат смотрит на него с опаской. Вроде подобрел, уже хорошо.       — Это тебе там Изуна мемуары строчит? — пытается он разбавить атмосферу. Тобирама переводит на него взгляд и усмехается своим мрачным мыслям — знал бы ты, кто мне пишет, ты либо бы поседел, либо обалдел, хотя одно из другого вытекает. Хорошего для тебя в обоих случаях было бы мало.       — Тебя это не касается, — отвечает он резко.       — Ну, а как у вас там? Я серьёзно. Ты не думал о…       — Я же сказал — тебя это больше не касается, если тебе был бы интересен Изуна, ты бы ему написал за эти два года хотя бы раз, — он фыркает, — поэтому лучше помолчи. Хаширама замолкает. Крыть нечем. А насчет ребенка — да, я бы его действительно хотел. Я бы его так хотел, что я бы его даже усыновил, но не могу. Я бы прибег к способу искусственного оплодотворения, но… Это все как-то… Я жалею, что я не родился женщиной, я бы так хотел ребенка от Мадары, что он бы у меня был бы, если бы его хотел и он. Но я не родился женщиной, и в отличии от тебя, ебать первую попавшуюся удобную кандидатуру ради своей хотелки я и не собираюсь — иначе чему цена моих же слов? Если ты любишь человека, действительно любишь, и так уж сложилось, что детей вы иметь не можете, значит, так тому и быть. Ведь выбирая между любимым человеком и своим желанием иметь ребенка — я выберу уважение к этому самому выбору и к себе в том числе. Хаширама смотрит на него изучающе и после выпитого окончательно стакана до дна выдает:        — Знаешь, ты стал каким-то другим, — он ловит на себе спокойный взгляд Тобирамы и продолжает, потому что тот просто его слушает и пока не собирается ничего отвечать, — ты всегда был каким-то слишком сложным для меня, но сейчас я тебя действительно не узнаю, ты меня словно ненавидишь за что-то, но за что именно, я понять не могу, ведь ничего плохого я тебе не сделал, — он смотрит на него так же спокойно и переводит взгляд на раненый подбородок, добавляет чуть тише: — По крайней мере, раньше ты бы не поднял на меня ни руку, ни стакан. Тобирама устало растирает своими пальцами глаза и просто молчит.       — Не поделишься, почему именно у тебя на меня такая реакция? Ты и вообще сначала на мои сообщения не отвечал и трубку не поднимал тоже, мы все-таки братья, Тобирама, и ты ведешь себя слишком дико по отношению ко мне. Мы все-таки семья. Тобирама молчит, переводит взгляд на новый бокал, который им принесли, и отвечает тихо:        — Я веду себя так, как считаю нужным, и так, как ты этого заслуживаешь, — он спокойно наливает себе крепкого алкоголя из бутылки брата без спроса и отпивает глоток. — У тебя очень странные стали понятия семьи, если ты считаешь себя мои братом, и для тебя нормально называться им, совершенно не интересуясь ничей жизнью, кроме своей, для меня — нет. Семья — это очень одновременно обширное понятие и в тоже время слишком узкое, наличие кровных связей еще не говорит о том, что человек является для тебя семьей, в нашем случае уж точно.       — Почему?       — Потому что ты предал всех, кроме себя, Хаширама, хотя, — его губы расплываются в горечи, — забавен тот факт, что и себя ты, по сути, предал тоже, потому что предал свой выбор в первую очередь, и после этого позора, которым ты очернил всех нас, мне и сказать тебе, признаться честно, больше и нечего. Хаширама молчит и выдыхает устало, вот опять его все продолжают винить. Хотя он ничего такого не сделал, не он.       — Я просто не понимаю тебя, — Тобирама отпивает залпом крепкое и ставит стакан на стол, — два года назад, тогда, на мой день рождения, ты хотел сделать ему предложение и даже спрашивал у меня совета, а спустя три дня ты при всех целуешься со своей будущей женой, и даже если все эти фото были подставными, не в этом-то дело, неужели ты не понимаешь, не за это я тебя виню, я виню тебя за то, что мало того, что ты его не остановил и ничего ему не объяснил в итоге, ты после похорон сразу же все забыл и стал жить своей жизнью, и единственное, на что у тебя хватило ума, так это толкнуть речь на похоронах. И мне непонятно, как ты собирался делать предложение человеку, которого так легко забыл и отпустил, какая цена твоих слов и чувств в таком случае, когда, получается, тебе действительно было на все это срать и… Хаширама его с криком перебивает, ставя с грохотом стакан на стол:        — Да что я такого сделал? Что я мог сделать, когда человек уже умер, я не пойму! Почему вы все вините меня в этом?       — Да в том-то и дело, что ты ничего не сделал вообще, Хаширама, в том-то и проблема, — Тобирама тоже повышает тон. — Ты всю жизнь с пеной у рта доказывал всем, как тебе человек дорог и как ты его любишь, орал об этом направо и налево, орал о том, каким он мужем будет твоим, как много ты для него делаешь и какие у вас проблемы последнее время, как ты от этого страдаешь, какой у вас тяжелый период, но ты не сделал ничего, чтобы его решить и обговорить, ничего, чтобы сохранить хоть что-то, ты мало того, ты раз сделал ту ужасную вещь, после в наглую изменил ему до на дне рождения Изуны, из-за чего вы расстались на год, так ты в итоге сразу же, буквально на следующий день променял его на человека, с которым изменял ему, и в итоге для него ты действительно не сделал нихрена, — Тобирама говорит спокойно уже и с какой-то тоской.       — Ты ничего не понимаешь! — Хаширама злится.       — Да нет, Хаширама, это ты нихрена не понимаешь, потому что своим эгоизмом ты отобрал у меня человека тогда, которого я действительно любил, — он морщится. — Ты все знал, потому что я тебе об этом говорил, ты знал, что я любил его с детства, и ты специально ничего не сделал, ты просто взял и растоптал мои слова тебе об асфальт и назло мне повернул все так, что в итоге он бы никогда не был со мной, потому что разница в возрасте на тот момент играла действительно большую роль. А после ты отобрал вообще у нас все и я знаю, что ты понимаешь о чем я сейчас говорю. Тебе тогда он, может быть, и нравился, но, сравнивая мои чувства и свои, ты и не понимал моего отношения к нему… И какой из тебя старший брат? Когда ты даже тогда и для меня ничего не сделал.       — Господи, — Хаширама закатывает глаза. — У тебя Изуна был, тебе что, мало было? Или ты у нас решил шведской семьей жить?       — Если бы ты не был таким эгоистичным гондоном, никакого Изуны бы и не было, потому что мы оба знаем, что тогда Изуна мне был как брат, — Тобирама смотрит на него пристально, — у меня не было другого выбора, кроме как полюбить кого-то другого, когда Мадара ушел, я ему обещал тогда, попытаться убедить себя в этом, смотря на человека, к которому я чувствовал все это, и понимать, что он уже занят, — Тобирама улыбается. — А все почему? Потому что ты очень для этого постарался. Хаширама смотрит на него удивленно, словно слышит и вовсе первый раз, моргает пару раз, переваривая информацию, и наконец спрашивает тот самый вопрос, который, кажется, не мог из-за страха задать все эти года.       — Ты что, действительно его любил все это время? — он сам боится слышать себя сейчас со стороны, да и в глубине души боится услышать ответ на свой же вопрос, он так долго пытался это скрыть от себя самого же и попросту игнорировать. И не знает и, может, никогда не узнает, почему решился все-таки произнести это в слух, — То есть до самого конца что ли? Тобирама молчит, и Хашираме становится дурно.       — Ты серьезно? То есть все это время ты?.. — осознание приходит очень медленно, под стать улитке, которая медленно ползет в свой пункт назначения.       — Если даже да, то что с того? — Тобирама спрашивает небрежно, словно пытаясь отмахнуться от неприятной ему темы, словно пытается избавиться от назойливого комара, который так и норовится впиться в твою кожу, распространив свой яд тебе под кожу.       — Да я просто… Не ожидал, что все это так долго будет длиться, и я даже не знаю, что и сказать тебе, — Хаширама до сих пор пребывает в полной прострации. — Как ты… Как ты жил с этим? Как ты все это время делал вид, что всего этого нет, и приспособился к ситуации настолько, что все вокруг поверили? — он говорит просто свой поток мыслей, все еще не понимая всей серьезности ситуации целиком. Тобирама усмехается как-то грустно, отпивает свой напиток и отвечает тихо: — Молча. Молча, Хаширама. Некоторые вещи мы делаем порой молча, о которых не надо кричать направо и налево, надо просто заткнуться и делать все молча. Они сидят и пьют еще минут десять в полнейшей тишине — каждый думает о своем, голоса в баре становятся громче, тем самым выводя из своих мыслей, концентрироваться на которых становится тяжелее.       — Я что вообще сказать хотел-то, — Хаширама начинает, — почему я тебе звонил и писал, собственно, знаешь, я бы никогда не подумал, что столкнусь в своей жизни с тем, что вина за Мадару накроет меня таким вот неожиданным способом, словно вся несусветная пизда последних событий накроет мою голову целиком, — он переводит взгляд на брата и понимает, что тот действительно внимательно слушает, попивая свой виски.       — Все было хорошо, и я, живя дальше, работал и радовался жизни, Мадара мне снился в первые три месяца после похорон, а после и вовсе пропал, и, знаешь, я так радовался этому, — на этом моменте Тобирама кривится, но ничего не говорит, — но я даже предположить не мог, что спустя полтора года он вернется в мои сны и напомнит этим о своем существовании в такой форме, что вся моя спокойная жизнь в какой-то момент пойдет по полнейшей пизде — началось это после рождения дочери. Я пытался попросить у него прощения, пытался торговаться с ним, но из сна в сон я понимал, что медленно начинаю сходить с ума, вся моя привычная структура существования пошла под откос. Я стал ненавидеть свою жену, замечать все больше и больше в ней недостатков, которые начали просто вымораживать меня, начал сравнивать их, начал пить и избегать или оттягивать момент возвращения домой. Несмотря на то, что наш прошлый дом уже и не узнать, и там нет ничего больше, что могло бы напоминать мне и ей о нем, приходя туда, я понял, что мой дом стал одним сплошным Мадарой, и, засыпая там, я встречаю его снова, мы встречаемся, а он практически всегда молчит и улыбается мне, винит меня во всем или просто молчит, наверное, виню себя на самом деле я, и все это длилось пару месяцев, пока все мои сны не приобрели еще более жесткую форму, и, видя во сне покойника, я просыпался оттого, что кончил. Он лишь одним своим видом вызывал у меня такое желание, которое моя жена не вызывает, трахаясь со мной во всех позах, и… Это пиздец. Я не знаю, что мне делать, я не хочу появляться дома, я не могу оставаться сам с собой, меня накрывает все это с головой. Я даже на кладбище ездил, умолял оставить меня в покое. Но он меня не слышит, видимо, издевается над мной и над моей семьей, принося еще большие страдания, чем будучи живым. Тобирама в какой-то момент начинает улыбаться шире: — Да не в нем дело.       — А в ком?       — Мадаре до тебя нет больше никакого дела, поверь мне на слово, будь он живым, ему бы и не было бы до тебя никакого дела, узнай он, что ты сделал и как. Ему никогда до тебя дела не было. Просто, Хаширама, это называется твоей человечностью и постепенным осознанием того, что ты сделал, которое, наконец, стало в тебе просыпаться. Не Мадара доводит, нет, а ты сам в его образе. Иными словами — пока ты сам себя не простишь, если вообще поймешь, что надо прощать, это никуда в тебе и не денется, и все это превратится в один большой замкнутый круг, который ты сам должен разрушить, другого выхода я тут не вижу.       — Я так устал от этого, я пытаюсь искоренить в себе это, но, видимо, — Хаширама замолкает, — некоторые вещи действительно уже не выжечь из себя ничем. Тобирама поднимает одну бровь в вопросительном знаке и оценивающе смотрит на него.       — Прости, а что ты хотел? Что твоя бисексуальность или пидорские замашки куда-то испарятся сами по себе только потому, что на баб перешёл? — он усмехается. — Смешной ты.       — По крайней мере, я очень на это надеялся, — Хаширама делает еще один глоток и смотрит на часы. — Так что же мне делать со всем этим, мой младший брат? Какой ты мне дашь совет? Я действительно страдаю от этого всего.       — Тебе нужен мой совет? Мое мнение ? — Тобирама смотрит на него с какой-то эмоцией, непонятной для старшего Сенджу.       — Да.       — То есть тебе хочется узнать мое искреннее мнение и мои мысли насчет всего твоего рассказа? Я правильно тебя понял? Хаширама кивает, Тобирама всегда мог дать нужный совет, всегда. Тобирама прикрывает свои слова и усмехается.       — Знаешь, что я тебе скажу? — открывает глаза и смотрит пристально, облокачивается щекой на руку, пока его взгляд скользит по скулам брата и наконец останавливается на кончике носа. — Какой мой совет? — он усмехается шире, ловя на себе внимательный взгляд брата. — Я бы посоветовал тебе нахуй пойти, но, — он начинает улыбаться и в блаженстве прикрывает глаза, — есть одна маленькая проблема, тебе больше не на чей хуй идти, — закусывает губу и поворачивает голову в другой бок, смотря такими горящими глазами, отчего по спине Хаширамы начинают бежать мурашки. И добавляет чуть тише: — Поэтому в силу последних событий, посоветую тебе идти туда, куда ты привык ходит уже почти два года, иными словами — в пизду. Ты можешь жаловаться здесь сколько угодно, но проблемы, кроме того, что ты даже в своей голове держать верность своему партнеру не умеешь, я здесь не вижу, — он кривится. — <Ты или уже определись наконец, что тебе от этой жизни нужно или кто, или прекрати уже заниматься самобичеванием и пудрить мозг и себе, и другим, — он скучающе смотрит на вытянувшееся лицо брата. — Больше я ничего тебе посоветовать не могу, к сожалению.       — Тобирама! — он повышает голос. — Хватит уже на меня перекидывать свои обиды за все, это ни к чему!       — Я и не перекидываю, у меня давно нет на тебя никаких обид, была ситуация раз, была ситуация два, на третью я сделал всего лишь вывод и никаких обид, — он спокойно отвечает на это. — Ты сам был инициатором нашей встречи, как и звонков мне и сообщений — не я. Мои так называемые обиды не имею никакой актуальности и никакого смысла, потому что держать обиду на человека, который так ничего и не понял и продолжает себя вести так, как привык, — пустая трата времени и сил, одним словом, себя не уважать. Одно дело, если бы ты понимал, что ты говно, не скрывал этого и принимал это, а другое — ты винишь до сих пор всех, кроме себя. В этом наше с тобой и отличие — я-то понимаю, что сделал и чего мне этого стоило, а ты все еще нет. И поэтому что-то посоветовать тебе внятное я не могу, потому что вне зависимости от того, что я тебе ни советовал бы, какой бы уникальный способ решения проблем ни предлагал, человек должен прийти к этому сам. Они молчат оба, на этом разговор закончен. Тобирама допивает свой стакан и, смотря в очередной раз на телефон, наконец объясняет то, что ему пора, и, прощаясь, уходит, он закончил. Хаширама, впрочем, уходит вместе с ним, они оплачивают все, что должны, и расходятся каждый своей дорогой, так и не повернувшись и не посмотрев друг другу в след. Потому что оба понимают, что вряд ли больше действительно хотя бы раз увидятся по обоюдному желанию.

***

Вечерняя мгла, которая накрывает город уже ближе к ночи из-за летнего периода времени, постепенно заползает из всех возможных щелей и, наконец достигая образ человека на кровати, резко сталкивается с непробиваемой преградой в виде настольной лампы, которая горит своим огнем неподалеку, не мешая глазам и не раздражая их оболочку. Тьма соприкасается со светом, растворяется с ним полностью, находя свой собственный баланс, превращаются в пустоту, сливаясь друг с другом. Изуна лежит на своей кровати и, положив руки под голову, смотрит в потолок. Сегодня прошел еще один день, из которого он постарался выжить максимум. Утро началось со встречи с Какаши, который приехал с другими членами семьи его проведать и привез с собой гостинцы того, что Изуна ему заказ, они поговорили час, Учиха получил нужную для него информацию о том, что происходит в окружающем мире, там, за этими четырьмя стенами, и в который раз получил вопрос, будто невзначай, о том, когда же они смогут его отсюда уже забрать. Так было из раза в раз на протяжении последнего полугода, и, если Обито более мягко интересовался и ходил вокруг этой темы, Какаши же не церемонился с этим. Спрашивал прямо.       — Сколько ты еще здесь будешь сидеть, Изуна? — Хатаке смотрит прямо в его черные глаза и не моргает. — Я знаю, что ты уже давно здоров, и не понимаю, сколько еще времени ты будешь отказываться от настоящего мира вокруг, прячась от всех здесь, — он замолкает. — Мы не имеем ничего против этого, но все же… Не пора бы уже что-то делать и начинать заново жить, как все нормальные люди? Изуна смотрит на него и про себя усмехается, да, с ним тяжелее, чем с Обито, намного, Какаши имел совершенно другой характер, одурачить слезливыми речами и видом было крайне тяжело, из него бы вышел отличный мозгоправ. Он, сам того не понимая, каким-то образом весь спектакль людей вокруг видит сразу, сначала, конечно, подыгрывает, как это было с той же самой Рин, а после начинает тебя валить, и если ты к этому будешь не готов, то эту битву ты заранее проиграл. Изуна сначала пытался одурачить его, пытался убедить в том, что тот не прав, а потом понял, что все это в сторону этого человека выглядит нелепо.       — Ты же не думаешь до сих пор, что Мадара жив и что все его прячут? Или ты все еще его видишь? — Какаши наступает, пытается понять Изуну более тщательней. Изуна усмехается опять.       — Нет, я его не вижу больше, — он отвечает спокойно, смотря в глаза Какаши, и ловит там наконец облегчение. Но никто не сказал, что я на минуту хотя бы в своей жизни усомнился в том, что мой брат жив.       — Тогда в чем проблема, Изу? — Какаши смягчает тон. — Неужели тебе так страшно начать жить заново? Мы же как-то живем, и ты сможешь, пора бы уже. Изуна делает вид, что этот вопрос заставил его задуматься и погрузиться во внутренние размышления о бытие, но по факту лишь тянет время, ведь ответ на этот вопрос он давно уже знает сам, он ждет, не более, не менее. Но для себя принял стойкую позицию той самой жертвы, чтобы это самое время для себя выигрывать как можно дольше. У него были отличные учителя тут, многому научили, особенно уму.       — Ну вот выйду я, и что дальше? Что ты мне прикажешь делать, Какаши? — Изуна спрашивает в ответ из-за одного лишь интереса, что тот ему ответит и главное — как. — Ну то есть ты хочешь, чтобы спустя почти два года я вернулся в своей ресторан как ни в чем не бывало, о котором я и не интересовался даже и ни об одном из работников тоже, не отвечал на всех их сообщения — и такой «Здорова, ребятки, я вернулся! Давайте устроим кулинарное шоу?» И то, если от ресторана что-то еще осталось, не знаешь, кстати? Или, может, вернулся в компанию вашу, которая принадлежит мне в первую очередь, и такой сел на место директора и смотрел каждый день на развешенные везде портреты моего брата? Из-за горя, по которому я сюда и попал? Или, может, мне надо вернуться в квартиру, в которой я свел счеты с жизнью, и ванну, в которой так отчаянно отмывали хлоркой от моей же крови? А вернулся к кому именно, Хатаке? Давай на чистоту — у меня никого больше нет, мой брат умер, мой парень меня бросил, точнее, мы разошлись, но не суть, моя семья меня предала и женилась на бабе, остались только вы вдвоем, и то у вас своя жизнь. Мои друзья, впрочем, особо не интересовались мной за это время и лишь из чувства долга навещали меня, так как попросту начали бояться, так как я же неадекватный, еще прирежу их, не дай боже… И поэтому у меня вот вопрос к тебе, один такой, маленький, — куда именно ты хочешь, чтобы я вернулся? — он переводит взгляд в окно. — По крайней мере, тут мне не скучно, и есть занятия и доступ к ним, да и люди, которые меня понимают, и я понимаю их, а что там? Вот что дальше?       — Изуна, у тебя есть мы, — Какаши пытается говорить более мягко, — для того, чтобы вернуться в нормальную жизнь, нужны лишь желание и мотивация, — его перебивают.       — Здорово, конечно, спасибо вам за это, я благодарен, вы знаете, но что, если мотивации у меня попросту нет? — он хмурится. — Вот нет и все?!       — Да еб твою мать, Изуна! — Какаши переходит на крик. — Хватит уже страдать и делать из себя жертву обстоятельств, люди умирают, люди расходятся, людей предают, но люди не прячутся в психбольницах поголовно, как ты, если бы прятались, в мире как минимум закрыты были бы тут половина людей! — его глаза блестят. — Соберись ты уже и перестань винить во всем всех!       — Наконец-то, — он улыбается.       — Что?       — Наконец-то хоть кто-то понял, и кого-то точно так же раздражает этот абсурд, — он улыбается шире и продолжает, — наконец-то у кого-то появились мозги, и кто-то начал видеть все так, как это выглядит на самом деле, и я рад, Какаши, что ты стал первым, кто мне сказал все это.>       — Я не понимаю, — Какаши опешил. Моргает и пытается понять, о чем сейчас Изуна говорит. Изуна наклоняет голову вниз и говорит тихо:        — Дело в том, что я как раз таки и не считаю себя жертвой, Какаши, я все ждал, когда вы это увидите, я нахожусь здесь по собственному желанию и жду.       — Чего? — Какаши хмурится и наклоняется тоже ближе, успокаивается.       — Когда я смогу выйти отсюда в тот момент, когда мне буде это выгодно, и начать делать то, что я задумал, когда все, кого это касается, будут ожидать этого меньше всего, и вот тогда я начну, пожалуй, — он смотрит на него горящими глазами с такой иронией.       — О чем ты? — Какаши хмурится опять.       — Вот ты и узнаешь, о чем я.       — Я надеюсь, ты ничего не придумал ненормального, и это не касается твоего брата, потому что в таком случае это будет означать, что тебе так и не стало лучше. Надеюсь, никто не пострадает, Изуна, я на полном серьёзе говорю тебе, — он ищет в глазах Изуны ответ, и Изуна видит в его глазах мольбу. — Обещай мне! Изуна кивает ему и улыбается своим мыслям. Конечно же, это не касается моего брата, и никто не пострадает, обещаю, держа за спиной скрещенные пальцы. Слово даю. Можешь не волноваться, никто не пострадает. Пока что. А вот насчет потом я не уверен. После того, как Какаши ушел, Изуна, созвонившись с одним человеком, который в первую очередь требовал справку о его вменяемости, поблагодарил его, и они остались друг другу должны до следующего звонка. Дальше он, наконец отправившись на групповое занятие и не забыв одарить Цунаде на личной терапии самой что ни на есть лучезарной улыбкой, вернулся к чтению книг. Мадара умер для всех, но вот для Изуны он стал им самим, Изуна стал глазами брата, руками брата, голосом брата и ушами, пока что на время, отдавая себя ему взаймы и показывая ему, как он был всем вокруг дорог, показывая то, к чему его вера в людей и отношение к ним привели. Изуна смотрит, а Мадара видит. И будет так, пока он не найдет его. Потому что Мадару хоть видеть он и перестал, а вот чувствовать за последние полгода стал значительно лучше. И списать это на совпадение было крайне сложно. Он правда пытался его отпустить, но чем больше пытался отпустить и забыть, тем больше понимал, что Мадара становился к нему ближе, чем когда-либо до этого. Он лежал, смотрел в потолок и пытался найти ответ на свой вопрос — почему так, но кроме как множества абсурдных для других вариантов, если бы они это услышали, — не находил.

***

Мадара делал значительные успехи, хоть и часто падая с болью на пол после пары шагов на костылях, хоть и боль все еще часто проскальзывала даже в стоячем положении, но, сжимая зубы, ты делаешь шаги дальше и в какой-то момент радуешься, что уже стало даже и получаться. Если бы не все эти странные и специфические люди вокруг и их чувство юмора, которое реально помогало как-то изолироваться от всего этого, было бы крайне тяжело. Тобирама в тот день отвечал очень мало, когда ушел, а после наконец вернулся в привычную колею, и они могли вместе уже делать первые шаги вместе. Теперь часто приводили в больницу собаку, от вида которой как-то становилось даже тепло внутри. Майн часто лежал на полу и смотрел на Мадару глазами, полными понимания и поддержки, даже часто подходил и своим большим носом легонечко его толкал вперед, чтобы Мадара не филонил и сделал еще один шаг. Учиха поворачивал голову и усмехался от взгляда собаки, даже обычный пес и то ждет, когда же Мадара наконец пойдет. Он поворачивал голову каждый раз что в сторону Тобирамы, что в сторону овчарки, что в какой-то момент, к своему большому удивлению, понял, что это у него больше не вызывает той боли, что прежде. И это не могло их всех не обрадовать. Тобирама стал часто выходить с ним на прогулку вместе с коляской и уже костылями, пока собака бежала за ними следом и, словно понимая, что надо делать, приносила Мадаре очередную палку, чтобы тот ее кинул своими руками, и она принесла ему ее обратно. Руки болели меньше, к концу июня уже не ныли. Июль начался более спокойно, чем предыдущие месяца, Данзо часто отсутствовал в операционной вместе с Тобирамой, и они часто сменяли друг друга для того, чтобы проведать Мадару, который очень стремительно шел к тому, чтобы наконец-то избавиться от вечно едущего за ним кресла. Физиотерапевты разработали целую программу упражнений, которая была необходима для того, чтобы вне зависимости от того, как тебе тяжело, ты все равно встанешь на ноги, если ты этого сам захочешь. Одну неделю Тобирама и вовсе пропадал, сначала занимаясь уже финальными штрихами в их доме, квартира наконец-то от него ушла, и было самое время переезжать туда вдвоём, так все свои выходные он все равно садился в машину и приезжал вместе с собакой в столицу, так как от какой-либо помощи в виде домработниц он отказался — ему не хотелось впускать никого постороннего в их новый дом, кроме самого Мадары. Мадара эту неделю как обычно провел на пару с Конан, Нагато и Данзо, было странно осознавать, но он настолько начал привязываться к его новым знакомым в лице двух первых, что постепенно они начали переходить за границы рабочих отношений в больнице в сторону дружбы. Для Мадары такой опыт в его жизни впервые — у него никогда не было женщины-друга, ни разу, да еще и такой специфической самой по себе, слушая юмор и речи которой, никогда не знаешь, шутит она сейчас или нет. Лучше бы шутила, но так или иначе юмор ее был очень жесткий, мрачный и черный, и Мадаре это нравилось. Конан отличалась от всех женщин, которых он встречал тут, ее и женщиной назвать в привычном понятии было крайне тяжело, скорее друг, братан, единомышленник, но никак не тонкой женской натурой, хотя и выглядела она даже женственно. Ее коротко стриженные волосы были выкрашены в очень красивый и необычный цвет, сине-фиолетовый, который действительно ей был к лицу, губы всегда были словно в спешке подведены кораллового цвета помадой, и глаза немного подкрашены тушью. У Конан был внушительный бюст и тонкая талия, которая не придавала ей ни грамма похабного вида, наоборот, она носила в основном такую одежду, которая все это скрывала под белоснежным халатом. Красила девушка свои ногти в основном в черный цвет и в свободное время от работы увлекалась творчеством. Ее кабинет был уставлен какими-то фигурками из бумаги, которые она называла искусством оригами.Ее муж был так же довольно-таки специфическим внешне мужчиной, волосы были выкрашены в ярко-красный цвет, носил он фиолетовые контактные линзы, множество пирсингов по всему телу, которые мужчина строго-настрого отказался снимать в свое рабочее время, и всегда одежда на нем присутствовала мрачных тонов, и что самое удивительное — шла ему. С виду выглядели как панки, но умудрялись как-то находиться на тонкой грани стиля и гармонии, что Мадара и не представлял их внешний вид как-то по-другому. Но больше всего ему нравилось общаться с ними, с ними было как-то спокойно, пока Тобирамы не было. Данзо был другой отрасли, иными словами — нормальной, но, если сравнивать их троих, с ним было по прежнему тяжелее всего общаться, ведь какой-то осадок внутри после первоначального конфликта, несмотря на обоюдное принятие перемирия, все же осталось. Мадара вольно, не вольно провел столько времени в этой больнице, общаясь и с Тобирамой и видя, как Данзо возвращается выжатый как лимон и радуется очередной благополучной операции, слыша смех Нагато от очередного успеха и Конан со своими подколками, начал понимать, что и сам бы хотел стать врачом или иметь такую вот клинику, только уже свою, где бы могли работать эти люди и действительно помогать другим.И эта мысль засела в его голове.       — Конан, а сколько вы вообще с мужем учились, чтобы стать специалистами? — он спрашивает женщину, смотря в окно, пока Нагато разговаривает вдалеке с каким-то пациентом.       — Ну, — женщина протягивает задумчиво, — вообще врачи всю жизнь студенты, всю жизнь чему-то учатся, особенно когда начинаешь работать — это совершенно другое, нежели в теории или практике университета. То есть, по сути, нет предела совершенству, ты как бы оттачиваешь свои навыки всю жизнь, — она смотрит на мужа и улыбается. — Но вообще он 8, я почти 9.       — Долго, — Мадара хмурится и что-то считает в своей голове.       — А что такое? — она поворачивается к задумчивому лицу Мадары и удивленно хлопает глазами. — Да ладно, ты что, в врачи решил податься?       — Ну мне, конечно, уже поздно, но я бы действительно все это хотел понять и… — его перебивает она же.       — Да нет на самом деле, — она отмахивается, — конечно, чем старше ты становишься, тем учеба дается сложнее, но если человеку этим хочется заниматься, то почему бы, собственно, и нет. А кем бы ты хотел бы быть-то? Мадара задумчиво проводит взглядом по проходящим мимо врачам и, вспоминая Тобираму, выдает наконец тише:        — Если честно, я бы выбрал что-то между неврологом и хирургом, — затихает. Конан с интересом смотрит на него.       — Ну хоть не патологоанатомом, иначе у меня был бы конкурент, ха-ха, да еще и такой красавчик, — она замечает неожиданное смущение на лице Учихи и добавляет, — да ладно тебе, ни для кого не секрет, что ты даже очень ничего, несмотря на твой заебанный вид и ситуацию. Но почему все же? Мне интересно. Мадара молчит пару минут, Конан ждет, и после отвечает:        — Возможно, я бы хотел подстраховаться в случае того, если что-то случится с тем, кто мне дорог, ну мы поняли, о ком я, и делать для него то же самое, что и он для меня, — он опять замолкает. — Да и то, что они делают, действительно достойно восхищения и как минимум уважения. Конан замолкает и усмехается грустно.       — Да, его действительно тот год потрепал настолько, что мы уже думали, что его потеряли, — она отводит взгляд в сторону. Мадара смотрит на нее вопросительно. Она ловит этот взгляд и нехотя отвечает:       — Дело в том, что тот год, что ты был в коме, такое ощущение, что Тобирама был там вместе с тобой, он ни с кем не общался, ни на кого не реагировал, выполнял свою работу качественно, но отрешенно, потому что попросту старался как можно быстрее проведать тебя и винил себя же за то, что внимания уделяет не тебе. Врачи должны быть бесстрастны, но когда это касается близкого тебе человека — твоя бесстрастность летит в одно место. Если бы ко мне попал Нагато на стол, мне кажется, я бы легла туда вместе с ним, и на этом было бы все. Но, — она усмехается.        —...зато у него получилось, и, вероятно, все, что он прожил, того стоило, по крайней мере ты очнулся, ты живой и со мной разговариваешь, но, сравнивая себя с ним, я не знаю, если честно, смогла бы я то же самое сделать для своего мужа, если бы увидела вместо него кусок мяса, который мог в любой момент умереть по твоей вине, если ты что-то сделаешь не так. В его случае был большой риск, я до сих пор поражаюсь, как он справился, — она хмурится. — Это, вероятно, призвание, раз у него получилось.       — О чем ты? — Мадара смотрит на нее хмуро, не понимает, о чем она. Конан шумно выдыхает:       — Дело в том, что Тобирама в день аварии нарушил все законы и правила, — она говорит тише.       — Я не совсем понимаю, — он пододвигается ближе и смотрит с просьбой на девушку. Конан мается пару секунду и, подвигаясь ближе, говорит так тихо, как может.       — Те три дня, что он тебя оперировал, он мало того, что не спал, он бы пьяный, ибо вы напились, под какой-то наркотой, одному богу известно какой, и в состоянии аффекта. По всем законам ему мало того, что нельзя было оставаться в больнице, ему вообще к тебе притрагиваться нельзя было, ибо он был в неадеквате, но он настоял на том, что оперировать будет тебя вместе с Данзо и его помощниками сам, и справился на отлично. Я не знаю, каким он богам тогда душу продал или Дьяволу, но в тот вечер это был не он. Его взгляд не выражал ничего, я смотрела на него все три дня и понимала, что перед мной кто угодно, но не Тоби, я никогда не видела его в таком состоянии, и, надеюсь, больше никогда в своей жизни не увижу. Потому что когда его сюда привезли, Данзо сказал, что когда они приехали забирать тебя и его оттуда, он рыдал, смеялся одновременно, лежал на земле, обнимая твое разбитое тело, и это было действительно страшно. Мы были уверены, что он сошел с ума с таким потрясением, ведь мало того, что тогда он не спас еще одного мальчика, так за два дня до этого он потерпел впервые неудачу и потерял другого на своём же операционном столе. У него был такой нервный срыв тогда, что мы все долго оттаскивали его от трупа, с которым он разговаривал и смеялся, так в итоге и увезли к одному из наших когда-то учителей, который был его терапевтом, и потом его пару дней никто не видел ровно до того момента, пока не привезли тебя с ним сюда. Именно поэтому я поражаюсь, как его крыша действительно не поехала, когда за три дня на твоих руках почти умирают трое, — она замолкает. Это на самом деле ужасно, учитывая тот факт, что до этого он ни разу не переживал этого. Данзо говорил, что его терапевт отпустил его на вторые сутки, потому что там был полнейший пиздец, и мне его правда жаль. Бедный парень. Мадара пытается переварить всю эту полученную информацию, от которой внутри образовываются множества эмоций, описание которым он дать даже не может. Но это действительно как-то все… Слишком.       — Но, как мы видим, он справился, и ты тоже, и это не может не радовать, — Конан пытается подбодрить Мадару, — было бы хуже, если бы и ты умер, мне кажется, тогда он бы точно с ума сошел, три смерти за три дня, одна из которых близкий человек — не каждый сможет выдержать.       — Да… Не каждый, — Мадара все еще пребывает в своих мыслях и решает где-то в глубине себя когда-нибудь поговорить с Тобирамой про это, когда-нибудь. Что же случилось тогда, и почему он никогда ему не говорил об этом, поддержал ли он его, или тот как обычно ничего ему не сказал?

***

К концу июля, выходя из своего полностью обустроенного дома, он, проходя по аллее дальше, в сторону своей машины, пока собака идет за ним, поворачивается и смотрит на новый дом, который наконец-то закончен в своем исполнении, он смотрит на дом и улыбается. Счастливо улыбается, потому что, наконец все то, к чему он так долго шел и стремился, к чему намеренно шел. Майн идет за ним следом и останавливается рядом с хозяином. Вот и все, осталось забрать Мадару и начать жить заново той самой жизнью, которую они оба заслужили. Хаширама так и не нашел никакого другого выхода, кроме как напиваться и пытаться самому разобраться, что же его так сильно гложет. Он испробовал все: делился переживаниями с Минато, делился переживаниями с братом, делился переживаниями с Мадарой, даже с женой пытался что-то разъяснить, но так и не понял, что проблема-то не в них, не в ситуации, а в отношении его самого к ней. До терапевта так и не дошел, ссылаясь на то, что нет на такие вот глупости ни времени, ни сил, одним словом, нет желания. Пить время есть, разбираться в себе — нет. Дочь подрастала, начала делать свои первые осознанные шаги и говорить на каком-то понятном только ей языке, первое слово было мама, потом уже папа и ба. С Сакурой занимались с пеленок, ведь из девочки старались растить звездочку, старались вырастить того человека, за которого будет потом не стыдно, того, кем можно будет гордиться, вкладывая в нее по максимуму. Мито была… Относительно хорошей матерью, ведь, по крайней мере, она отдавала все свое время дочери и посвящала ей себя на пару с помощниками. Хаширама оставался в большей степени безучастным, хоть и старательно перебарывал себя и хотел быть достойным отцом. Ведь как Минато и сказал — если это все стоило рождения твоей дочери — не ной. И был чертовски прав в этом, если ты решил, что все это того стоило, то хотя бы попытайся сохранить то, к чему шел, иначе останешься в какой-то момент попросту ни с чем. Обито выслушал Какаши после его встречи с Изуной и пребывал немного в странном состоянии пару дней, так как полученную информацию не мог переварить в себе сразу. Он просто в какой-то момент принял это как должное и после разговора со своим мужем решил держать в любой ситуации нейтралитет — плыть по течению и не вмешиваться больше вообще. Каждый человек сам вправе принимать какие-либо в своей жизни решения, и ему с ними и жить, подстраивать других под себя, навязывать им свои идеи и видения того, что, по их мнению, является правильным — гиблое дело. Да и ни к чему особо не приводит априори. Поэтому приезжать проведать Изуну до того момента и просто делиться чем-то это одно, а вот пытаться переделать человека — осталось уже в прошлом. И, впрочем, это было со всех трех сторон теперь обоюдно. Изуне понравилась политика Обито, которой они с Какаши стали придерживаться после того разговора, по крайней мере, никаких открытых и скрытых намеков и вопросов касательно его планов и состояния он попросту больше не получал. Стало даже легче, когда не нужно было притворяться и пытаться убеждать их обоих в том, что ему плохо или хорошо, просто стало легче намного. С Цунаде перепалок было тоже значительно меньше, ибо в какой-то момент пожилая психиатр поняла, что ее слова не имеют ту ценность, которую она в эти слова вкладывала, тратя и свои силы, и время на это и самого Изуны. Изуна продолжал существовать именно в том концепте его реальности и восприятия всего вокруг, в котором хотел, то есть спокойно и без лишних проблем. Тут он нашел даже парочку индивидуумов, которых тяжело, конечно, было назвать прям друзьями, но собратьями по духу назвать было точно можно. С ними было весело, интересно и поучительно — да и скучать не приходилось, какие-то люди и ситуации нам даются на определенный период времени, и только мы сами решаем продлить потом этот период или брать от этого периода все и молча потом уйти в разные стороны. Мадара стал ходить с костылями более спокойно к началу августа, хоть и договоренный период об отбытии их больницы затянулся еще на пару недель, это его не тревожило, это, наоборот, радовало, по крайней мере, он подготовится еще лучше к нему и, уехав отсюда, будет доставлять всем вокруг, в том числе Тобираме, меньше хлопот, чем мог до этого. Все принимающиеся вовнутрь аппараты начали действовать более усердно, да и тренировки в сторону восстановления на ноги приносили уже меньше боли в самом процессе, то есть начали давать свои плоды. Тобирама ходил везде с ним рядом и служил той самой опорой и гарантом того, что, если Мадара будет падать, ему помогут не упасть или помогут встать. Он все ждал, когда же Мадара сам заявит ему о том, что готов уезжать. Не давил, ничего не предлагал — попросту ждал зеленого света в глазах и осознанного решения начинать новый этап в жизни. Этап случился к концу августа, спустя ровно восемь месяцев с момента, как Мадара очнулся, с того момента, когда каждый день отдавал голосом боли по всему телу и криками по ночам. Спустя восемь месяцев они достигли того результата, на который и не рассчитывали, впрочем, и как бы грубо это ни звучало, незапланированная жертва и сотрясение мозга Тобирамы, сыграли в этом значительную роль. И он ни разу об этом не пожалел, месяц дома и периодические головокружения на пару с рвотой и его семейным собранием в голове от травмы — были самым малым, что он вообще мог для Мадары сделать, для того, чтобы тот смог наконец ходить. Данзо тоже повлиял на ускорение процесса своим изменением в поведении и на самом деле поддержкой и помощью в этом, пока Сенджу не мог присутствовать по каким-либо причинам рядом. И Тобирама был благодарен и ему за это, и всем остальным, всем тем, кто так или иначе повлиял на восстановление Мадары. С Шимурой у них отношения дошли до той самой точки дружбы и почти доверия, даже несмотря на его двусмысленные взгляды в сторону или же выпады на пьяную голову, на следующий день после которых, когда ты уже становишься более трезвым, как-то неосознанно или осознанно начинаешь заминать и больше не поднимать эту тему. Но, когда Тобирама переодевался или снимал с себя верхнюю одежду в раздевалке, Данзо, закусывая губы, смотрел на него и, сглатывая, отворачивался. Хотелось. Хотелось прикоснуться и дотронуться, хотелось поцеловать, хотелось провести языком по коже и укусить. Хотелось обнять и подмять от себя — хотелось доставить удовольствие. Было намного легче, пока в тот месяц, когда, по сути, Данзо жил дома у Сенджу, он не видел часто его в одном нижнем белье или стонущего от поднявшиеся температуры в кровати. Красного, горячего и практически ничего не понимающего. А вот после того, что он сделал — смотреть спокойной он больше на него не мог, хотелось сдохнуть от безысходности. Проще было избегать. В одни из первых дней, когда Тобираме выписывали для принятия сильные снотворные и обезболивающее — он сорвался, нет, он не винил себя в этом, он благодарил бога, что Тобирама не проснулся. Тогда он прикупил себе бутылку коньяка и, в который раз накормив Сенджу бульоном и дав ему все необходимые лекарства, спустя пару часов осознал по стонущему мужчине в бреду, что жар усилился. Ему настолько было жарко, и пот лился ручьем, что пришлось подкладывать полотенца под оголенное тело и накладывать компресс. Температура достигла сорока, и пора было уже вызывать скорую, только врач уже был тут, и Данзо решил, что справится сам. Хоть и выпил. Тобирама с кем-то разговаривал в бреду, а после и вовсе стал звать Мадару и грозиться, что встанет и уйдет к нему сейчас, но любая попытка прерывалась им же самим, ибо подкашивались даже руки. Температуру сбивали как могли и ставили капельницу, Тобирама смеялся от чего-то и на кого-то показывал, думая, что и сам Данзо видит там кого-то, но не было никого. Спустя пару часов, когда была уже ночь, все снотворные и жаропонижающие подействовали наконец, он шумно дыша спал, пока его веки немного подрагивали. Данзо сидел напротив и решил наконец допить свою бутылку, держа в руках телефон Сенджу, на которое пришло очередное «спокойной ночи» от Мадары, которое в этот раз осталось без ответа. Тобирама уснул, наконец-то, следовательно, извини, Мадара, абонент вне зоны доступа, без обид. Он же не полезет в его телефон и не ответит за Тобираму? Нет? Ну конечно, нет. Данзо и сам не заметил, как напился и буравил тело под одеялом своим взглядом. Спокойные черта лица, прилипшие взмокшие волосы на лбу и жар, который все еще исходил от тела. Он смотрел на него, смотрел и сам не заметил, как закусывает губу и пытается отогнать ненужные мысли в сторону. Но не получается. Он хотел и говорить с ним, и слушать, и быть рядом, и делать все то, о чем упоминал ранее, но вместо этого шумно выдыхает и косится с опаской на Сенджу, который провалился в свой сон. Пытается сосредоточиться на его лице, и в голове так некстати всплывают те слова Мадары, брошенные ему в лицо тогда, и становится как-то слишком.. Он опять мотает головой, делает пару глотков и откидывается на кресле головой назад. Зубы сводит. Но тело такое расслабленное и мягкое, что чувство невесомости заполняет внутри целиком. Прикрывает глаза и дышит, чувствуя свои же пары алкоголя изнутри, почти ловит вертолеты и открывает глаза опять. Нет, так точно его наизнанку вывернет. Поднимается, пытается найти более удобную позу для сидения, подбородком упирается в скрещенные перед лицом руки, которые лежат на коленях, и все еще смотрит на Сенджу. Такой больной, уставший, замученный и такой красивый. Блядь. Опять шумно выдыхает и закусывает кончик пальца, точнее кость, думает, а внизу все сводит от выпитого, и слова Мадары опять стучатся в сознание. Сидит, терпит, пытается образумиться и отогнать все эти картины, описанные Мадарой, в сторону и не фокусироваться на них. Таз сводит сильнее, в груди все сжимается. Он просто ляжет рядом и полежит, ничего такого же не случится? Тобирама вообще спит. Верно? Верно. Он снимает с себя верхнюю одежду, переодевается в какие-то домашние спортивные штаны Сенджу и белую майку, возвращается и просто присаживается на большую кровать. Да, он просто полежит, уснет и все. Забирается на кровать, под весом она чуть прогибается, и аккуратно ложится рядом. Лежит, думает.       — Да сука, — он моргает пару раз и весь рот сушит. Рука тянется за водой, что всегда стоит на полу, и жадно отпивает пару глотков. Очень хочется пить, будто жар не у Сенджу, а у него. Тобирама спокойно сопит и никак на это не реагирует. Данзо ставит бутылку обратно и поворачивается на бок, чтобы видеть профиль Сенджу, который наконец начинает немного остывать. Смотрит на него, мысли в голове витают разные, а после и сам не замечает, как начинает аккуратно перебирать его волосы на лбу, отодвигая их в сторону макушки. Так-то лучше. Последняя прядка наконец на своем месте, и он хочет проверить его температуру. До градусника ведь далеко идти? Проверит губами, приближается и целует невесомо его в лоб, ловит себя на мысли, что как покойника, но срать на это. Тобирама кого хочешь переживет. Лоб на ощупь губами приятный. И Данзо вдыхает запах Тобирамы и прикрывает глаза. Специфический запах, приятный и хочется еще. Приближается ближе, температуру же надо проверить везде, и касается губами скулы, аккуратно, тщательно следя, чтобы Тобирама не проснулся. Сердце в груди колотится от страха, губы перемещаются на другую скулу, как и вес его тела, который он держит, нависая над спящим Сенджу. Целует вторую скулу и приглушенно мычит. Прикрывает свои глаза и внутри все еще борется с тем, чтобы остановиться и прекратить. Но уже не может, он дрожащими губами примыкает к щеке и целует ее, нежно и аккуратно, и наконец вторую щеку, на которой остался красивый шрам. Хочется прикусить, но тогда Сенджу точно проснется. Как тогда давным давно. Воспоминания нахлынивают и становится слишком...плохо. Он сначала не решается взять покрывало в кулак, но вскоре грубо срывает его вниз, и наконец перед ним лежит сам Тобирама во всей красе. Спящий и теплый. Тобирама, словно почуяв неосознанно что-то, стал морщиться во сне и стонать, сердце Данзо ушло в пятки. Нет, конечно, он в таком состоянии ничего ему не сделает, но узнает и увидит. Данзо резко поднимается и, сам не понимая, что делает, идет в сторону своей аптечки и, всосав шприцом жидкость из баночки, берет спирт и ватку и идет обратно. Прости, Тобирама, но я хочу хотя бы раз побыть с тобой так, как мне надо, пока ты спишь, и для этого мне нужно, чтобы ты очень глубоко уснул, я не обижу тебя, я сделаю тебе приятно. Просто тебе приснятся хорошие сны. Он аккуратно растирает руку, нащупывает вену и вводит иглу, вкалывает эту самую жидкость и глупо улыбается. Неважно каким путем, но хотя бы так мы оба получим удовольствие. Тобирама кривится, и когда шприц наконец лежит на столе, Данзо начинает считать минуты. Вообще пять, но он подождет десять. Время длится словно вечность, и наконец он пробует первый раз, аккуратно сжимает его кожу на руке, но Тобирама спит. Он улыбается и наконец, последний раз смотря на него, прикрывает глаза и слышит в своей голове торг добра и зла, и со стоном набрасывается на Тобираму, обратно поставив около его головы две руки, и примыкает губами к его шее, проводя языком и легонько закусывая кожу, чтобы не больно, а приятно, и скулит глубоко внутри от чувства, ударившего в голову. Именно как когда то сделал с ним он. Зло выигрывает. Он примыкает губами ниже, резко отбрасывая одеяло в бок, и проводит губами от линии шеи до ключицы, проводит по ней языком и понимает, как все его тело и само уже горит. Его сводит. Он прикрывает глаза и выдыхает шумно, целует грудь и, не сдержавшись, поднимает одну руку и сжимает на теле кожу. Проводит ногтями осторожно, чтобы не остались метки. Хочется сжать до боли и… Губы перемещаются на бледный сосок, и он, прижимаясь к нему грудью, трется тазом о его ноги, и по телу пробегает дрожь. Из всех возможных вариантов партнёров и секса он выбрал полу-живого Тобираму, которого накачал, и, по сути, занимается ничем иным как отсылками к некрофилии — класс. Вместо того, чтобы обустраивать свою жизнь, половую и личную, он занимается уже столько лет фантазиями о человеке, который никогда его не полюбит так же, как любит он, и не захочет разве что не на полностью пьяную голову, или пока Мадара жив. Пока он жив — ты, по сути, не очень. Изуна уже в прошлом, Данзо радовался не долго, появилась другая проблема, под которую он даже подстроился. Да, как он и сказал Мадаре — они оба больные на голову, Мадара на Тобираме, Тобирама на Мадаре, но при этом Данзо ему дорог, а он на самом Тобираме. Отличный любовный треугольник. Он делает еще один толчок, вызывая трение, и по телу пробегает волна мурашек. И он наваливается на Тобираму около его бока, наконец долго не решаясь, сжимая сквозь трусы член Сенджу, второй рукой сжимая свой. И ему хочется замычать в голос. Он наклоняется и проводит языком дорожку по груди в сторону пресса и прикрывает свои глаза, вдыхает запах болезни — плевать. Пальцы сжимаются сильнее, и он, шумно выдыхая, сглатывает и облизывает пересохшие губы. Слава всем богам, что Тобирама действительно не проснется пока что, потому что, если бы проснулся, он не знал бы, что ему вообще после этого делать, а пока Тобирама молчит, вроде и не случилось ничего страшного. Так нравится ему убеждать себя. Он разжимает пальцы и толкает бедрами еще раз, пока руки вместе с телом перемещаются в сторону ног, и он, наклоняясь, целует внутреннюю часть ступни. Хочется ласкать каждый участок тела и впитать свою любовь в этого человека, под его кожу, оставить осадок. Он и сам уже взмок настолько, будто у него у самого жар и лихорадка. Тобирама спит таким спокойным и безмятежным сном, на губах спокойная улыбка, и видно, как зрачки под закрытыми веками иногда перемещаются немного в сторону, будто он смотрит на что-то закрытыми глазами. Данзо останавливается и пытается перевести дыхание. Его трясет, ладони взмокли, ступни, как и лицо, тоже. Очень жарко. Он смотрит на его лицо и начинает понимать, что постепенно катится в ту самую яму, из которой выбраться будет крайней сложно, даже если очень захотеть и очень сильно постараться. И в следующий момент он наконец упирается своим носом в его лобок и, пытаясь торговаться с собой, чтобы остановиться, проигрывает торг самому же себе, и его губы накрывают выпуклость под эластичной тканью трусов из хлопка. Все. Он закрывает свои глаза, пока его же пальцы хотят залезть под ткань своих трусов, но не решается переступить черту, ведь тогда будет точно все. Он делает ритмичное движение головой и немного прикрывает губы в захвате, представляя, как делает минет сейчас Тобираме, который стонет от этого и смотрит на него томно. И это пиздец. Резко отстраняется, ведь понимает, что начинает терять связь с реальностью и фантазией, и чувство отвращения к себе всплывает в глубине души оттого, что ты сейчас такой жалкий, такой влюбленный и такой помешанный. И от чувства безысходности хочется выть. Оттого, что ты сам накачал человека препаратом и только с его помощью можешь позволить себе на пьяную голову хоть что-то. Хочется рыдать, хочется кричать и сжать сейчас своими дрожащими пальцами его шею, на которую переместились пальцы, но понимаешь, что даже этого ты сделать не можешь. Ты никогда этого сделать не сможешь.</i> Ты можешь сжать шею, запугать словами, словно душа, как бы ты душил руками в реальной жизни, но имитировать удушье словами, действиями и пальцами на шее — разные вещи. Лучше уж задушить себя и закончить с этим, но и этого ты сделать не можешь. Ты нихрена сделать не можешь. И слезы подступают к глазам, пока губы дрожат и расплываются в какой-то болезненной улыбке, от которой хочется орать. Почему так? Почему так хочется рыдать и улыбаться одновременно? От абсурда всей жизни, наверное. Оттого, что ты, сам того не понимая, так сильно попал, идиот. Какой же ты идиот, любящий идиот. Ты даже сейчас ничего сделать не можешь. И это сжирает изнутри. Потому что слишком сильно уважаешь выбор и чувства человека, который лежит перед тобой. Ты можешь сделать что угодно сейчас, трахнуть его, накачать еще, что он будет под тобой стонать, но все это будет не то, не то, чего бы ты действительно хотел получить. Не обоюдно, неестественно — есть ли тогда во всем этом смысл? Он толкается своим членом в трусах о член Тобирамы и, ненавидя себя и умирая от стыда, закусывает губы до крови, и наконец, шумно выдыхая, накрывает своими губами бледные губы Тобирамы и стонет ему в рот, толкается, глотая слезы, толкается, проглатывая по самые гланды свою улыбку и целуя эти горячие губы, мягкие и немного треснувшие, и кончает в свои трусы от стона и чувства ненависти к себе, стыда и боли. Кончает так, что все внутри просто переворачивается, и наконец в полной лихорадке поднимает свою голову, смотрит на его спящее лицо и понимает, что его слезы наконец дошли до кончика подбородка, отделились от него, медленно полетели вниз и соприкоснулись в щекой Тобирамы, кожа которого начала их впитывать. Его слезы начали оставлять на его коже свой отпечаток, свою историю. И он резко отстраняется в порыве страха и отчаянья. Дрожащими ногами и всем телом ты прислоняешься к стене спиной около кровати и, сжимая пальцами свои волосы до боли, тихо плачешь в пустоту, пока Тобирама видит прекрасный сон. Ты рыдаешь от чувства собственной убогости, и когда дрожание тела прекращается в секунду, наконец, руками обнимаешь самого себя и смотришь на спящий силуэт, говоря слова в голове или наяву, не понимаешь, как сильно ты…       — Я люблю тебя, прости, поправляйся скорее. На утро Данзо старался максимально делать сдержанный вид и никаким образом не палиться о случившемся, он держался все это время, держался, когда Тобирама оправился и смотрел на него ясным взглядом, не подавал вида, когда Тобирама улыбался ему и говорил что-то, но первое время старался его избегать, ибо картины той ночи при виде Сенджу всплывали перед глазами постоянно, отчего всю челюсть сводило, и хотелось прорыдаться и посмеяться снова. Но самое странное, на чем Данзо словил себя, так это на том, что ему и в глаза Мадары стало смотреть стыдно, словно он сделал что-то ужасное и предал их всех троих своим поступком, хотя, по сути, ему должно было быть на Мадару абсолютно срать. Но было все-таки как-то некомфортно, будто он нарушил обещание, данное им, предав тем самым и себя, и его, и Тобираму. Опорочив своей гнилой натурой всех. Но в тоже время он был неимоверно счастлив, что сделал это, ибо после той ночи действительно понял, что он всегда, когда придёт его время, выберет именно этого человека, ибо без него жить больше не может. Он пережил полнейший спектр эмоций в ту ночь, которые дали ему видение четкой картины, как сильно он его любит и как он может себя чувствовать себя рядом с ним — дали полный доступ к самому себе внутри, к таким ощущениям, эмоциям и желаниям, которые он ни к кому никогда в своей жизни не испытывал. Он вспомнил как было тогда много-много лет однажды. Та искра между ними. Значит, оно того стоило. Мадара хоть и замечал странное поведение Данзо, решил как-то не вдаваться в подробности и не спрашивать причину, хоть и, смотря на Тобираму и Данзо, подмечал, что Шимура словно съёживался и как-то и максимально старался держаться дальше от Сенджу, но как-то вскоре перестал обращаться на это внимание, мало ли, они повздорили за тот месяц и попросту не хотят вспоминать конфликт, мало ли, он своими вопросами касательно Данзо вскроет какую-то неприятную тему, которая может повлиять своим появлением на новое образование конфликта. А это было никому не нужно. Рядом с ним всегда шел Тобирама, и Мадара уже полностью старался отодвигаться от него чуть поодаль, чтобы никаким образом не считать Сенджу опорой или не полагаться на него в случае чего. Сенджу сначала по привычке приближался рефлекторно, но вскоре перенял правила Мадары и стал держать дистанцию, чтобы давать Учихе полное ощущение, что все возложено на его плечи, это мотивировало, и каждый шаг давался сложнее, но в тоже время легче. Шел сентябрь, листья постепенно начинали спадать с деревьев и опускаться плавно на землю, первые листья, которые уже отжили свое и больше не имеют возможности продолжать свой жизненный цикл на ветвях. Хашираму с начала осени все-таки отправили к какому-то психологу на частной практике, так как его состояние стало попросту невыносимым и для него, и для его окружения. Его кошмары в какой-то момент начали приобретать далеко не безобидную форму, а если быть точным, Мадара из его кошмаров стал приобретать вполне себе существенную форму, полностью вырвавшись из рамок сознания, перейдя в вид периодических видений на фоне алкоголизма, с которым Хашираму и отправили сначала разобраться с психологом, а если надо, и к более серьёзным специалистам. Мито была категорически против того, чтобы ребенок видел ужратого в хламину отца уже в дневное время суток, который часто с кем-то разговаривал, с тем, кого, кроме него самого, никто больше не видел. За сентябрь психолог по имени Чеджу понял, что особо в такой ситуации и чрезмерной агрессивности помочь уже ничем не сможет, и выписал прямое направление на прием в клинику Цунаде, ибо случай тяжелый. Хашираме было, по его мнению, лучше, только когда он пьет и расслабляется, когда ничего на голову не давит, когда он забывается после работы и курит, сидя на кухне, но не понимал, что стоит ему выпить слишком много, как Мадара приходит из ниоткуда и смотрит на него иронично и в открытую издевается над ним. Мито устала от всего этого, она считала Хашираму сильным человеком, таким человеком, которого никогда не подкосит ничья смерть и который будет фокусироваться только на себе, но была разочарованна, когда поняла, что ошиблась. Иногда некоторые вещи к нам в дом стучатся далеко не сразу, стучатся тогда, когда ты их ждешь меньше всего. Они приходят, скинув свое черное пальто небрежно на вешалку, закуривают ментоловую сигарету и, облокачиваясь спиной к стене, смотря на тебя с иронией, говорят:       — Ну привет, как ты? Не ждал? Я вот пришел, решил проведать тебя и спросить, как тебе живется без меня и как твои дела? Они смотрят на дрожащего человека напротив, который моргает пару раз и дрожащими пальцами растирает свои глаза, красные от бессонницы, но тщетно. И усмехаются в виде человека у стены.       — Это не поможет, — Мадара докуривает сигарету и кидает бенчик куда-то на пол. — Ты хоть глаза себе выколи или выдави, но я никуда не денусь, — улыбка появляется на лице.       — Убирайся, — Хаширама пятится назад, Хаширама хватает бутылку полупустую и бросает ее в стену, Хаширама кричит, потом умоляет и опять кричит. Мадара задумчиво наклоняет голову, подходит к стулу, отодвигает его и садится, закинув ногу на ногу, откидывая свои длинные волосы назад, облокачиваясь щекой на ладонь, обтянутую в черной перчатке из кожи, и говорит грустно. — Боюсь, я не могу.       — Почему? — Хашираму бьет дрожь, и он сползает спиной по стене, пытаясь закрыть свои уши руками. Он даже не открывает глаза, но чувствует, как в комнате появляется еще парочка людей. Мама, которая смотрит на него с укором и неприязнью, отец, который смотрит на него как-то жалостливо и мотает головой, и ключевой гвоздь программы сидит на стуле напротив него. Мадара поворачивается к его семье своим лицом, проводит по ним своим взглядом бесстрашно и после поворачивается обратно, и на его лице появляется уродливая улыбка. Такая довольная, и взгляд такой, словно он смотрит на него как на ребенка.       — Потому что я не могу, милый, я плод твоего воображения, и ты сам меня каждый раз зовешь, — он усмехается шире, пока Хаширама начинает задыхаться и проклинать все на свете. Мито стоит в стороне двери на кухню, лишь от злости и отвращения морщится и. Уходит на второй этаж, чтобы всего этого позора не видеть. Изуна долго смеялся, когда краем глаза увидел Хашираму в больнице, Изуна смеялся еще больше, когда, подслушав их разговор с Цунаде в кабинете, понял, что они с Хаширамой поменялись местами. Надо же, спустя два года великого и непробиваемого Хашираму накрыло чувства вины и теперь, вот теперь, он понимает его и жрет все то же самое, отчего когда-то давился сам Изуна. Нет, он даже не подумал с ним поговорить, не подумал выловить, он лишь оставил на входе записку, адресованную Сенджу, которую тот получил. Хаширама, взяв бумажку, разворачивает ее и бледнеет. На ней черной ручкой написано печатными буквами: Давно тебя здесь жду. С любовью, Мадара <3 Хаширама вскрикивает, а Изуна, стоя неподалеку заливается смехом и уходит дальше в свою библиотеку. И если ты уже взвыл — то его ему действительно жаль. Он потерял брата, потерял Тобираму, потерял все и оказался тут, Хаширама же единственное, что потерял, так это чувство собственного достоинства, и уже поехал — забавно. Ты потерял всего лишь свое привычное видение своей жизни, а уже в состоянии таком, в котором когда-то находился Изуна, и уже тебя начало ломать. И этот факт не может не веселить.

***

К концу сентября Тобирама наконец-то с утра входит в палату к Мадаре, который в это время на очередных процедурах, садится в кресле и ждет, пока тот вернется. В его руках сумка, большая и черная, та самая, в которую надо будет сложить все вещи Мадары, что он тут обжил, и наконец покинуть эту среду обитания и сделать ее временной, в которую они будут возвращаться только для надобности в виде обследований. Если нужно будет. За окном листва стала опадать интенсивней, чем раньше, постепенно вся летом зеленая трава стала застилаться разноцветным ковром из листьев, создавая свою собственную палитру цветов, свое собственное покрывало, которым сырая земля хочет укрыться от предстоящих холодов. Погода в Дании осенью почти всегда дождливая, сопровождающая холодными потоками ветра, и только изредка дни разбавляются солнечными. В такие дни особо здорово гулять где-нибудь в парке, пить горячий напиток или горячее вино, но уже ближе к концу осени, и укутываться в теплый шарф. По утрам к середине осени становится немного морозно, и, если немного приоткрыть рот, можно наблюдать облачко из пара, которое нежно щекочет собой ноздри. Они скоро смогут так же гулять вдвоем, что с помощью костылей, что после без их помощи. Сначала около дома, а после уже и в парке, и по городу, куда будут выезжать, чтобы проветрить свои голову и мысли. Тобираме после пережитого сотрясения стало намного лучше и спокойней, по крайней мере, не было больше непрошенных гостей в его голове, которые так любили накалять ситуацию или же комментировать какие-либо его действия в самый что ни на есть подходящий момент. Вероятно, те самые таблетки, что выписал ему тогда Орочимару в их встречи, действительно начали помогать и приносить долгожданный результат. Стало тихо, наконец-то начинаешь слышать свои мысли ясно. Слышать мысли четко. Конечно, в периоды сильного волнения гости наведались, но так как последние недели прошли более-менее спокойно, следовательно и состояние заметно улучшилось. Тобирама мог наконец концентрироваться на своей работе и живых людях, которым нужна была его помощь по тем или иным причинам, и, смотря на очередного пациента в критичном состоянии, он не ловил флешбеки той трагедии, которая оставила свой отпечаток на нем. Не сразу, постепенно, но руки больше не дрожали, и мысли не превращались в хаотичный клубок, состоящий из чувства вины и скорби, мысли начинали распутываться и фокусироваться на реальной ситуации и реальных людях, здесь и сейчас, которым, в силу своего долга профессии, он обязан был помочь. И он благодарен всему, что ему стало лучше. Он благодарен и Данзо, который, видя его состояние, часто подменял его в операции, пока Тобираму начинало мутить от увиденного, и единственное, что ему хотелось сделать от очередного пациента на его операционном столе, так это взвыть и проблеваться. Засунуть в свое горло два пальца и выблевать вместе с едой и желчью все напряжение и вину, которая как змея очень грамотно тебя изводила из раза в раз. Данзо уже и сам закончил интернатуру и, являясь уже полноценным врачом, мог работать с ним на равных. Данзо вообще за эти два года значительно вырос что внутри, что в своей профессии, и Тобирама ему доверял в этом плане безукоризненно. Он гордился им, ведь когда-то много лет назад, больше семи, этот юноша пришел к нему и со святящимися от азарта глазами и предвкушением попросил у него быть его помощником. И Тобирама тогда согласился и, взяв сразу троих под свое крыло, старался обучать чему мог, хоть и сам был зеленым. И как-то постепенно, несмотря на потери в виде увольнения Сарутоби и уход той девушки, имя которой он уже и не вспомнит, девчонка поняла, что это не ее, они образовали такой крепкий союз из их общего сотрудничества, что в итоге пережили все, что включало в себя набирание опыта и не включало тем более. Тобирама до сих пор задумывался о том, почему тогда, в тот день, когда он, пребывая в полнейшей психотической яме, предложил все это провернуть Данзо, тот согласился сразу. И чем дольше думал по поводу той ситуации, тем больше понимал, что дело было далеко не в предложении стать его правой рукой. Хотя нет, он знал почему. Причина была гораздо глубже и так и не была озвучена ни самим Данзо, ни им. Но что бы они ни пережили с того дня, как бы друг друга ни изводили, как бы Данзо ни бесился, слово он свое держал — и это было достойно уважения. Тобирама стоит около окна и смотрит на время на своих наручных часах, по расписанию Мадара должен вернуться вот-вот, и наконец они смогут отсюда уехать в их новый дом. Мадара пришел через полчаса вместе с Нагато, который добродушно помог ему дойти до своей палаты, и наконец, когда дверь открылась, они оба увидели макушку Тобирамы, который все так же смотрел спокойной в окно. Нагато лишь кивнул Мадаре и тихо удалился по своим делам, захлопнув за собой дверь.       — Привет, — Мадара улыбается спокойно и смотрит в спину Тобирамы, облокачиваясь на костыль, который помогает ему стоять спокойно уже без дрожащих ног и рук. — Давно тут стоишь? Тобирама разворачивается и смотрит на него пару секунду, проводя взглядом по всему телу и обращая внимание на костыль, немного хмурится, но, как говорится, не все сразу. Всему свое время.       — Здравствуй, Майн, — уголки губ ползут вверх, он подходит осторожно и приобнимает его, на что Мадара удивленно хлопает глазами и вскоре обнимает в ответ. — Да каких-то полчаса жду, — он наконец отстраняется от него и отступает на пару шагов назад.       — Что-то случилось? — Мадара идет спокойно в сторону кровати, немного хромая, и наконец садится. Боли больше специфической нет, лишь иногда воспаляются нервы от чрезмерной нагрузки и начинают ужасно болеть.       — Да, — Тобирама смотрит на него и ловит каждую реакцию на его лице. Он так соскучился по этим эмоциям, а у Мадары они словно в какой-то момент начали стремительно возвращаться, украшая его, и, что самое главное, были обращены в основном в сторону одного лишь человека — его. Мадара хмурится, и эмоции на лице меняются с радости на волнение.       — Что-то серьезное?       — Да, — Тобирама наклоняет голову немного в бок и пытается скрыть улыбку на лице. Тишина.       — Что случилось? — Мадара замирает и пытается понять, что происходит или что могло произойти такого глобального, о чем Тобирама решил ему рассказать.       — Сегодня случилось важное событие, точнее, случится, — Тобирама спокойно садится в кресло напротив и закидывает ногу на ногу, смотрит с легкой улыбкой, но в то же время немного нервничает. И это заметно.       — Какое? — Мадара хмурится сильнее и уже хочет даже встать, как видит наконец счастливую улыбку Тобирамы, глаза которого смотрят на него так ласково и радостно.       — Сегодня настал тот самый день, когда мы с тобой наконец-то, — он замирает и пытается вслушаться в свои слова, точнее в то, как это слово будет звучать, — мы наконец-то едем с тобой домой. Мадара застывает и моргает пару раз, пытаясь осознать услышанное. Ему не послышалось?       — Да, мы возвращаемся с тобой в наш новый дом сегодня, — улыбка становится шире. Он наконец видит эту улыбку на лице Мадары и кивает в сторону сумки. — Скажи, что хочешь забрать с собой в наш дом, и через час мы должны уехать отсюда. Наконец-то, Майн нас уже ждет дома. Мадара усмехается от игры слов и кивает ему. Дом, наконец-то дом, только вот…       — Но, — он говорит немного с опаской, — я еще не встал полностью на ноги и…       — Ничего страшного, — Тобирама заранее знает вопрос Мадары и отвечает на него, — в случае необходимости мы будем приезжать сюда, но вообще я нанял тебе частных терапевтов, которые будут приезжать на дом и помогать тебе в восстановлении дальше, я и сам сделаю все возможное, чтобы ты побыстрее встал окончательно на ноги.       — Ты только под машину больше не бросайся, — Мадара иронично усмехается, — ибо второй раз наличие Данзо уже в нашем доме я точно не переживу, — непрошенный смех вырывается наружу, с иронией и горечью немного. — Видеть тебя в таком состоянии слишком для меня. Тобирама встает, усмехается и отвечает тихое:        — Я постараюсь, — после, усмехаясь еще шире, добавляет, смотря ему в глаза. — Признаться честно, наличие Данзо в моем доме в качестве сиделки слишком даже для меня. Мадара смотрит на него, Тобирама кивает, и они постепенно начинают собирать все необходимые вещи, которые действительно стоит забрать с собой. Переезжать в другое место всегда легче на словах, чем тогда, когда ты уже стоишь напротив своего нового дома, смотришь на него после дороги, проведенной в машине, держишь свою сумку и пытаешься прислушиваться к новым ощущениям, которые в тот самый момент заполняют твое нутро постепенно и целиком. Эти ощущения в какой-то степени можно сравнить в тем самым моментом в жизни, когда ты… Берешь осознанно билет в один конец и принимаешь решение начать жить заново. И от того факта, что ты не знаешь, что именно тебя ждет дальше, испытываешь настоящее предвкушение. Потому что делаешь свой первый шаг в абсолютную неизвестность. А это всегда очень волнительно. Мадара смотрит на спину Тобирамы, который опережает его и идет в сторону калитки и потом уже к двери, чтобы открыть ее и наконец впустить их обоих вовнутрь. И наконец, когда дверь уже открывается, их взгляды встречаются, Тобирама проводит рукой по двери, стоя спиной к ней, и всем своим видом приглашает его в их новый дом. Мадара заходит внутрь, чувствует запах новой мебели и краски, бьющий по ноздрям, и вдыхает его еще глубже. Осматривает осторожно их дом, первый этаж, и взгляд радуется от спокойных черных, бежевых и белых оттенков, которые гармонично сливаются, образовывая приятную взору палитру цветов. Идет, немного хромая, чуть дальше в сторону коридора, первым делом поворачивает голову в правую сторону и видит большую кухню, стол около окна и множество стульев, которые задвинуты шторами. Барная стойка стоит около секции кухни, и в углу расположен маленький бар, который уже заполнен бутылками. Поворачивает голову в левую сторону и видит гостиную: в стене стоит пустой камин, черный угловой диван, маленький столик, плазма, меховой ковер на полу, везде паркетный пол и огромные окна придают хорошее освещение дому. Неподалеку стоит книжная секция.       — Давай я тебе покажу и расскажу, где что есть тут, — Тобирама смотрит на спину Мадары, который уже дошел до дивана, накрытого пледом, и проводит по нему своей ладонью.       — Да, — Мадара поворачивается к нему и улыбается, — но пока что я скажу тебе, так это то, что цветовая гамма мне очень нравится.       — Я рад, — уголки губ ползут вверх, и он прикрывает глаза, радуясь, что и здесь не прогадал. — Пошли за мной, сейчас покажу первый этаж и поднимемся на второй этаж. Учиха поднимает костыли и опирается на них своим весом, идет в его сторону.       — Здесь, — Тобирама указывает рукой под лестницей в правой стороне, — ванная комната первая, дальше чуть вглубь идет зал для твоих занятий для восстановления и работы с врачами, а эта лестница ведет в подвал. Его покажу позже, там мало чего интересного. С другой стороны дома, сбоку, гараж на две машины. Пошли дальше. Тебе помочь?       — Не надо, я сам, — Мадара отмахивается и делает свой первый шаг к лестнице. Тобирама смотрит на него внимательно и, выдыхая, уходит на второй этаж. — Вот тут идет вторая ванная комната, уже намного больше предыдущей. Тут три комнаты: первая — спальня, кабинет, дальше идет читальный зал, который тоже обустроен под кабинет, и наконец еще одна спальня.       — А для чего она? — Мадара аккуратно толкает дверь внутрь и осматривает ее — просторная. Тобирама хлопает пару раз глазами и удивленно смотрит на него, немного смущаясь.       — Ну вообще она твоя, твоя спальня, тут ты будешь спать. Мадара застывает, переводит взгляд на Сенджу и понимает, что не совсем понимает его. Они женаты, обычно семейная пара спит вместе, для чего ему отдельная спальня? Или, может, у них было заведено спать по разным комнатам? Ну это тоже как-то странно, если да, то почему? Мадара вообще давно заметил за своим мужем некую странность, он, сам того не понимая или понимая, вел себя так, словно они не женаты, а братья или сожители. То есть Тобирама за все это время ни разу не поцеловал его, не кидал никаких намеков, кроме того самого случая после сотрясения мозга, и вообще или будто побаивался его, или Мадара чего-то попросту не понимает? Может, он боялся каким-либо образом давить на него или ненароком травмировать его, лежа рядом, хрен его знает, но выглядело это очень странно и необычно. Тобирама будто или побаивался его, или побаивался себя, но если так или иначе выходило, то это тот самый вопрос, который оставался все еще без какого-то конкретного ответа и был помечен актуальным, который в скором времени придется поднять и, наконец, получить все свои ответы.       — А почему мы не в Копенгагене живем? Что это за город такой? — Мадара задумчиво протягивает и идет за Тобирамой, который уже спускается по лестнице вниз. Тобирама замирает на пару секунд и наконец поворачивается к нему корпусом и, смотря в глаза, отвечает:        — Это наш с тобой город, в котором мы родились. Рандерс, тут жили мы с родителями, тут мы провели детство и в скором времени перебрались в столицу. Если хочешь, я тебя после повожу по различным местам, чтобы освежить твою память, думаю, это будет благоприятно влиять на твое здоровье. Дома наши старые покажу, если их не снесли, но вроде как от них уже давно ничего не осталось, — он смотрит все так же в глаза и улыбается, — до столицы ехать час, мне на работу, тебе пока что на процедуры, но, если что, все близко, и никакой проблемы не составит, по сути, если ты захочешь чем-то заниматься, как поправишься, — он отворачивается и наконец спускается вниз. Мадара спускается через какое-то время и говорит тихо:        — Я думал над этим и пришел к одной мысли, что, несмотря на свои старые увлечения, я бы хотел попробовать себя в новой сфере, которая стала мне интересна. Тобирама опять поворачивается к нему, поднимая его сумку, и удивленно моргает.       — Да? И какой? Мадара замирает и, смотря на сумку, тихо отвечает:        — Я бы хотел стать врачом, как ты.       Сенджу застывает и пытается понять, не послышалось ли ему, сглатывает, так как понимает, что в горле все пересохло в секунду. — В… Врачом? Ему же не послышалось, да? Мадара кивает и усмехается, да, действительно неожиданность для него, ведь до этого он свои рассуждения разделял только с Конан.       — Почему врачом? — Тобирама спрашивает тихо. — И — опять морщится, — каким? Мадара проходит мимо него, наконец дойдя до гостиной, и садится на диван, так как все тело от нагрузки начало немного ныть опять. Задумывается и отвечает ему спокойно:       — Вероятно, на это непосредственно оказал влияние тот фактор, что я слишком много времени провёл в больнице, сколько там? Девять месяцев, не считая моей комы в год, по сути, я провел в больнице около двух лет и, наблюдая за всем, что там происходит, общаясь с людьми там и смотря на вас, на то, как вы помогаете другим людям, и на то, как жертвуете всем, в том числе собой, я сначала словил себя на мысли, что это действительно достойно уважения. То, что ты сделал и делал Данзо, стало вдохновлять меня, когда я видел, как родственники пациентов, которым ты помог или он, жмут вам руку и благодарят вас за вашу работу. Вы поднимаете на ноги людей, которые без вашей помощь никогда бы на них не встали, и это здорово. Это та сфера, которая действительно приносит пользу, в совокупности с вашим юмором и отношением к жизни, которое я понял, мне стало это импонировать. Я бы хотел бы стать таким же, — Мадара улыбается немного.       — Ты, — Тобирама сглатывает подступивший к горлу ком и говорит почти тише, — понимаешь сколько времени тебе на это потребуется? Это минимум лет 9, не меньше, плюс набирание опыта, да и… — его перебивают.       — Это не имеет значения, — он отмахивается и поворачивается к окну.       — Почему не имеет? — Тобирама удивленно рассматривает его профиль, понимает, что действительно не ожидал этого разговора. Мадара не поворачивается в его сторону и, смотря на деревья за окном, отвечает тише:       — Потому что если с тобой что-то случится, то я бы хотел, как и ты тогда, быть рядом, смочь помочь тебе и, если надо, собрать по частям, потому что, если я буду смотреть на тебя в случае чего в коме и не смогу ничего сделать, я буду чувствовать себя таким же беспомощным. И это самое отвратительное чувство на свете, которое пережить по новой я не хочу и никому не пожелаю. Тобирама застывает. Не знает, что ответить на это.       — Я знаю, что ты сделал и чего тебе это стоило в тот год, Конан рассказала, — по спине Сенджу бежит волна холода. — И я хочу отплатить тебе тем же, если надо будет. Я до сих пор не понимаю, как ты все это пережил один, — Мадара морщится и выдыхает.       — Я не… Я не был один, у меня всегда были отличные компаньоны. Веселые такие, в моей голове.       — Поэтому я бы хотел тоже попробовать и, если что… — Скажи, если бы тебе нужно было предать человека, который в тебя верил и надеялся, который любил тебя, что бы ты сделал? — голос звучал будто за стеной воды.  — Я лучше бы умер.       — Не говори так! Мадара, это тяжело, и я не хочу, чтобы ты ради меня делал то же самое, потому что… Да и не надо вообще думать о таких вещах, загадывать наперед. Не надо.       — Подстраховаться стоит. Мы не знаем, как сложится жизнь, но, по крайней мере, ко всему этому я хочу быть готов, — он замолкает и поворачивается к нему своим лицом, смотрит в глаза, и от этого взгляда Тобираме становится не по себе. — Я не хочу потерять и тебя, потому что, если потеряю, я точно вскроюсь, ибо получается, что все, что пережили я и ты, не будет иметь больше никакого значения. Тобираме плохеет не от слов Мадары, а от того ироничного факта, что именно спустя столько лет, смотря в его глаза, он услышал те самые слова, которые говорил сам же себе. — Скажи, если бы тебе нужно было убить человека, который в тебя верит и надеется на тебя, что бы ты сделал? — голос звучал будто за стеной воды. — Я бы умер сам. И сейчас слышать это было почему-то очень страшно. Вероятно, потому что он не уверен, поменяет ли Мадара свое мнение, вспомнив все, а если и поменяет, то это будет вдвойне страшно. Первые две недели были чем-то сродни принюхиванию друг к другу, невербального общения и установки каких-то негласных правил в режиме жизни двух людей, которые, по сути, хоть и жили раньше почти всю жизнь вместе, но на этот раз было как-то все значительно иначе. Допустим, Тобирама просыпался намного раньше Мадары и уезжал на работу уже к тому времени, пока Мадара еще спал, или когда просыпался от того, что входная дверь закрылась за собой. Когда Тобирама дежурил в ночные смены он приезжал под утро домой и засыпал именно в то время, когда Мадара уже успевал проснуться. Спали они для этого самого комфорта, по словам Тобирамы, чтобы друг друга не будить, в разных комнатах, но этот факт все еще приводил Мадару в некое замешательство, хотя объяснение такого разделения спального места казалось очень даже логичным. Но. Не будут же они спать так раздельно всю жизнь, верно же? К Мадаре часто приезжали два его врача в заранее оговоренное время и проводили с ним около пяти, а то и шести часов в день, будто развлекая его в то время, пока Тобирама спал или отсутствовал. Ужинали они вместе практически всегда, пока что Тобирама первое время в основном привозил с собой ужин, который оставалось только разогреть в микроволновой печи, которую использовали они часто. Выгуливать собаку пока брался только Тобирама, а вот развлекать щенка и проводить с ним свободное время уже сам Учиха. Так и жили первое время, разве что Тобирама поставил скрытые камеры еще до того, как привез сюда Мадару, по всему дому, чтобы, несмотря на свое отсутствие, иметь постоянный доступ к Мадаре, контролировать и, если что, успеть вовремя домой, если Мадаре, пока он будет один, станет плохо или он упадет и встать, к примеру, не сможет. Такого еще не было, но иногда отвлекаться на телефон и смотреть, как Мадара играет с собакой, приносило какое-то облегчение. Нет, конечно же, это не была паранойя, это он просто хотел быть в курсе всего и подстраховаться на всякий случай. Хотя, как мы уже поняли, имея доступ к тому, чтобы наблюдать, человек неосознанно начинает смотреть на камеры все больше и больше в свое свободное время из-за какого-то сильного чувства волнения, страха и беспокойства. Несмотря на то, что Мадара даже и не старался ничего вспомнить, не проявлял инициативу, почему-то тревожные мысли часто появлялись в голове мужчины. Они ездили даже в центр города, он показывал ему и школу, и детский сад, и, скрепя сердце, тот самый мост, на котором Мадара часто проводил время с Хаширамой, Изуной и самим Тобирамой. Мадара лишь с обычным для человека, который познает какие-то новые виды в своей жизни, провел по ним взглядом и, опираясь на костыль, уткнулся подбородком в свой шарф и пошел дальше. Пошел дальше и ничего не вспомнил. И это пугало больше всего, это очень вялая заинтересованность и наводила на такие тревожные мысли, что сам Сай решил вставить свои пять копеек в очередной раз, когда Тобирама взял в руки телефон и посмотрел в приложение от разработчиков камер.       — Неужели ты думаешь, что он придуривается? — Сай присаживается рядом и смотрит своими пустыми глазами в экран телефона Сенджу. — Нет, ну если он все это время все помнил, то он тот самый неоцененный актер, который заслуживает Оскар. Тобирама молчит, и чувство нарастающей тревоги начинает сдавливать грудную клетку, пока он в одиночестве посреди ночи сидит на ночном дежурстве и пьет свой кофе.       — Нет, ну, а чего ты боишься, собственно, если даже он все помнит и делает вид, что нет, значит, все хорошо, разве нет? — Сай обходит стол и усаживается в кресло напротив. Тобирама хмурится и сжимает сильнее телефон в руках, наблюдая за тем, как Мадара копошится во сне, и собака спит рядом с ним.       — Или ты думаешь, что он просто выжидает, пока ты станешь уязвимым, и, воспользовавшись возможностью, под покровом ночи зарежет тебя и сбежит к Изуне или, не дай боже, к Хашираме? — Сай задумчиво протягивает. — Ну давай подумаем, Изуна в психушке, Хаширама, вероятно, уже тоже, ну или льет слезы, жалуясь жене на то, какие все вокруг пидарасы, а он Д’Артаньян. Так просто он точно не сможет ни к кому прийти и заявить: «Ребятки, я тут, это, живой, оказывается! Вы че, мою шутку не заценили? Шалость удалась», — Сай усмехается. — А может, он как этот, Гарри Поттер из фильма, использует мантию невидимку, пока ты спишь, и исследует город, чтобы сбежать, или у него есть та карта, по которой он всех отслеживает? Ну это, конечно, было бы здорово, я бы от такой и сам, знаешь ли, не отказался, но смахивает на бред. Тобирама прикрывает свои глаза и выдыхает. Считает до трех и убирает телефон в сторону, поднимая с своего стола дела пациентов, и старается отвлечься на них.       Сай, кажется, исчезает на пару мгновений, но через несколько минут появляется опять и, говоря насмешливым голосом за спиной, выдает следующее: — Тоби, а ты проверял его телефон? Может, он там все это время за твоей спиной…       — Я не буду лезть в его телефон, это личное, — Тобирама повышает голос и фыркает. — Я должен доверять ему как раньше и не совать свой нос туда, куда не надо. Ведь если ты действительно хочешь в чем-то разочароваться, что-то найти, то рано или поздно ты найдешь. И, по сути, сам будешь причиной своего разочарования или страха. Тогда зачем куда-то вообще лезть?       — Как благородно, — Сай усмехается и разводит руками, — и я бы тебе поверил даже, в твое доверие и нимб над головой, если бы не одно но… — он прикуривает опять непонятно откуда взявшуюся сигарету и смотрит в окно. Тобирама не сдерживается и наконец поворачивается к нему:        — О чем это ты? Какое одно но? Сай докуривает и поворачивается к нему, смотря прямо в глаза.       — Ну, — улыбка становится шире, — если бы ты действительно доверял ему, ты бы не развесил камеры по всему дому под предлогом беспокойства над его здоровьем. А пока все выглядит так, что ты врешь сейчас сам себе, ибо не лезь ты в его, по твоим словам, личное, как с телефоном, никаких камер попросту бы не было. Я был бы не особо в восторге, если бы за мной мой «муж» наблюдал двадцать четыре на семь, это смахивает на сталкерство какое-то и попахивает пиздецом. Без обид.       — Я просто беспокоюсь, не случится ли с ним чего, — Тобирама злится и сжимает бумагу в своих руках.       — Беспокоиться можно и без камер, Тобирама, спорить со мной бессмысленно, ибо мы оба понимаем, что ты споришь сейчас не со мной, так как я лежу в могиле и мне, откровенно говоря, на тебя всегда было срать, ибо я тебя попросту не знал, а с самим собой, — Сай делает контрольный удар своими словами. Тобирама выдыхает и трет свои виски, ибо да, он понимает как раз таки это как никто другой. И эти его дискуссии с самим собой иногда очень выматывают, так как ты своими размышлениями доводишь самого себя.       — А я думаю, он правильно все делает, — около стены появляется покойный юноша и смотрит на Сая. — А если воры придут в их дом, ты думаешь, что этот пес защитит Мадару, пока те будут его убивать? Да они собаку пнут, пырнут, и нет собаки, — он мотает головой из стороны в сторону. — Всегда нужно подстраховаться, мало ли что.       — А сигнализации нам для чего? — Сай смотрит с полным скепсисом во взгляде и не решает так просто сдаваться в таком отважном споре.       — Пф, — юноша фыркает, — сигнализации всегда можно взломать, — он закатывает свои глаза.       — Ну тогда нахрена их вообще ставить?       — Устроить игру кубик-рубик для грабителей и выиграть время, — фыркает юноша.       — На все у тебя ответы есть! — Сай раздраженно выдыхает. — Лучше бы ответил мне про БДСМ так в прошлый раз, как сейчас дискуссию ведешь, я у мамы электрик, да? — он иронично усмехается и следит за реакцией своего собеседника. Юноша моментально замолкает и смущенно отводит взгляд, Сай что-то еще говорит ему, и Тобирама выдыхает. Смотрит на спящего Мадару еще раз и откладывает телефон в сторону. Дальше недели начали проходить более спокойно, чем предыдущие. Тобирама старался перебороть изредка накатывающую на него паранойю из-за изучающего взгляда Мадары практически всегда и пытался торговаться с собой, чтобы хоть как-то унять тревогу внутри, но получалось первый месяц не очень. Началось все с того, что Мадара, сидя вместе с ним за ужином, ни с того ни с сего, отпивая свой горячий чай в тот октябрьский день, спрашивает его о том, что в принципе было ожидаемо. Чего сам Сенджу так боялся. Спали они все еще порознь. Мадара перенял привычку себе перед сном читать книгу и нанял себе репетиторов, чтобы те его интенсивно готовили к подготовительным экзаменам в университет для поступления. Читал много, и иногда только под утро в спальне выключалась настольная лампа.       — Тобирама, у меня был брат или сестра? — Мадара смотрит в окно и отпивает еще один глоток чая. Тобирама, насаживая на вилку очередной кусок мяса, застывает на пару секунд и сжимает вилку сильнее. Он прикрывает свои глаза и боится посмотреть на Мадару, вдруг тот сейчас смотрит на него. Отдаленно ему тихо говорит Буцума:       — Ну вот и все, сказка кончилась, надо было приковать его наручниками к батарее еще раньше, будь у тебя побольше мозгов и яйца покрепче, а теперь все, пиши пропало! — он харкает на пол и с укором смотрит на него. — А я тебе говорил, надо папочку слушать!       — Нет, ну это было ожидаемо! — спокойно отвечает ему Сай и усмехается. — Помнишь, мы ставки ставили тогда? Пацан, я выиграл, гони мои бабки обратно! — Сай протягивает руку мертвому юноше. Тот вытягивает бумажку из кармана и протягивает ему в ответ. Тобирама пытается унять ужасную тревогу, но, переведя дух, наконец открывает свои глаза и, видя, что Мадара все еще смотрит спокойно в окно, отвечает тихо: — Почему ты решил спросить? Мадара молчит, а после отвечает тихо:        — Ты мне показывал город, но ничего про это не сказал. Тобирама пытается придумать какую-то историю, но ловит себя на мысли, что обещал не врать, отвечает ему просто: — Да, брат. Мадара вздрагивает и поворачивает к нему голову и смотрит внимательно.       — И где он? Тобирама смотрит на него с мольбой, после опускает взгляд обратно в тарелку и сжимает вилку сильнее. Что ответить — не знает.       — Да скажи ему, что его брата зовут Мадара и что он умер, можешь могилу показать, и дело с концом, — Сай небрежно бросает и подходит к Мадаре, кладет руки на его плечи и наклоняется ближе. — Ты же не хочешь, чтобы он пошел его искать? Как только сможет ходить, и тогда все? Конец! Юноша отвечает ему с другой стороны:        — Нет, это неправильно, скажи, что Изуна вне зоны доступа сейчас, ведь он, по сути, действительно вне зоны доступа! Ты и не соврешь, и совесть чиста будет. Не слушай этого демона-искусителя, Тобирама. Это выглядит как борьба добра и зла внутри, им обоим не хватает разве что нимба и рожек над головой.       — Он… — Тобирама запинается. — Вне зоны доступа… Мне жаль, — он смотрит на Мадару и корит себя за эти слова, ведь Изуна вне зоны доступа, по его мнению, из-за него. Мадара молчит и хмурится, а после задает следующий вопрос:       — А у тебя есть брат или сестра? Ты никогда мне не говорил про это. Тобирама напрягается всем телом, и рука тянется за бутылкой, он наливает спиртного до граней в стакане и выпивает коньяк залпом.       — Да, есть. Мы не общаемся с ним, хоть и виделись недавно.       — Почему? — Мадара замечает резкий перепад настроения у своего мужа, но вида не подает. Лишь видит, как Тобирама напрягся весь. Тобирама молчит и закуривает сигарету прямо тут, хмурится и выдыхает.       — Потому что он очень нехороший человек, и за своего брата я его больше не считаю, он сотворил ужасные вещи и со мной, и с тобой, и я простить его уже не смогу больше никогда. Мадара удивленно моргает и, смотря в глаза Тобирамы, почему-то отворачивается. — Извини, я не хотел поднимать неприятную для тебя тему.       — Он предал и меня, и тебя, выбрал свою выгоду и благополучие, несмотря на все связи с нами, и в какой-то степени из-за него случилось то, что случилось, — Тобираме ударило в голову, и он расплывается в улыбке. — Ведь не будь он такой продажной сукой, которая привыкла жалеть только себя, у меня был бы брат, а у тебя — шанс на счастливую жизнь, но это не точно.       — Что ты имеешь в виду? — Мадара ставит кружку на стол. Тобирама встает, подходит к окну и смотрит на горящие фонари округе.       — Он не сдержал ни одно из своих обещаний за всю свою жизнь и погубил и тебя, и меня, и твоего брата своим эгоизмом. Ему всегда был важен только он, и он делал все возможное, чтобы мне насолить, с самого детства он делал все возможное, чтобы я не считал больше его своим братом и членом семьи. Если хочешь, я могу тебе рассказать все, но история не из приятных.       — Не надо, — Мадара смотрит на его спину как-то печально и наконец переводит взгляд на стол. Встает и, пожелав ему спокойной ночи, удаляется в свою спальню. Тобирама остается на кухне. Тобираме паршиво. Следующий день выходного Тобирамы выдался сложнее, чем предыдущий. После анализа своих слов вчера и реакции Мадары, загнался до такой степени, что час пытался понять, делает ли он все правильно. Лучше бы работал. Они сидели в гостиной, и Мадара читал очередную книгу, пока Тобирама смотрел свой график через открытый макбук.       — Он прищуривается, — мужчина щурится, смотря на Мадару, который сидит и спокойно читает книгу. Мадара, будто чувствуя, как на него смотрит Тобирама, поднимает голову и спокойно улыбается ему.       — Да, он точно давно все понял. Он знает. Он точно знает. Он не может не знать. Он всегда все знает. Это его очередная шутка такая, хитрый план, заговор. Он просто выжидает, да, он просто ждёт подходящего момента, чтобы одурачить меня и сбежать. Не просто же так он вчера спросил про брата. Я точно знаю. Или не знаю? И у меня попросту едет крыша? Может ему не нравится что-то, и он таким способом мне пытается намекнуть?       — Тобирама, ты чего там застыл? — Учиха легко улыбается и двигается в сторону, чтобы дать возможность второму присесть рядом. — Садись, я принесу чай. Отложи свой компьютер, и давай, может, какой-то фильм посмотрим?       — Да, и потом я умру в болезненных муках, и ты как обычно будешь смотреть на меня со своей едкой насмешкой и презрением в глазах, потому что я остался на шаг от тебя. Ты знаешь, я точно знаю, что ты знаешь. Господи, да скажи ты уже что-нибудь и не мучай меня, — мысли быстро и хаотично бежали в голове, на лбу выступила испарина. Едет крыша. Когда это Мадара на него так смотрел? Да никогда. Больная игра воображения.       — Так ты будешь чай или нет? — Мадара смотрит с неким удивлением на застывшего парня, который сжимает край своей футболки и будто застыл на одном месте. — Вода скоро остынет в чайнике.       — Как и мой труп после первого глотка. Хахахахаха, — господи. — Д-да, буду, конечно, — хитрый какой, противоядие всегда у меня в кармане. Я готовился, я изучил твои привычки вдоль и поперёк. Тебе не обмануть меня своей этой спокойной наигранной улыбкой. Противоядия, конечно же, никакого нет, как и яда, но мысли накрывают с головой. Пора ехать к Орочимару и избавиться от ужасной тревоги, которая начала появляться опять. Посмотрели фильм, позвонил Орочимару, к Мадаре приехали врачи, Тобирама уехал к своему. Отличный союз. До Орочимару решил прогуляться, купить заранее еды на ужин и встретил по пути знакомых из компании брата. Сука, впервые за два года. Как вовремя-то.       — Здравствуйте! Давно вас не видели, Тобирама. Неужели у вас кто-то появился, и Вы к нам не заглядываете уже столько времени? Хаширама про вас ничего тоже не говорит, — коллеги с работы брата с ожиданием смотрели на мужчину, который держал два пакета с едой, которую нужно было приготовить на ужин.       — Они знают…— пронеслась мысль в голове, губы чуть было не задрожали, но мужчина вовремя вытянул их в подобии улыбки. — Нет, что Вы. Просто я завёл себе… Собаку. Знаете, маленькие щенки столько много едят. Пора сваливать, пора уходить. Их послал ты, я точно знаю. Хитрый какой. Ну ничего, это мы исправим. Я так просто не сдамся. Тобирама и сам понимал, насколько его паранойя становится абсурдной, но справиться сам не мог. Орочимару выслушал его, дал пару советов, прописал немного усилить дозу медикамента и рекомендовал следить за дыханием, больше писать в свой дневник и заниматься медитацией. Третий день после вопроса. Мадара стал спать плохо, Тобирама стал волноваться сильнее, не спал вообще. Приболел. Температура держалась, видимо, простыл из-за открытого окна ночью. Тобирама всю ночь лежал и ерзал в кровати, подавляя жуткое желание пойти и проверить, не делся ли никуда его горе-сожитель, не исчез ли он, не испарился. Мадара же может, он точно знает, что он может. Он всегда так делал, испарялся, будто его никогда и не было. Но это было тогда, почему его так стало кидать в прошлое?       — А что, если… — по лбу прошлась испарина. — А что, если Мадара умер, и все это я себе придумал? — сердце пропустило удар, мужчина развернулся на другой бок и зажмурил глаза, чтобы отогнать назойливые мысли, которые попросту не давали ему уснуть.       — Да нет, не может быть такого. Он там, он живой. Просто спит, устал и спит. Господи, люди, что, уставать и спать не могут? Могут же? Могут. Тем более у него температура, и мы уже два месяца живем вместе, до этого девять месяцев он был в больнице, его же все видели, кроме меня. Ну давай подумаем, и Данзо, и Конан, и Нагато видели точно. Не придуривались же они? Нет, у Конан, конечно, отменное чувство юмора, но даже для нее это было бы слишком жестоко. Тобирама поворачивается опять на спину и выдыхает.       — Но ты же не слышишь, дышит он или нет, — где-то отдаленно звучит голос уже непонятно кого, а может, и его самого. — Блядь, — мужчина наконец встал и направился в комнату мужчины, чтобы убедиться, дышит тот или нет. Мадара дышал, просто очень тихо. Его глаза были прикрыты, лоб горячий, совсем отросшие волосы лежали мирно на кровати, но. Этого было мало.       — Нужно точно убедиться, что дышит, — мужчина нагибается и проверяет дыхание тыльной стороной руки. Дышит, живой, не кажется. Можно идти. Ещё посидеть рядом минут так 30, и точно можно идти. Главное, чтобы он не проснулся сейчас. Да, а то мало ли что может произойти за тридцать минут. Вдруг он вот дышал и перестанет? Проверить нужно точно. Откуда такие навязчивые мысли у него в голове образовались? Может, стоит все-таки спросить у Данзо так невзначай, не поехала у него крыша ненароком? Звонит в два ночи Данзо, который берет трубку и отвечает ему сонным голосом.       — Да?       — Привет, ты на дежурстве или дома спишь? Данзо выдает уставшее:        — Угадай.       — Значит, на дежурстве. Как твои дела? — Тобирама пытается говорить менее нервно. Данзо усмехается:        — Солнышко, скажи, как могут быть мои дела после трех ночных смен, в которые ты оставил меня одного и взял себе выходной? Дай-ка подумать — лучше не бывает, — Данзо усмехается и молчит. — А ты чего решил мне позвонить? Или, — в голосе слышится усмешка, — ты настолько по мне соскучился, что решил своим томным голосом устроить мне секс по телефону? М? Но ты знаешь, я не против заниматься с тобой сексом или сидеть и смотреть в стену, перспектива первого варианта меня больше привлекает. Мадара не дает или не может, да? — Данзо говорит с иронией. — Ты приезжай, я всегда готов, и я уже вижу, как я целую тебя в шею и…       — Данзо, перестань! — шипит Тобирама.       — И ты стонешь, и наконец-то я снимаю с тебя твой халат, и мои пальцы скользят по твоему телу прямо тебе под брюки. И… Блядь, я уже возбудился, давай правда переспим уже, и тебе долгожданный секс, и мне, и все довольны, — он делает голос сексуальным и выдыхает. — То-би-ра-ма.       — Данзо, я говорю тебе заткнись, — Тобирама и сам покраснел, сжимая телефон жесче. — Я не для этого звонил тебе.       — Конечно, не для этого, ну хочешь, я тебе даже такси вызову, и мы с тобой прямо на этом столе и, — Данзо все продолжает, — а потом я наклонюсь и сожму твой член своими губами, и ты забудешь обо всем на свете, — он сглатывает. Ведь, по сути, это уже было, только Тобирама этого так и не узнал. А он ходит по ахуенно тонкому льду.       — Данзо, я последний раз говорю тебе закрыть пасть. Иначе я тебя точно выебу чем-то в этом самом кабинете, — он шипит и отходит чуть дальше, чтобы Мадара его точно не услышал. Данзо усмехается, вертя ручку в руках.       — Это, конечно, заманчивое предложение, да я и не против, но быть выебанным тобой мне больше нравится, и ты знаешь, я все думал, кто был бы сверху, или мы бы с тобой трахали друг друга, и в принципе я… — он сдерживает улыбку, закусывая губу оттого, как на другом конце трубки бесится Тобирама. Нравится ему бесить Сенджу.       — ДАНЗО! — Тобирама повышает голос.       — Да ладно-ладно, — Данзо кладет ручку на стол и выдыхает с сожалением, — я же пошутил, ты что, шуток не понимаешь что-ли? А может, и не пошутил… Да нет, точно пошутил… А может и нет. Хм, я еще не решил, пошутил я или все же нет. Так чего ты хотел? Тобирама пытается успокоиться:        — Шутки у тебя отменные, конечно, но так вот, к вопросу. Данзо, ты только сейчас ничего не подумай, да, у меня к тебе будет один странный вопрос.       — Так ты все-таки решил предложить мне переспать с тобой?! Я так и знал! И я согласен! И ты знаешь, и не только переспать согласен, а еще встречаться, жениться и детей растить! А еще смотреть на твое сонное ебало по утрам согласен тоже. Оно, кстати, очень милое, ты знаешь!?       — Данзо, ты меня заебал.. — Тобирама выдыхает и качает головой.       — Нет, Тобирама, я тебя еще не ебал, — Данзо искренне веселится над происходящим. Тобирама молчит, Данзо усмехается. — Ладно-ладно, я все, ну так что за вопрос. Ну-ну? Тобирама немного мнется пару минут и наконец спрашивает что ни на есть ровным голосом:       — Мадара действительно живой и очнулся, или мне кажется? Молчание. Долгое.       — Тобирама, ты ебанулся? — Данзо задает вопрос со смехом. Тобирама нервно молчит.       — При всем моем уважении, но ты там уже в края ебанулся? Иди проспись, — смеется. — Нет, ты знаешь, я был бы только рад, но увы, он живее всех живых, и единственное, что мне остаётся, так это дрочить, когда ты мне звонишь, ну или ходишь около меня. Ты знаешь, как-то раз…       — То есть мне не кажется, и вы не прикалывались над мной все это время? — он перебивает его.       — Идея, конечно, хорошая, жаль я не додумался, но, к сожалению, нет, — Данзо хмурится резко. — С тобой точно все нормально? Сейчас уже становится не смешно. Что-то случилось? Тобирама молчит и выдыхает.       — Тоби? С тобой точно все хорошо? — Данзо стал серьезным. — Ты скажи, и я приеду.       — Нет, не надо, мне действительно просто надо поспать, — Тобирама устало моргает. — Ладно, извини за такие вопросы, я что-то, правда, устал немного. Спокойной ночи.       — Спокойной, — Данзо хмурится и кладет трубку. Сидит и смотрит потом на телефон свой и хмурится сильнее, пытаясь понять, что это сейчас вообще было. Иногда Тобирама его действительно заставлял нервничать. И волноваться за него самого. Весь день Тобирама будто призрак шатался по дому, думая, чем же себя занять. Оставался последний выходной. Нужно было отдохнуть и принять ванну. Да, лечь, расслабиться и попросту полежать. Да, нужно было. Но сначала надо было сходить на тренировку, дверь он всегда запирал, Мадара ещё был слаб, следовательно, сбежать он попросту не мог. Особенно сейчас с температурой и врачом, который контролирует его лечение, сам Тобирама почему-то боялся что-либо делать. Мало ли. У Мадары был грипп. Из зала он вышел в пять. Через пару минут был дома, так, чтобы наверняка. Машина — быстро, удобно, Мадара. Зайти к Мадаре, проверить дышит или нет, подставить зеркало, убедиться. Готово. Залезть в душ. Опять подумать о том, а что, если все это хитрый план.       — Да нет, — усмехнулся Тобирама. — Что ты как параноик какой-то… Ты же не параноик? Нет? Нет. Данзо сказал же, что все нормально. Вылез из ванны. Проверил, живой ли Мадара. Живой. Вернулся обратно в ванну. Надо сделать маску, и так круги под глазами, что там мне говорили про свойство водорослей. А чем все тело-то хуже? Надо, чтобы оно было такое же гладкое и мягкое, как у Хаширамы, ты же всегда этим хвалился. Да, тебе нравилась кожа моего брата. Чем я хуже? Ничего, я подготовился, я все купил. Залез в ванну, нанёс скраб из водорослей по всему телу. Вылез. Вымыл ванну от скраба. Пол, стены, стиральную машину, тарелки — господи, откуда тут они? Коробочку скраба тоже вымыл. Подумал, как там Мадара, надо идти и проверить. Живой? Живой. Отлично. Выпил таблетки, которые ему дал Орочимару. Хорошо. Вернулся в ванну. Пока все это мыл, забыл, что все эти водоросли уже на теле засохли и начали осыпаться опять на пол.        — Сука, — выдохнул мужчина. — С тобой столько проблем, Мадара. Все соки выжимаешь. Сел на край ванны, взял телефон, включил камеру, буду хитрее, буду наблюдать так. Через сорок минут надоело, так неинтересно, ты все спишь и спишь. Залез в ванну, подумал, достаточно уже коже становится мягкой — хорошего понемногу. Сорок минут мыл себя. Потом ванную, потом пол и опять дверь. Чтобы наверняка. Помыл голову. Собрал волосы из ванны, и свои, и Мадары. Господи, какой же ты волосатый. Сел, задумался, у Хаширамы волосы всегда были длинные и мягкие же. Нужно нанести маску на волосы. Пока наносил маску, в ванне опять каким-то мистическим образом оказались волосы. Убрал, набрал воду. Задумался. Резко выпрямился, прищурился. Взял в руки опять телефон и отмотал время назад. Ты же не мог встать и прокрасться сюда, пока я тебя не замечу? Не мог? Не мог. Но на всякий случай поставлю еще одну камеру. Пока я следил за тобой, вода в ванне остыла. Снова набрал воды. Теперь горячей. Залез вовнутрь, наконец расслабился. Смыл дрянь с волос. Вышел. Опять собрал волосы из ванны.       — Хитрый какой, — подумал Тобирама. Высушил волосы феном. Опять собрал волосы, которые опять оказались на полу. Помыл пол. Вымыл швабру. Собрал из ванной волосы, которые смылись со швабры. Улики. Везде улики. Сел. Успокоился. Пьёт чай. Мадара все ещё не просыпался.Подозрительно. Выпил еще таблеток, пытался сконцентрироваться, откуда пошла такая волна тревоги. Благодарен был богу за то, что октябрь заканчивался, и наконец у него опять работа. Наступал ноябрь, и скоро рождество, день рождения Мадары. Тобирама и сам не понимал, почему он, человек с таким характером, формой поведения, который сам кого хочет пошлет куда подальше, поставит на место и сам кого хочет трахнет, ведет себя с Мадарой так, словно он школьница на первом свидании. Весь его пыл, устоявшаяся форма поведения при виде Учихи магическим образом куда-то попросту испарялись. Раз, и нет. Так было всегда. Он не знал, как себя с ним вообще вести. Вероятно, дело было в разнице в возрасте, но почему-то с братом-то он себя так не вел, хоть и Мадара с ним был одногодкой, а может, дело было в том, что тот его брат? С братом не так, как с ним? Он не знал, как подступиться и что сказать, а про какие-то романтические намеки и вовсе не думал, ибо опять же — а что надо делать и как? И все это изрядно давило на его голову, ибо какой-то стороной сознания он понимал, как это выглядит со стороны, но ничего с собой поделать не мог. Хотел поговорить с Орочимару по этому поводу. Это было равносильно тому, что когда человек получает то, о чем всю жизнь грезил, не знает, что с этим вообще теперь делать. Мадара не понимал поведение Тобирамы все больше и больше и думал, что, может, у них так было заведено ранее? Но если это так, то все это выглядело очень странным, не совсем нормальным, когда женатые люди ведут себя как соседи и как бы черту и не переступают. Он смотрел на Сенджу и видел его заботу и любовь к нему, но все чаще и чаще ловил себя на мысли, что, может, Сенджу действительно, как Данзо и сказал, живет с ним из-за чувства долга и больше к нему не чувствует того, что раньше? А может, еще боится как-то его покалечить, мало ли? Хотя элементарный поцелуй в губы вряд ли покалечит, и это было вдвойне странно. Он старался его понять, смотря на него, пока тот не видел, но пока не получалось вообще. Может, дело в разнице в возрасте? Но опять же, они же жили до этого вместе, и он его любил, то есть по факту раньше никого это не смущало, да и разница была совсем небольшой. И он сидел и думал, что с этим вообще делать. Данзо кладет телефон и, смотря в одну точку перед собой, нажимает отбой вызова, поджимает губы и пытается концентрироваться на своих мыслях и работе, но, сглатывая, выдыхает и резким взмахом руки сбрасывает со стола кружку кофе, которая летит в стену и разбивается, оставляя на ней коричневый отпечаток, словно клякса, которая медленно стекает вниз. Его бьет дрожь сильная, слышится подобие всхлипа, и он, проклиная все на свете, откидывается головой назад на спинку стула и пытается дышать ровно. Как же, тяжело, как тяжело улыбаться и переводить это все в шутку, когда тебя разрывает изнутри, и ты борешься со своими темной и светлой сторонами и пытаешься все еще уцепиться за медленно едущую в самую бездну боли и отчаянья крышу. Как же хочется взять этого придурка, встряхнуть, заехать по лицу пару раз, прижать к себе и объяснить все, чтобы понял и чтобы принял. Как же хочется избавиться от проблемы, но ты обещал себе не лезть и быть максимум другом, который ждет. Который буравит человека взглядом и хочет его себе полностью, и это действительно сводит с ума. Хоть бери и действительно уезжай в другую страну, но в то же время не хочется, ибо видеть ты его там не сможешь. Данзо сидит и думает, что с этим вообще делать. Изуна смотрел на принятые на свою почту письма и, проводя по ним взглядом, хмурился, пытался понять, как именно ему убедить Цунаде в нужной ему выписке и бумаге, которую требует от него определенный человек, чтобы начать работать над его заказом. Учитывая их потасовки и не совсем хорошие отношения, надо было как-то сыграть так, чтобы на период времени вернуть к себе ее расположение и доверие, которое будет окончательным и заключительным в его истории времяпровождения тут. Он многому научился, но вот пока врать искусно, так, чтобы убедить в своей лжи ее настолько, чтобы она полностью ему поверила и все другие ее коллеги ее словам, было тяжеловато. Требовались и время, и силы, и знания, а особенно выдержка для достижения нужного результата. И он сидел и думал, что с этим всем вообще делать. Хаширама, посещая больницу и принимая медикаменты, часто срывался и выпивал снова, приводя тем самым в бешенство свою жену, а самого себя — в отчаянье. Гость в виде его воспаленного воображения в образе Мадары никуда не делся, тем самым хорошо портя своим присутствием его нервы и всей его семьи в том числе, заставляя хмуриться и Цунаде, которая уже триста раз пожалела, что взялась за всю эту больную семейку, которая свихнулась от потери одного человека сразу целиком. В основном за него работали его помощники, часто лажали, и они даже не успевали уже по срокам выпустить ничего нового, так как Папа компании отдыхал на «больничных нарах». Читая отчеты с очередной бутылкой в руках, запивая таблетки коньяком, он слышал крики жены, плач дочери, пока Мадара иронично смотрел на него и комментировал все это. Он сидел и думал, что с этим вообще делать. We will never die Обито и Какаши в итоге потеряли в одной из проб новой модели сумму денег, понимая, что предложенный материал не подходит для достижения нужного результата, и теперь всей компанией искали новых компаньонов для закупки новых деталей для создания мотоциклов. Сумма была немаленькой и значительно на данный момент ударила по бюджету, тем самым опустив стоимость акций компании немного ниже, и это было проблемой. Минато старался договориться с Токио по закупке нужного, но пока выходило не очень из-за большого спроса со стороны Германии, которая являлась их конкурентом на рынке. И сидели они втроем в офисе, сверля взглядом цифры на экране, сидели и думали, что с этим вообще делать. Орочимару, смотря на состояние Тобирамы, много думал и пытался найти нужный выход в его лечении и помощи ему, но, каждый раз сталкиваясь с неконтролируемой тревогой, хмурился и увеличивал предположительное время восстановления еще на пару месяцев, увеличивал и количество сеансов в неделю и начал иногда приходить в полнейшее замешательство от некоторых вещей в жизни своего пациента, с которым у него был договор о полнейшей конфиденциальности. Он так хотел, чтобы Сенджу наконец стал более открытым к нему, но, получив это, начал понимать весь груз, который возложил на себя, параллельно по-прежнему работая с другими клиентами и пытаясь каждому из них помочь. Он смотрел на огромную карту Тобирамы, в которой по пунктам была расписана еще неоконченная хронология его жизни и симптомов, сидел и думал, что с этим вообще делать. Первые два месяца были самыми тяжелыми. Начинался ноябрь. Дальше стало тяжелее веселее.

We were the tears that passion cried We were the sacrifice We were the flame that wouldn't die inside How did we go wrong We will not forget We will not be left behind We won't give up the fight again We won't be denied We can be who we are Now we are alive