Mine

Linkin Park — In my remains

— Мне иногда тяжело говорить об этом, поэтому я пишу это, и, может, когда-нибудь мне посчастливится и ты это прочитаешь, а может и нет — я не знаю, но пока что я не готов говорить тебе об этом прямо, вероятно в силу того, что я вообще долго думаю перед тем, как начать с тобой разговаривать. Ахахаха, боже, ну что за идиотизм. Забудь. Знаешь, есть у меня одна мысль, ну та, что мне все не дает покоя, и как бы ни было это смешно, но она касается именно тебя. Так вот, скажи, в чем заключается ирония твоей жизни? Как ты думаешь? Ну или шутка? Ты, наверное, подумаешь, что я какой-то странный из-за того, что воспринимаю жизнь исключительно с насмешкой, но ты знаешь — чем дольше я живу, тем больше я убеждаюсь в том, что эта самая жизнь или так шутит над нами, или у нее очень херовое чувство юмора. Поэтому мне проще называть это иронией. Ты подумай пока, не торопись с ответом, а я тебе кое-что скажу. Это может звучать сентиментально, я никогда тебе об этом не говорил, но знаешь, если бы у меня так же пропала память, я бы очень хотел помнить именно тебя. Если бы я не помнил, я бы хотел встретить тебя и узнать снова, вспомнить снова, я бы никогда не хотел тебя забывать. Не жалею, что встретил тебя, и никогда не скажу, что лучше бы я тебя не знал, нет, если бы мне предложили прожить жизнь иначе, я бы все равно выбрал эту не задумываясь, потому что в ней есть ты. Конечно, я бы хотел, чтобы все сложилось по-другому, но как есть. Перерождаясь из раза в раз, я бы всегда тебя искал своими глазами, искал бы на улице или же в парке, я бы очень тебя ждал. Я бы ждал тебя каждую жизнь, я бы тебя очень долго искал. Каждый раз, не важно, сколько бы мне пришлось жизней прожить — я бы тебя нашел. Я бы правда нашел. Но в то же время я бы очень хотел тебя забыть. Я бы очень хотел жить по-другому, я даже старался. Ты, наверное, думаешь, что у меня биполярка, ахаха, знаешь, может, ты и прав, я уже и сам нихрена не понимаю. Я бы хотел себя поменять, потому что я знаю, что в глубине души ты, вероятно, меня не понимаешь и не поймешь. Хотя в этом ирония моей жизни, на которую я пока ответа не нашел, и заключается<. Но я очень хотел бы тебя и помнить, и забыть. Но как бы я ни старался, я точно знаю, что у меня не получится. Да и не вспомнить тебя у меня, к сожалению… Тоже нихрена не получится. И от этого я так себя ненавижу.

***

Separate, sifting through the wreckage I can't concentrate, searching for a message In the fear and pain, broken down and waiting For the chance to feel alive Мадара в последнее время в силу, может быть, снов, которые начали по нарастающей накатывать на его сознание все больше и больше, а может быть, в силу одиночества и замешательства от его «новой» жизни сам не заметил за собой странную вещь: он словно погружался в свои мысли настолько, что и сам перестал замечать, когда он находится в очередных мыслях или в реальности. Жить с абсолютно пустой головой, которая похожа на обычный белый лист без каких-либо признаков письма в виде текста его жизни, тяжело. Сначала по какой-то непонятной для тебя причине ты, открыв свои глаза и осмыслив свою участь и ситуацию, в которой ты почему-то оказался, не особо горишь желанием вспоминать что-либо вообще, может быть, дело в элементарном страхе, а может, в допущении мысли о том, что со своим прошлым и с не совсем перспективным и радужным настоящим ты не справишься. Поэтому свое прошлое ты максимально старался не ворошить, максимально старался не трогать не из-за нежелания помнить, а из-за нежелания испытать страх и брать за свое прошлое ответственность. И впрочем, ровно до наступления зимы данный факт нежелания что-либо делать, кроме того, как встать на ноги, Учиху не смущал. Все было и так хорошо. Новая жизнь казалась весьма увлекательной, порой немного абсурдной, смешной, немного проблематичной — впрочем, очень даже сойдет. Ему посчастливилось встретить людей, которые относились к нему хорошо и которые делали все возможное, чтобы Мадара в первое время ни на что не жаловался, давая ему все необходимое для выздоровления и отдыха. И вроде бы не на что жаловаться, но, как говорилось ранее, человеческий мозг устроен так, что если в его восприятии у его носителя нет проблем, то он обязательно их или придумает себе, или найдет. Проблемы Мадару начали находить во снах, точнее нет, не так, проблемы Мадары начались со снов, а после уже перетекли в его отношение к жизни, восприятие и видение окружающей его среды. Сначала все было лучше, чем просто хорошо. С каждым днем его организм на удивление врачей делал значительные успехи в сторону выздоровления, через боль и пот, но все же делал. Общения со стороны врачей в больнице ему хватало, все остальное время заполняли регулярные уроки по подготовке, чтение книг для самообразования и вечера, проведенные дома. Но одиноко становилось все равно. Почему? Мадара сначала думал, что такое может быть после потери памяти — ты можешь первое время не понимать каких-то вещей, так как, по сути, родился новым человеком и попросту еще к ним не привык, но сколько бы времени ни проходило дальше, привыкания никак не прибавлялось. И проблема для Мадары заключалась в Тобираме и его «странном» поведении, которое почему-то нужно было считать нормой. Он не мог понять, неужели у них действительно в семье было так устроено и так сложилось, что такая модель их семейной жизни была нормой, но эта модель поведения, по непонятным ему причинам, нормой для него перестала быть. Знаете, люди, как говорил сам Тобирама, действительно очень странные и глупые, и он в их числе. И Мадара в их числе. Да и все в общем в их числе в какой-то степени. А знаете, почему? Все просто на самом деле. Потому что большинство из нас не привыкли говорить другому человеку прямо, что его волнует и почему. Говорить правду абсолютную. А знаете, почему? Потому что страшно. Нет, не сказать страшно, вовсе нет, дорогой читатель. Страшно — получить реакцию и понять, что идиот ты, а не другой человек. Страшно признаться, что с тобой что-то не так. Страшно усомниться в личной правоте и признать, что ведешь себя неправильно ты, а не другой. А больше всего страшно — понять, что неправы вы оба. Понять, что мало того, что идиот ты, так еще и близкий тебе — вот это реально страшно. Но в то же время это самая что ни на есть лучшая возможность сохранить отношения друг с другом, если человек тебе дорог. Но по иронии жизни человек так устроен, что он это понимает или слишком поздно, или не понимает вообще. Конечно, иногда вам может повести, и вы вовремя решите вашу проблему, но как бы то ни было, любые действия несут за собой последствия. Которые, к сожалению, не всегда приятны. Мадара в какой-то момент, погружаясь в одиночество своей головы и находясь, грубо говоря, в тюрьме своего тела, начал искать выход сначала в Конан, пытаясь найти хоть какой-то ответ или совет в том, что его тревожит. И, по сути, он нашел, а еще его нашли сны вперемешку с травмированными воспоминаниями его жизни, которые на почве волнения и одиночества, в которое он стремительно падал. Он даже пытался заглушить свои сны алкоголем, который где-то на периферии восприятия сознания обозначался как выход. Не вышло — стало хуже. Он пытался достучаться слабыми попытками до Тобирамы, но вместо того чтобы сесть и поговорить обо всем спокойно, а поговорить было о чем, он лишь обходился колкостями и срывами, которые хоть и сдвинули их отношения на какую-то новую стадию, но особого результата не принесли. Чем больше он тянулся к человеку, к которому начал испытывать нежные чувства вперемешку с робостью и непониманием, тем больше сны его тянули от него подальше. Сны интенсивней и интенсивней его окутывали состоянием уюта и покоя, сны давали ему то, что ему надо, сны начали заменять его жизнь выдумкой, словно наркота, словно эйфория, к которой наркоманы тянутся. Иными словами, к кайфу и избеганию проблем в реальности, в которой тебе не очень-то и нравится. Может быть, оно и к лучшему, и все эти перепады и изменения в отношении Мадары к Тобираме оберегали его и давали ему шанс все наконец вспомнить и сбежать оттуда без оглядки, а может быть, они, наоборот, лишили его шанса на новую и счастливую жизнь. И как принято — чтобы прийти к счастливой и спокойной жизни, надо еще приложить множество усилий. Ответ на вопрос: «Что же лучше?» — не знал ни Мадара, ни кто-либо, поэтому как обычному человеку ему оставалось только плыть по течению, которое его заносило куда-то явно не туда. Мадара стал слишком сильно погружаться в свои мысли, и Тобирама был первым по степени вины человеком, из-за которого все произошло. Если бы Сенджу не считал Мадару человеком, который понимает его без слов, как он понимает Мадару, то этого бы не случилось. Хотя понимал он Мадару в последнее время хреново. Он отлично понимал старого Мадару, но почему-то не допустил мысли, что новый Мадара и старый Мадара хоть и похожи, но в то же время очень сильно отличаются. Иными словами: Тобирама налажал в силе своих экстрасенсорных способностей, которых у него отродясь не было. Чрезмерная внимательность — да, читать мысли он не умел. Внимательность полностью сошла на нет, как только Тобираму накрыли с головой проблемы с самим собой и работой, постоянно откладывая на потом, он и привел все это к тому, к чему это привело. Самое худшее решение проблемы — ее игнорирование. Мадара стал испытывать странные чувства. Это была и вина после их последнего разговора, хотя, по сути, он не должен был чувствовать ее, и еще пара факторов подтолкнули его на одну мысль, которую он начал вынашивать в своей голове. Мадара устал тоже, устал от непонимания того, что вообще происходит между ними, устал от снов, которые словно разрывали его на две части и приносили приятные ощущения, из-за которых он чувствовал вину вдвойне. Нет, не потому, что они женаты и это неправильно, а потому, что ему небезразличен Сенджу, а так выходит, что он ему вроде как изменяет, и как-то от этого становится не очень, так в придачу еще и упоминания Данзо, поведение Тобирамы — все это вперемешку оставило в нем какое-то резкое желание взять и действительно, как ему предложил Тобирама, уйти. Ничего больше не предпринимать, а просто уйти. А дальше будь что будет. Вероятно, они действительно стали слишком разными и попросту друг друга больше никаким образом не понимают. Когда Тобирама ушел наутро, Мадара действительно нашел записную книжку, нашел номер и позвонил с домашнего. Трубку взяли не сразу.       — Алло? Мадара, только услышав голос, замер, и во рту пересохло, он переводит взгляд на написанное на бумаге имя — Хаширама Сенджу и почему-то молчит. Странно, от какого-то подступившего адреналина сердце стало колотиться, и стало жарко, а после резко успокоилось.       — Алло? Я вас плохо слышу, — голос звучит как-то замученно, тихо и хрипло. Мадара пытается вслушаться в голос, чтобы узнать его, может, что-то промелькнет — но не чувствует ничего. Сжимает телефон пальцами и закусывает губу. В трубке молчат, а потом задают тихий вопрос:       — Я не знаю, кто это звонит, но… Мадара и Хаширама замирают.       — Если это ты, то скажи мне хоть что-то, я умоляю тебя. Не молчи, — Хаширама жалобно протягивает. — Не мучай меня, пожалуйста. Это ты звонишь? Я везде вижу тебя… Я… — голос становится хриплым. — Мне понравился наш секс недавно, моя жена не знает… Я так скучал по тебе, я умоляю тебя, скажи мне хоть что-то. Мадара опирается руками на стол и закусывает губы сильнее, чтобы не сказать ничего. Его трясет. Его нереально трясет. Этот голос, такое ощущение, словно он узнал его.       — Мне так жаль, я правда не хотел, я не знал, я прошу тебя. Я знаю, что это ты, ты теперь будешь преследовать меня и так. Это ты? Это ты мне звонишь? Скажи, что это ты. М… Мадара резко кладет телефон обратно, еще стоит пару минут и судорожно дышит, пытаясь унять трясущиеся руки. Почему-то кинуло в жар. Почему-то стало омерзительно от себя, от него, от всего. Он сглатывает и, переступая с ноги на ногу, придерживая костыль и перебарывая какое-то подступившее к мозгу отвращение, опускается на диван, собака к нему подходит. Мадара откидывает костыль в сторону и, сжимая свою голову руками, сжимая зубы, шумно выдыхает. Он спал с братом Тобирамы, а Тобирама ему ничего про это не сказал. Ни разу, ни слова — какой же он. Мадара сжимает зубы, и кончики его пальцев подрагивают. Как он назвал его? Какое-то имя странное, не его, не помнит, не запомнил. Не важно. Тошно. То есть вот в чем была причина их скандала тогда? И поэтому он разбился? Он ему изменял с родным братом. То есть все это время.       — Блядь, — Мадара вдыхает и смотрит на собаку, а после опять на телефон, — ну блядь, — он смотрит на телефонную трубку, и какое-то чувство с обставленного ничтожества и отвращение накрывает его с головой. Еще и с женатым мужчиной. — Господи., — Мадара стонет и рефлекторно идет в сторону бара, чтобы налить себе выпить. Он наливает себе в стакан водки, заливает соком и ловит на себе взгляд Майна, который с жалостью и пониманием смотрит на Мадару. Усмехается. Хуевая ситуация. Зачем? Зачем он изменял человеку, который его так сильно любил и которого он выбрал сам? Неужели Тобираме не было противно? Неужели ему не было тошно? Если ему самому от себя тошно<. Он стоит на кухне, смотря в окно, а после подходит к своему мобильному и набирает номер.       — Алло, Конан? Я тебя не отвлекаю? Нет? Хорошо. Скажи, можно с тобой поговорить, если ты свободна? Приедешь? Да, Тобирамы нет дома. Вы… что? А, выпить? Да, бери. Да. Разговор будет долгим. Хорошо, я буду ждать тебя через три часа. До встречи.

***

Тобирама сидит и смотрит на лицо Орочимару с особой внимательностью, с особой придирчивостью, максимально стараясь заметить любое изменение в выражении его лица после сказанных им слов в адрес терапевта, но чем дольше он смотрит, тем больше понимает, что никакой реакции не последовало. Вообще никакой. Орочимару просто кивает и, смотря с полным спокойствием на Тобираму, молчит. Нет ни страха, ни ужаса, ни осуждения, ни шока — ничего нет. Всего, чего можно было ожидать — всего нет. Орочимару лишь через пару минут шумно выдыхает, встает, не смотря на улыбающегося Тобираму, и уходит в сторону кухни. Тобирама в замешательстве смотрит на своего бывшего учителя и на секунду ловит в себе странное чувство то ли непонятности, то ли раздражения, то ли обиды, и когда уже хочет что-то ему сказать, то видит, как Орочимару идет обратно с бутылкой дорогого коньяка и несет с собой два стакана. Такого Сенджу не ожидал. Орочимару с грохотом ставит стаканы на стол, открывает коньяк и наливает Тобираме целый стакан, наливает себе немного и, пододвинув сосуд ближе к Сенджу, говорит спокойным голосом, смотря на Тобираму как-то по-новому:       — Пей.       — Нихрена себе, — Сай стоит около Тобирамы и также с особым интересом смотрит на Орочимару, чуть наклонив голову. — Что-то я не понимаю, Тоби, что происходит. Такого даже не ожидал. Сай идет в сторону Орочимару и, наклоняясь перед ним, водит рукой перед его глазами, что спокойно смотрят на Тобираму.       — Мужик, ты чего, совсем на старости лет поехал? После поворачивается к своему любимому сопровождающему в виде мёртвого пациента и спрашивает его:       — Ты понимаешь, что происходит? — Тот мотает головой и скрещивает руки на груди. Сай хмурится и поворачивается опять к Орочимару, оценивающе проводя по нему взглядом. — Вот и я не понимаю, походу, мозг Тобирамы все-таки выдал ошибку сейчас. Если даже я уже не понимаю, что происходит. Тобирама непонимающе моргает и смотрит то на учителя, то на стакан. — Я не…       — Я сказал тебе — пей, — Орочимару смотрит на него пристально и откладывает в сторону со стола бумагу и ручку.       — А ну понятно! Все ясно!  — Сай усмехается. — Я понял! Тут просто все поголовно конченные, чего это я удивляюсь. Тобирама в стране чудес! — он хлопает в ладоши. — Что ни день, то сказочно, — он фыркает.       — Но мы же на приеме и… — Тобирама совершенно не понимает, что происходит, и на всякий случай щипает себя за руку, пытаясь понять, кажется ему это все или нет. Сай затихает. Орочимару замечает эти действия и резко хватает Тобираму за руку.       — Нет, тебе не кажется, Тобирама, выпей, и мы продолжим. Я не шучу. Тобирама с полным непониманием смотрит на собеседника, после на стакан и хмурится.       — Может, он тебя вырубить сейчас хочет? Ну подсыпал снотворное, пока ты не видел, и строит из себя дурака сейчас, — Сай опять шепчет на ухо. — Тобирама, не бери стакан. Или приколи, он псих, и у него фетиш на таких же, как и он сам, сейчас он тебя вырубит и выебет.       — Этому выродку и надо, чтобы его выебали уже разок, кому он такой убогий нужен-то, — фыркает Буцума в углу. — Может, его психоз после ебли пройдет сразу, кто этих гомиков знает. Вот слушал бы меня.       — Слушай, заткнись, а, — Сай резко поворачивается к Буцуме и проводит по нему раздраженным взглядом. — По-братски прошу. В противном случае я сейчас позову твою жену, и заткнет она тебя сама. Поэтому давай решим по-хорошему. Буцума затихает.       — Тобирама, господи, я не собираюсь тебя травить, и снотворного там нет. Да что с тобой такое?! — Орочимару хватает его за плечо и встряхивает. — Я, можно сказать, вырастил тебя, как только ты поступил на первый курс университета, ты был моим любимым учеником, и я был тем, кто тебя продвинул в больницу. Неужели ты сейчас действительно думаешь про меня все это? Неужели ты настолько перестал доверять людям? Тобирама сглатывает, смотрит на Орочимару с какой-то жалостью и, поджимая губы, виновато отводит взгляд.       — Все нормально, — Тобирама вздрагивает и напрягается. — Просто выпей, и мы продолжим, тебе же будет проще, — Орочимару выдыхает и наконец возвращается на свое место в соседнее кресло. Тобирама берет и выпивает стакан наполовину, хмурясь и кривясь, под конец сдерживая подступивший приступ тошноты и рвотные позывы. Пищевод сразу словно пылает огнем, и становится трудно дышать. Приятно греет. Сердце начинает биться быстрее, и зрачки расширяются. Они молчат пару минут, и наконец Орочимару говорит сам:       — А теперь объясни мне, пожалуйста, две вещи: кого ты в своем понимании убил и зачем? Потому что что-то мне подсказывает, что никого ты не убивал. По крайней мере, сам. Точнее, зная тебя достаточно хорошо, я знаю, что ты никого не убивал. И зачем, почему ты похитил человека, похоронил его, по твоим словам, заживо и все это время скрываешь. Поэтому давай мы начнем разбираться с начала. Тобирама сглатывает и, поднося пальцы к вискам, массирует их. Почему-то говорить больше вообще не хочется. Почему-то начинает болеть голова. Почему-то по нарастающей чувство отвращения к себе поднимается изнутри, и в горле застревает ком. Почему-то губы немного подрагивают, и опять хочется смеяться. Но вместо этого он лишь тихо спрашивает:       — Почему вы думаете, что я такой хороший? Вы все время меня выгораживаете и будто не хотите видеть, какое я говно. Почему вы решили, что я никого не убивал, почему вы постоянно выгораживаете меня? — голова начинает болеть сильнее, и он сжимает пальцами волосы, лишь бы унять пульсирующую боль.       — Ты очень похож на свою мать, — Орочимару отвечает после небольшой паузы, замечая, как Тобирама вздрагивает и после переводит помутневший взгляд на него.       — Ч… что Вы сейчас сказали? — он пытается вникнуть в суть сказанных слов, но не может. Его трясет.       — Твоя мать была моей любимой ученицей, ты ее копия. Она не могла родить и воспитать убийцу, Тобирама, — это раз. Я знаю тебя с пеленок, хоть ты этого и не помнишь — это два, — глаза Тобирамы расширяются. — Ты этого не знал и вряд ли меня помнишь в своем детстве, но я был одним из первых людей, кто увидел тебя в роддоме, поэтому я могу сказать, что знаю тебя достаточно хорошо и по сей день, чтобы быть в своих словах уверенным. После твой отец запретил мне видеться с тобой. Прострация. Орочимару пытается понять настроение Тобирамы, но тот словно и вовсе выпал из реальности, смотрит на стакан и молчит.       — Пей, Тобирама, — он опять пододвигает ему стакан. — Если тебе надо пить, чтобы наконец начать мне открываться — пей. Хочешь ты этого или нет, сколько бы ты ни избегал этого, нам надо с тобой об этом говорить. Я обещал твоей матери заботиться о тебе. И поэтому я тебя очень прошу — не лишай меня этой возможности, пожалуйста, — Орочимару хмурится, Тобирама допивает стакан.       — Поэтому я и сказал, что я пойму тебя и всегда приму то, что мне скажешь. Это останется между нами, я тебе обещал и твоей матери обещал. Тобирама опять кривится и смачивает слюной губы. Они молчат пару минут, и наконец он, прочищая горло, начинает:       — Я… — голос хрипит, словно он заболел.       — Тобирама, подумай хорошенько, — Сай мотает головой. — Если ты сейчас скажешь этому мужику все, он узнает и другого пути назад не будет! Тебе оно надо?       — А если он все врет и расскажет всем вокруг о том, какой ты конченный? — пациент панически оглядывается за плечо Тобирамы в сторону Орочимару. — А если Мадара узнает? ОН ЖЕ УЗНАЕТ!       — Я убил свою мать, — Тобирама резко выпрямляется и теребит свои пальцы, пытаясь говорить спокойно, — я не спас ее.       — Господи, ну начинается, — закатывает глаза Буцума. — Тобирама, да сколько можно уже блядь! Ты жалкий маменькин сынок с Эдиповым комплексом. Пиздец какой-то, какие мы ранимые-то, — Буцума фыркает и сверлит взглядом Тобираму. — Бери пример со своего брата, тому вообще что на меня, что на мать насрать — сколько можно блядь страдать, Тобирама? Мама Тобирамы стоит в углу и сочувственно смотрит на него.       — Я убил того пациента из-за своей невнимательности и ошибки, — Тобирама сглатывает и выдыхает.       — Да ладно, Тоби, ну с кем не бывает, я не обижаюсь, — отмахивается пациент и смотрит на него ласково. — Зато смотри, как нам весело всем вместе теперь!       — Я толкнул тогда Мадару с лестницы и он…он., а когда Мадара по моей вине попал в аварию, в машине с ним ехал юноша, который разбился вместе с ним, — он опять замолкает и переводит взгляд куда-то за спину Орочимару, что Орочимару замечает сразу. Тобирама смотрит на Сая пристально и продолжает. — У меня был выбор, кого спасти, — он смотрит на Сая с сожалением, тот молча смотрит на него. — Я мог бы попытаться, но не сделал этого, я пытался его вытащить, но его ноги были вжаты в машину настолько, что вытащить смог только Мадару. Я полностью переключился на него, и из-за меня умер другой человек. Я эгоист. Какой из меня врач? Я опять не смог помочь. Сай отворачивается от Тобирамы, Тобирама опускает взгляд.       — Но это еще не все, — он усмехается.       — Тобирама, заткнись, — шипит Сай и дергает его за руку. — ЗАМОЛЧИ!       — Я не знаю, что со мной случилось, но я убедил моего интерна пойти на ужасную вещь, и мы вместо Мадары похоронили этого самого пациента, устроив несуществующие похороны, — голова опять начинает болеть. Тобирама тянется рукой к стакану, Орочимару автоматом наливает ему с тенью на лице. — Я похоронил другого человека. Я соврал всем, что Мадара умер, потому что не хотел его больше никому отдавать. Я год держал его взаперти в больнице и пытался вернуть к жизни. Мадара впал в кому. Я поставил его на ноги. Я… Перед аварией он мне сказал, что все это время я ему нравился и что он не мог позволить себе ничего в мою сторону из-за сдерживающих его обстоятельств. Сдерживающие обстоятельства — это его брат и мой. Который ему изменил, который его… — он переводит взгляд на Орочимару, который, поджав губы, слушает его. Тобирама делает паузу и отпивает еще пару глотков, кашляет.       — Все это привело к тому, что человек, с которым я был и который меня любил — брат Мадары — заболел психически, потому что я ему не сказал, что его брат жив, и в один день я сорвался и изнасиловал его, — Тобирама не поднимает даже голову, но заранее знает, кого он там увидит. — Я сделал то, чего не могу простить родному брату, ибо он это сделал с Мадарой когда-то.       — Урод, — Изуна плюет ему в лицо и смотрит на него с отвращением. — Я тебе верил, я тебя любил и доверял. Уебище несчастное.       — Он после этого вскрыл себе вены, и его еле откачали. И это моя вина. Я пробовал извиниться, но я понимаю, что это бесполезно. Я пришел признаться, но не смог этого делать.       — Чтоб у тебя член отсох! — Изуна опять плюет на пол и скрещивает руки на груди. — Не зря у тебя проблем теперь столько, что ты моего брата трахнуть нормально не можешь. Это карма, Тобирама, кар-ма!       — А вчера, — Тобирама отмахивается рукой от надоедливого голоса Изуны, на что тот обиженно фыркает, и продолжает, — по моей вине умерла женщина с раком головного мозга, которую мне приказали оперировать, после операции спустя два часа она умерла. Она, — Тобирама сглатывает и переводит взгляд на Орочимару, — она была похожа на маму, — он говорит шепотом. — У нее остались двое детей, с которыми она даже попрощаться не успела, все меня благодарила и улыбалась мне, держа почему-то за руку. Я сделал все возможное, но… — он берет бутылку и смотрит на нее. — Я никому не могу помочь, я могу только уничтожать и причинять боль, — он смотрит в одну точку. — Как бы я ни старался для Мадары делать все возможное, как бы я ни хотел, чтобы он был счастлив, я отношусь к нему как… как к богу что ли, я боюсь лишний раз до него дотронуться или сделать что-то не так, ему все равно снится мой брат, который его опозорил и изменил ему. Предал его. Я не знаю, что со мной не так, но я несу всем только один вред, и я в душе не ебу, что мне с этим всем делать, — он начинает смеяться, а после пьет уже из бутылки. Орочимару смотрит все так же на него.       — И знаешь, что самое странное? — он переводит взгляд на Орочимару. — Я ничего не чувствую по этому поводу больше, — он сжимает рукой рубашку на груди. — Я не чувствую нихрена больше вообще! Раньше было что-то, было много, а вчера я понял, что у меня внутри пусто. Я даже больше его не держу, не могу и не хочу, — он смеется громче. — Столько времени в это все было вложено, чтобы в один прекрасный день понять, что ты пустой?       — Тобирама, — Орочимару наконец решается говорить.       — Я не понимаю, что со мной, я просто ничего не чувствую. Я смотрю на Мадару и не понимаю, что я должен чувствовать к нему. Я люблю этого человека, но я не знаю, что мне еще придумать, чтобы он наконец-то был счастлив, что я еще должен сделать, чтобы было достаточно? Что еще мне надо сделать?       — Тобирама, послушай меня, — Орочимару давит своими словами на ученика.       — А знаешь, что самое забавное? Мне твои таблетки не помогают, я вижу. Я вижу их всех каждый день. Ахахахаха. Постоянно всех их вижу и ничего не могу сделать. Я не знаю, как еще просить у них прощения, чтобы они наконец исчезли. АХАХАХ, — Тобирама вытирает подступившие к глазам от смеха слезы. — А знаешь, что еще более забавное? Я не знаю, поехала у меня крыша или нет. Ахаха. Или это все тоже я? Ну тогда у меня ахриненное чувство юмора!       — Тобирама! — Орочимару громко рявкает, и Сенджу дергается, резко затихает, и улыбка напрочь пропадает с лица. Смотрит в одну точку.       — Что? — опять ровное выражение лица.       — Успокойся. Уголки губ ползут вверх.       — Отличный совет, спасибо, ты еще скажи мне «не нервничай», и мне сразу полегчает. Орочимару вздыхает и встает, идет к окну и закуривает трубку, он взмок. Мицуки уже скоро проснется, надо их познакомить. Он курит медленно, давая Тобираме отдышаться, и наконец говорит.       — Во-первых, пойми одну вещь — ты был ребенком, Тобирама, ты никаким образом не смог спасти свою маму. Как бы ты ни хотел этого, ты не бог и не всесилен, тебе было пять лет, как бы ты ее спас? — Орочимару затягивается дымом. — Во-вторых, ты врач, и у тебя будут умирать люди на столе, хочешь ты этого или нет, и если ты каждого человека будешь пропускать через себя — точно свихнешься. Ты не всесилен, Тобирама, ты понимаешь? Тобирама опять кривится. Слышать это неприятно.       — В-третьих, ты спасал человека, который дорог тебе и которого ты любишь. Так бы поступил каждый человек — мы спасаем в первую очередь тех, кто дорог нам. Ты был там один, у тебя две руки и две ноги, ты не мог разорваться. В-четвертых, да, ты натворил говна, ты изнасиловал человека, но не ты ему вскрыл руки, как бы это сейчас грубо ни звучало, убить человека и дать повод ему покончить с собой — две разные вещи. Ты слишком много на себя берешь, мой дорогой. — И в-пятых, ты и сам понимаешь, что операция этой женщины не зависела от тебя. Перестань винить себя во всем, что происходит вокруг тебя не по твоей вине. Это жизнь. Ты не можешь успеть везде и все. Тобирама, ты обычный человек, ты не бог. Все это самобичевание привело тебя к вот этому. И в этом уже виноват ты сам, — Орочимару хмурится. — А насчет Мадары, который, оказывается, жив, мы поговорим позже. Брови сдвинуты к переносице, и Тобирама сверлит взглядом стол. Орочимару подходит обратно к нему и садится рядом.       — Скоро проснется мой сын. Ты хочешь отвлечься и познакомиться с мальчиком? Тобирама кивает, игнорируя вибрирующий телефон. Ему все-равно на корпоратив только к вечеру, идти ему, по сути, некуда так и так. Разве что надо позвонить и уточнить насчет подарка и договориться, когда он может его забрать.       — Ну вот и славно, — Орочимару хлопает по плечу Сенджу и встает. — Я скоро приду. Тобирама кивает и достает из кармана телефон, открывает вкладку и, долго смотря на фотографии, наконец набирает номер, и слышатся гудки.       — Добрый день. Я по поводу вашего объявления о продаже котенка. Да, черного. Скажите, я могу подъехать завтра после обеда?

***

Откуда мы знаем, что наше тело принадлежит именно нам? Откуда мы знаем, что вот то, что мы видим в своем отражении в зеркале — это мы? Как понять, где заканчивается твоя рука или нога? Как понять, где начинаешься и заканчиваешься ты сам, если, смотря на свое отражение в зеркале, смотря на свои руки, дотрагиваясь пальцами до стены, ты не чувствуешь никаких граней? Ты воспринимаешь как должное, что ты — это ты, но где хотя бы какие-то доказательства этому кроме того, что нам остается всего лишь поверить этой информации на слово? Мадара смотрит на свое отражение в зеркале, опираясь руками о раковину, и пытается рассмотреть в деталях свое лицо. Узнать его. Хотя бы немного найти в нем какой-либо отклик. Пальцы рук медленно двигаются по лицу со стороны подбородка вдоль щеки и останавливаются на глазах. Он замирает, оттягивает кожу под глазом чуть вниз, вскоре отпускает, нажимает подушечкой пальцев на скулы и хмурится. Эти странные синяки под глазами — они всегда такими были? Словно у него хронический недосып. Вторая ладонь перемещается на вторую щеку, и он проводит по отросшим волоскам на лице, которые уже начали перерастать в недельную небритость. Колется. Взгляд перемещается в сторону лба. Волосы. Он хмурится. Опять они отрасли и ужасно путаются, даже несмотря на все попытки носить их в хвосте, они все равно раздражают. Он проводит рукой по длинному хвосту и наконец сжимает их в кулак. Суховатые, а после отпускает их, и они опять возвращаются на свое место в области плеча.       — Почему я выгляжу так? — Мадара спрашивает тихо самого себя в отражении. — Почему, — рука натягивает кожу пальцами, отпускает, от чего остается красный отпечаток, — именно так? Сзади слышится скуление, и Мадара резко оборачивается назад, встречается взглядом с Майном, который, сложив лапы, лежит на полу и смотрит на него. Мадара поворачивается обратно к своему отражению и спрашивает уже собаку:       — Не знаешь, Майн, почему я выгляжу так, а не как-то иначе? Как понять, что Майн — это я, а не кто-то другой? — он усмехается и резко выдыхает. Хмурится. Как понять, что я — это я? И главное — как понять, что такое — Я?— Он выключает свет в ванной и спускается обратно в гостиную, сидит, смотрит сначала на тетрадь, а после на оставленный дома компьютер Тобирамы.       — А что, если?.. — Мадара хватает компьютер и осторожно открывает его. Что, если я найду хоть какую-то информацию по поиску имени Хаширама Сенджу. Экран загорается, и первым, что компьютер требует, так это пароль. Мадара хмурится. Наугад нажимает цифры — неправильно. Дату своего рождения — неправильно. Дату рождения Тобирамы — неправильно.       — Да что ж такое-то, — он хмурится. — Я точно должен знать пароль, не скрывает же его от меня собственный муж же, ну что за бред, — мысли проносятся в голове, и наконец раздается звонок в дверь, от которого Учиха вздрагивает и быстро запихивает компьютер обратно в чехол. Конан, вероятно, уже приехала.

***

      — Добрый вечер, меня зовут Хаширама, и я алкоголик, — Сенджу сидит на стуле и неохотно смотрит на людей в группе, с которыми оказался в силу удачных обстоятельств.       — Добрый день, Хаширама. Мы рады видеть вас в своем круге, — мужчина лет тридцати кивает ему и спокойно улыбается. — Поприветствуйте Хашираму, дорогие друзья. Сенджу криво улыбается и обреченно выдыхает от чувства какого-то отвращения к себе и к ним. Он не такой, как они, он не такой убогий, как они. Почему он с этими людьми должен вообще разговаривать о чем-то? Они все такие.       — Хаширама, вы слышите меня? — к нему обращается мужчина, на табличке которого написано «Кабуто». Хаширама нехотя кивает и смотрит прямо на своего нового психолога, или как их там называют. — Расскажите, как вы сюда попали. Что вас тревожит?       — Я… — Хаширама немного сбивается и резко подпрыгивает от вибрирующего телефона, который начинает сигналить в его кармане. Достает телефон и, бросая на него взгляд, понимает, что номер звонит ему незнакомый. — И… извините.       — Хаширама, во время наших бесед все телефоны должны быть выключены, и вы не можете…       — Я сейчас приду обратно, — отмахивается Сенджу, встает и выбегает из помещения. Кабуто мотает головой и обращается обратно к группе:       — Продолжим. Цунаде в тот день сначала вдоволь намучилась с Изуной, который стал каким-то чрезмерно замкнутым и тихим, из-за чего у них уже который месяц подряд не выходил никакой структурированный диалог. Сначала Изуна перестал на нее агрессировать, после перестал реагировать как-либо вообще. Он улыбался ей, разговаривал с ней спокойно и вежливо, практически со всем соглашался и выполнял все, что ему было прописано. Она уже всячески пыталась вывести Учиху на разговор, ибо вопрос его пребывания тут начинал вставать боком, ибо уже и он, и она понимали, что это не что иное для него, как пустая трата времени. Диалог вышел тяжелым.       — И исходя из этого, я думаю, что тебе бы уже пора выйти отсюда, потому что я не в силах тебе больше помочь, точнее, — женщина быстро исправляет саму себя, поправляя очки на переносице, — ты уже настолько здоров, что помогать мне тебе не с чем, кроме как поддерживающей терапией, на которую ты попросту не ходишь уже непонятно сколько времени. Тебе надо подписать согласие о том, что ты понимаешь все и хочешь выйти отсюда. Что ты думаешь по этому поводу? — женщина скрещивает руки в замок и пристально смотрит на профиль Изуны, который все это время смотрит в окно.       — Изуна? — Цунаде говорит чуть громче. Изуна медленно поворачивается в ее сторону и проводит взглядом по лицу, поднимает бровь.       — Ты мне скажешь что-нибудь по этому поводу? — Цунаде старается держаться максимально спокойно, но дается ей тяжело это. Слишком она много с ним намучилась.       — Понятно, — просто отвечает Изуна и переводит обратно взгляд в окно, наблюдая за опускающимися хлопьями снега.       — Что понятно? — Цунаде уточняет с нажимом. Изуна отвечает не сразу, смотря в ту же точку и наконец моргая, нехотя поворачивается обратно к женщине, говорит абсолютно спокойным тоном. — Мне понятно все то, что вы мне сказали касательно моего выхода отсюда, бумаги и вашей неспособностью, точнее ненадобностью, в помощи мне. Я ничего не упустил? — в лице он никак не меняется, словно лишь на мгновение он вышел из какого-то своего мира или мыслительного процесса, отвлекшись на инородный раздражитель.       — Вы закончили? Я могу идти? Цунаде вытягивается в лице и краснеет от злости.       — Изуна, — она повышает голос, — перестань игнорировать жизнь, тебе пора начать жить нормально и…       — Не нервничайте, — его глаза пустые, смотрящие на Цунаде с какой-то жалостью, — нервы не лечатся, вы знаете, — он встает и подходит к двери. Останавливается, а после оборачивается назад. — Точнее, лечатся, но у вас просто не очень получается, — он натянуто улыбается. — Я не трогаю вас, вы не трогаете меня, и все довольны. Я же такой хороший, почему вы так злитесь на меня? — он мило улыбается и прикрывает глаза.       — Потому что я вижу тебя насквозь, Изуна, — Цунаде ударяет кулаком по столу. — Тебе не нужна помощь больше. Изуна удивлённо замирает, хлопает глазами невинно и выдает низким голосом, граничащим со срывом на плачь. — П… правда? Вы правда так считаете? Что видите меня насквозь?       — Изуна! — Цунаде кривится. — Прекрати разыгрывать спектакль! Губа Изуны начинает дрожать.       — Почему вы со мной так разговариваете? Что я вам такого сделал? — он сжимает руку сильнее и начинает задыхаться. — Почему вы постоянно на меня кричите и обвиняете меня в чем-то непонятном? Почему? — он начинает плакать, от чего Цунаде берет дрожь. Изуна плачет перед ней впервые.       — Почему все меня так ненавидят? Что я такого сделал всем вам? Мне просто… — он задыхается, хватая рукой грудную клетку и сжимая ее. — М… мне просто страшно, — он медленно отходит в сторону стены и опускается вниз на пол. — Мне так страшно начать жить там, я не знаю, как мне жить, — он усмехается сквозь рыдания и опять шумно выдыхает. — После смерти брата мне так тяжело приспособиться и принять то, что я остался один, — он опять всхлипывает. — Меня даже мой партнер изнасиловал, ха-ха, — он сглатывает и пытается отдышаться, смаргивая слезы. — Я вам не говорил этого, но он меня изнасиловал перед тем, как я себе вены вскрыл, а после приходил сюда и просил прощения у меня, понимаете? Человек, которого я любил, меня избил и изнасиловал, — голос срывается, и Изуна утыкается лбом в свои колени, начинает всхлипывать сильнее. Цунаде не знает, что сказать. Стало стыдно и почему-то больно за него.       — Изуна… Я прошу прощения, я просто…       — Я никому не нужен больше, и никого у меня нет, все люди, с которыми я работал и которые меня окружали, бросили меня, а у Обито с Какаши своя жизнь, — он начинает посмеиваться, поднимая голову, и слезы льются по его щекам. — Я обуза для них. Единственное место, где я чувствую себя дома, это тут, — он еще громче всхлипывает. — Мне не одиноко.       — Изуна… Дорогой, — Цунаде встает, подходит к нему и садится на корточки. Гладит его по руке. Изуна смотрит в одну точку и говорит тихо:       — Вы знаете, я потерял в детстве маму, когда мне было пять, и вы мне почему-то ее так напомнили. Я стал видеть свою маму в вас и очень хотел, чтобы вы меня полюбили, — он пытается унять дрожащие руки и сглатывает слезы. — Поэтому я не знал, как мне с вами общаться, у меня никогда не было опыта с женским полом, поэтому я словно ребенок старался вас задеть и тем самым привлечь к себе внимание, потому что вы мне так понравились, я хотел просто получить заботу и ласку. Раньше мне давал это мой… — он начинает опять задыхаться.       — Изуна.       — М… м… М… — он заикается сквозь слезы и начинает сжимать рукой кофту сильнее в области груди, — мой брат, но, как его не стало, я и сам не хочу жить. Я так скучаю по маме и по нему, по папе скучаю, — он наконец замирает, начинает судорожно дышать и кашлять. Непрерывно.       — Изуна! Изуна? — Цунаде смотрит на него и наконец вскакивает. — Изуна, подожди, пожалуйста, я сейчас, я быстро, у тебя приступ. Господи, — она вскакивает на ноги и выбегает за дверь, бежит в сторону врача, чтобы позвать на помощь, и медсестер. У Изуны удушье на нервной почве. И она сама довела его. Своими руками. Изуна замирает с опущенной головой, его волосы спадают на лоб, и руки резко перестают дрожать, как и резко пропадают все задыхания. Слезы перестают идти, и Изуна смотрит в одну точку совершенно осмысленно. Он слышит, как по коридору в его сторону бегут врачи и как Цунаде в истерике просит помочь и причитает о том, какая она глупая. Губы Изуны расплываются в усмешке. Ему вкалывают успокоительное и, наконец, уже относят в палату, где после получаса сидит и Цунаде, которая извиняется перед ним, а врач спрашивает у него:       — Как вы себя чувствуете? Простите Цунаде, пожалуйста. И… Изуна смотрит на него вымученно, а после на Цунаде и наконец отвечает тихо:       — Все в порядке, спасибо, мне намного лучше. Я очень устал, я могу поспать?       — Да, конечно. Изуна вымученно улыбается и благодарит их, отворачивается обратно к стене и прикрывает глаза. Говоришь, насквозь видишь? Хреновое у тебя, однако, зрение. Пока Изуну уложили спать, и Цунаде наконец вернулась в разбитых чувствах обратно в свой кабинет, впервые словив себя на мысли, что хочет напиться и привести в порядок мысли, которые сейчас в привычной ей структуре начали давать сбой. Как в ее кабинет врывается Хаширама, который мало того, что даже не постучал, так и выглядит так, что, только исходя из одного его вида, можно понять, что ничего хорошего ей этот вид не светит.       — Он звонил мне! Он… Я точно знаю, что это был он! — Хаширама со стороны выглядит крайне возбужденным, его зрачки бегают по кабинету, и руки немного подрагивают, покрасневшее лицо выглядит немного заплывшим, но в то же время радостным. Цунаде понимает происходящее не сразу, все еще пребывая в подавленном настроении после случившегося с Изуной, и смотрит в сторону еще одного проблемного пациента с некой рассеянностью, которая на ее лице проявляется крайне часто, точнее не появляется вообще, особенно в присутствии ее же пациентов. Она молча смотрит с минуту на Сенджу и наконец задает тихий вопрос:       — Кто? Сенджу подмигивает ей с особой воодушевленностью, с полнейшим энтузиазмом присаживается напротив нее и резко облокачивается руками о стол, наклоняется к ней и громко выдает:       — Мадара. Мне звонил Мадара! — его глаза наполнены чистой радостью и азартом. — Он мне сам звонил только что! Цунаде мотает головой и моргает пару раз, неосознанно смотрит на часы, после на календарь и, на всякий случай щипая себя за руку, проверяет, не сошла ли она уже с ума со всеми ними. В силу последних событий грех не проверить. После достает из полки стола папку с делом Хаширамы, задвигает полку назад и закрывает замок на ключ. Быстро пробегает глазами по делу и смотрит на него уже более спокойно. Показалось — она все еще в трезвом уме, это все вокруг сегодня впали в какой-то очередной психоз, она, слава богу, все еще врач.       — Мы разговаривали с ним, — Хаширама тем временем продолжает радостно.       — То есть ты хочешь мне сказать, что тебе только что звонил человек, который умер два года назад, я тебя правильно понимаю? — ее лицо морщится, и выражение приобретает уже укоризненное. — И что же тебе покойный Мадара сказал? — голос спокойный, раздражения нет. При алкоголизме и не такое причудиться может, и она понимает это.       — Сказал? — Сенджу искренне удивляется. — Да ничего он мне не сказал, конечно, он мне ничего не скажет, и я понимаю, почему. Он обижен на меня, я бы тоже на его месте был в бешенстве. Мы столько времени с ним не разговаривали, да и, — он смущенно чешет затылок, — я столько много говорил сам, что, вероятно, и слова ему не дал сказать. Но я точно знаю, что это был он!       — Хаширама, у тебя есть жена и ребенок, а Мадара умер два года назад, как он может тебе звонить? — она спрашивает спокойно. — Тебе мог звонить кто угодно, учитывая твою должность и значение в столице, я думаю, просто кто-то ошибся номером или еще что-то, тебе, вероятно, стало хуже, раз ты полностью уверен сейчас в том, что ты мне говоришь. Да и вообще, почему ты не на своих групповых занятиях? Насколько мне известно, твоя группа проходит прямо сейчас. Только она закончила с фанатичной идеей Изуны насчет покойного Мадары, который видел его везде, где только можно, теперь еще и Сенджу туда же.       — Нет, — Хаширама мотает головой и смотрит на нее с улыбкой. — Я точно знаю, что это он звонил. Цунаде раздраженно выдыхает.       — И откуда же?       — Я почувствовал. Цунаде ничего на это не ответила, Хаширама больше ничего не сказал, ибо в любом варианте событий продолжать разговор было бы бессмысленно. Это все скоро пройдет, все эти попытки возвращения в прошлое, которое осталось уже давно за ними, и не имело никакого смысла его ворошение. Хашираму увели на процедуры, Цунаде провела остаток дня с другими пациентами, проверяя каждого лично, мало ли у кого еще за сегодняшний день начнется приступ.

***

Обито хоть был и не в восторге от инициативы Минато проводить с женой и ребенком Хаширамы столько времени, но, по сути, не имел никаких оснований выражать свое недовольство касательно личной жизни своего коллеги. Он не вмешивался, лишь вечерами за ужином, когда они оставались наедине с Какаши, делился своим мнением по этому поводу, воспринимая любое наличие семьи Сенджу в их жизни в штыки. Какаши держал нейтральную позицию, попросту предпочитая не лезть туда, куда лезть у него нет никаких полномочий, и лишь предлагал Обито посмотреть очередной фильм или же заняться работой, которая куда лучше сказывается на настроении его мужа и их жизни в целом. Пару раз они вдвоем приезжали к Изуне, который спокойно уже с ними выходил прогуляться по территории больницы, и теперь, спустя два года, большинство их встреч проходили в каком-то смутном молчании или минимальном обсуждении последних событий из жизни связывающих их людей.       — Через два дня годовщина, — шагая вдоль тропы, выдает тихо Изуна, под ногами которого снег хрустит. Пол-лица его не видно, он, как обычно, укутан в шарф. Обито с Какаши переглядываются, и Хатаке осторожно пихает в бок своего мужа, чтобы тот задал наводящий вопрос.       — Ты о дате… — Обито не дают закончить, так как Изуна отвечает за него.       — Скоро день рождения Мадары, — Изуна отвечает просто, непринужденно и смотрит на Обито. Тот прокашливается и отвечает мягко:       — Да, а завтра рождество, и через два месяца будет вторая годовщина с его смерти, — он смотрит в глаза Изуны, чтобы понять реакцию на свои же слова, но не замечает там ничего.       — Скоро еще день рождения дочери Хаширамы, — вскользь упоминает Хатаке, пытаясь сразу же перевести тему на другую, лишь бы Изуна не вспылил или не отреагировал как-то негативно на эти слова. — Надо бы поздравить, как-никак ребенок ни в чем…       — Мне все равно, — Изуна резко останавливается и, поворачиваясь назад, проводит по ним обоим безразличным взглядом, — у кого сегодня еще день рождения, тем более, если это связано с этими уродами.       — Изуна! — Хатаке укоризненно повышает тон голоса и смотрит с укором. — Ребенок ни в чем не виноват, не надо так.       — Я и не сказал, что ребенок в чем-то виноват, я сказал, что мне все равно, у кого еще день рождения. Вы принесли Мадаре подарки? Я вот принес, — он поворачивается назад и идет дальше в своем темпе, чуть опережая обоих спутников на пару шагов. Тишина. Обито смотрит на Какаши, который поджимает губы, сжимает своей рукой руку Учихи и хмурится.       — Можете не отвечать, я уже понял, что нет, — Изуна отвечает тихо и, поднимая голову к небу, почему-то улыбается. — Отвезите мой подарок ему на кладбище, я хочу подарить своему брату подарок, который сделал своими руками, — он поворачивается назад и смотрит на них внимательно. — Отвезете?       — Да, — Обито соглашается сразу и смотрит на Изуну с сочувствием. — Что… — он запинается и наконец продолжает, — что ты хочешь ему подарить, Изуна? Изуна счастливо улыбается, достает сверток из кармана пальто и протягивает его Обито, кивает головой, чтобы тот открыл и посмотрел. Обито достает черный предмет и вертит его в руках.       — Браслет? — он смотрит с удивлением на плетеный аксессуар черного цвета в руках, который такой странный на ощупь, гладкий такой, словно мокрый. — Где ты его взял, Изуна? Какаши берет в руки браслет и тоже осматривает его, аккуратный, но какой-то… Изуна идет спокойно все еще впереди и пинает заледеневший снег, словно играя в мячик, на секунду замирает, будто замечая что-то вдалеке, но после с той же спокойной улыбкой поворачивается назад и прикрывает свои глаза.       — Я его сплел сам, — отворачивается назад и улыбка моментально пропадает с лица. Обито и Какаши тревожно переглядываются. Какаши кивает.       — Сплел? А, у вас кружок какой-то, — Обито волнительно выдыхает, надеясь, что это у них все-таки кружок в больнице по творчеству проходит. — Вы так отдыхаете после…       — Нет, — его грубо перебивают. — Я сплел его сам. Молчание. Снежинки падают на шапку, оседая и не растворяясь пару секунд.       — Из чего? — теперь уже спрашивает Какаши тихо, словно нехотя, но понимая, что надо спросить. Изуна поворачивается к ним и улыбается искренне.       — Ну что ты спрашиваешь такое, Какаши, — он игриво с ноткой укора интересуется, а после голос меняется резко, как и выражения лица, становясь глубоким и спокойным, — я сплел его из своих же волос, — он делает паузу, смотря пристально в лицо Обито. — Мадаре точно понравится, ему же надо, чтобы его что-то грело по ночам. Как ты думаешь, ему понравится? Обито бледнеет, Какаши сдерживается, чтобы не выкинуть эту штуку куда подальше, но сжимает его лишь крепче. Нельзя подавать виду.       — Я думаю, что ему очень понравится, Изу, — Обито отвечает тихо и пытается улыбнуться, — нам с Какаши очень понравилось, значит, и Мадаре понравится. Изуна кивает и отворачивается назад. Они продолжают прогулку молча.       — Что это было? — первым делом задает вопрос Обито, как только они садятся в машину и захлопывают за собой дверь. Какаши смотрит в окна больницы с растерянностью и с какой-то грустью вперемешку с непониманием. Молчит.       — Это вообще нормально? — Обито выдыхает и косится на заднее сиденье, на котором лежит подарок Изуны. — Вот я лично не знаю, нормально ли делать подарок из собственных волос человеку, который вообще умер. Да что с ним не так, сколько времени уже прошло, сколько можно?       — Я не знаю, Оби, — Хатаке поворачивается к нему лицом и смотрит с пониманием. — Я правда не знаю.       — Я выкину эту штуку нахрен куда подальше, — Обито психует, — я точно не повезу это на кладбище, одобряя опять едущую крышу Изуны в очередной раз. Я устал от этого всего уже, — он резко открывает дверь, встает, берет с задних сидений браслет и выкидывает его в кусты, заложив снегом сверху своими руками. Возвращается, обтирая об себя руки от снега. — Поехали. Какаши заводит мотор, машина трогается и уезжает в сторону ворот под внимательный взгляд черных глаз, которые все это время следили за Обито из окна. Силуэт усмехается и растворяется в окне.

***

Конан была тем человеком, у которого «я приеду через два часа» означало через три, но «я буквально на минутку» означало «я на весь день, готовь свою печень», иными словами, от меньшего к большему.       — Я принесла тебе любимый напиток одного моего знакомого детского педиатра и его лучшего друга кардиолога, который мы часто бухали во время обучения в общаге, — Конан подмигивает Мадаре, который стоит немного в растерянности от количества бутылок в пакете и смотрит то на подругу, то на пакет. Конан все продолжает вынимать одну бутылку за бутылкой, после вынимает уже пакеты с соком.       — А нам не дохрена? — Мадара удивленно смотрит на четыре бутылки спирта на столе.       — Нормально, — отмахивается женщина, — в резерв пойдет, чтобы не таскать каждый раз тебе бутылки, пусть они хранятся лучше здесь.       — То есть ты думаешь, все настолько плохо, что мы с тобой каждый раз пить будем? — Мадара поднимает иронично бровь и скрещивает руки на груди, опираясь виском о дверной косяк.       — Нет, — Конан пожимает плечами, — но одно другому не мешает. Кстати, а где Тобирама? Мадара на секунду замирает и открывает рот, но после закрывает.       — У нас сегодня корпоратив, на который он обещал прийти, — Конан произносит тихо и смотрит на Мадару. — Я надеюсь, он не забыл про него? Мадара отводит взгляд, и его брови сдвигаются к переносице. Конан замечает это сразу.       — Нет, он не забыл, — говорит тихо Учиха и резко подвигает бутылку к себе, неожиданно для них обоих. — Тобирама ушел, — он открывает бутылку движением пальцев и наливает прозрачную жидкость в стакан.       — Вы разошлись или поругались что ли? — Конан вздрагивает и смотрит на Мадару, который смотрит на нее с какой-то странной эмоцией. — Блядь, да вы ебнулись или что? — она от неожиданности даже ударяется ногой о край стула. — Тс, — кривится, — что случилось? Что у вас опять случилось? Мадара берет второй стакан, наливает туда спиртного тоже и берет в руки пакет сока. — Тебе сколько?       — Половину, — Конан хмурится и неторопливо хватает стакан, когда Мадара заканчивает разливать сок, хватает его за плечо и тащит в гостиную. И того на часах двенадцать дня, а они начинают пить.       — А Нагато где? — Мадара спрашивает как-то неожиданно, смотря на часы.       — На работе, — Конан отмахивается и наконец облокачивается спиной на диван и поджимает под себя одну ногу. Она приехала как раз в спортивном костюме, вещи на выход взяла с собой, заранее зная, что пить они будут много. Волосы завязаны в небрежном пучке, и она подносит к губам стакан, отпивая глоток, спрашивает. — Так что случилось? Мадара держит стакан перед носом, смотрит в одну точку и, наконец, выдает тихо:       — Я уверен, что люблю этого человека, я не уверен, что достоин его, и не уверен, что смогу быть с ним. Мои сны с каждым днем заставляют меня чувствовать себя полнейшим уебищем, ведь я изменяю ему каждый раз там и получаю от этого удовольствие. С ним же мы живем как соседи, и даже твои советы в прошлый раз не помогли, он словно боится меня, Конан. А я устал.       — Что ж, — Конан шмыгает носом, — звучит уже херово. Ты ему говорил об этом?       — Нет.       — Почему?       — Не успел, он меня опередил, прочитав об этом в моем дневнике сам, случайно, — Мадара отпивает еще глоток.       — Да, нехорошо получилось, — Конан закусывает губу и косится на свой телефон. — Может…       — Мне кажется, нам лучше расстаться на время, взять перерыв и хорошо обдумать, надо ли это все, не изжило ли себя все это за то время, пока я был, грубо говоря, на том свете, — он отпивает еще пару глотков и кашляет. — Потому что пока ответов на мои вопросы лично у меня самого нет. Конан смотрит сочувственно на Мадару и закусывает внутреннюю сторону щеки. Жалко их обоих. Жалко, что они друг друга до сих пор не понимают и не могут понять.

***

Орочимару познакомил Тобираму со своим сыном и, отойдя в сторону, наблюдал за самим Сенджу, который впервые, кажется, за очень длительный срок увидел маленького ребёнка и сел играться с ним. Очень интересно наблюдать взаимодействия, по сути, одного выросшего ученика с маленьким учеником, которых оба воспринимал как своих сыновей почти. Мицуки притащил шахматы, и Тобирама с улыбкой на губах согласился сыграть с ним в партию. Пожилой психиатр впервые в жизни ощутил себя кем-то сроду обычного дедушки, у которого дома играют сын и внук. Орочимару впервые в жизни заметил за Тобирамой то, что не замечал никогда.       — Ты бы хотел сына? — Орочимару спрашивает Тобираму словно к слову, пока Мицуки убежал в туалет, прося Тобираму дождаться его. Сенджу вздрагивает, поворачивается к своему терапевту и смотрит в его глаза спокойно, а после губы трогает улыбка, и легкая степень смущения появляется на щеках.       — Это заметно?       — Раньше нет, сейчас стало, да. Из тебя бы вышел хороший отец, как мне кажется, — Орочимару курит в окно и смотрит на двор.       — Мне не светит, — тихо отвечает альбинос, смотря, как Мицуки уже выбегает из ванной комнаты на первом этаже и с улыбкой на лице идет в его сторону. — Да и не от кого, — он резко замолкает, как только мальчик доходит до него и садится назад, чтобы продолжить их отважную партию в шахматы. Орочимару усмехается, но ничего на это не отвечает. Он лишь смотрит, как эти двое продолжают играть в свою игру под шум потрескивающего камина, который он успел уже растопить. За окном усиливается метель, слышится детский смех, и Сенджу по-доброму хмурится.       — Я выиграл дядю Тобираму! Давай вторую партию, чтобы было честно! Тобирама замирает от удивления, потом улыбается легонько, смотря на мальчика: — Не боишься проиграть?       — Нет! Иногда не важно, есть ли от кого тебе иметь ребенка, при большом желании ты можешь осчастливить покинутого ребенка и сделать своим настолько, что он будет любить тебя больше, чем кого-либо в своей жизни, и заменить тобой маму и папу. Неужели ты забыл, Тобирама, что, по сути, поступил точно так же? Вечер подкрался незаметно, ночью темнеет довольно-таки быстро, особенно если ты полностью погружен в какое-то интересующее тебя дело. Корпоратив проходил в том самом месте, где два года назад проходила презентация Мадары и Хаширамы в честь анонса их новой линии машин. В том самом месте, куда Тобирама так и не пришел. Но что тогда, что сейчас, народу было столько, что пробиться куда-то в середину к своим, или найти взглядом хотя бы одно плюс-минус знакомое лицо было крайне сложно. А все потому, что сразу три городские самые крупные больницы в столице то ли по случайности, то ли специально арендовали одну гостиницу для проведения своей предновогодней пьянки. Начиная уже с семи вечера, народ заметно подъезжал к входу, начало каких-то развлекательных мероприятий проводилось с семи вечера. До восьми часов все должны были по номеркам усесться за столы в своем кругу и слушать то, что им будет говорить ведущий. Now in my remains Our promises that never came Except this silent rain To wash away the worst of me Тобирама столкнулся на входе с Нагато, который пришел сразу после смены в больнице вместе с Анко и парочкой интернов, и они все вместе без слов попытались хотя бы пробраться в сторону нужных им столов, где, исходя из логики, должна была собраться их команда. Тобирама только тогда, когда наконец доехал до гостиницы, вспомнил о своем же телефоне и увидел сообщения от Данзо, который уже вовсю написывал ему, где он и когда будет. Ждал, пришел заранее и, исходя из сообщений, общался с каким-то новым коллегой, который недавно пришел к ним на стажировку в больницу. Нагато упомянул вскользь о каких-то своих друзьях c Конан, которые тут должны быть, которые, оказывается, и Тобираму знают, хотя вот Тобирама не понимал, о ком идет речь вообще. Конан все не было, Тобирама, наконец-то, нашел взглядом макушку Данзо, который вовсю обжимался с Сарутоби, которого был искренне рад видеть. И они встретились тут — старые друзья. Он подошёл со спины тихо, незаметно и смотрел на обнимающихся двух друзей, которые наконец встретились и так были рады видеть друг друга, несмотря на прошлую ситуацию. Тобирама остановился буквально в паре шагов от них, но почему-то передумал подходить, смотря на них спокойно. Разворачиваясь, врезается в юношу за его спиной.       — Простите, — морщится Тобирама от ушиба об чью-то голову и подносит руку, чтобы растереть ушиб на лице.       — Извините, — слышится голос в ответ, и Тобирама наконец поднимает голову в сторону говорящего. Тот смотрит на него тоже застывши. Лицо Тобирамы вытягивается, а после бледнеет. Черные волосы, короткие с рваной челкой, припухшие губы, карие большие глаза, пышные ресницы, бледный цвет лица, и что-то это кажется очень смутно похожим на что-то. Точнее, на кого-то. Точнее — похожим на Изуну. В голове пробегает множество мыслей, одна из которых выделяется огромным жирным шрифтом из общего потока, которая словно мигает на общем фоне ярко-красным цветом — только не Учиха, пожалуйста, только не еще один. Не надо Учих больше в его жизни, пожалуйста.       — Кагами! — их окрикивает Сарутоби, которого наконец-то Данзо отпустил из своих объятий. — Ты куда пропал? Тобирама, сам того не ожидая, оборачивается на голос бывшего ученика вместе с этим самым Кагами, и когда до него доходит, что звали не его, в принципе уже поздно.       — Тобирама? — Данзо вопросительно смотрит то на Сенджу, то на Кагами. Взгляд падает на Кагами, который смотрит на макушку Тобирамы с интересом, и Данзо это не нравится сразу.       — О, Тобирама! — Сарутоби радостно машет своему бывшему учителю и улыбается ему во все зубы. — Добрый вечер, учитель, я вижу, вы уже познакомились с нашим маленьким интерном Кагами?!       — Блядь, — проскальзывает одна единственная мысль в голове Сенджу, который заметно стал бледнее. Тобирама не может выронить ни слова, и тот самый Кагами словно и сам растерялся. Он лишь нервно смеется и, обходя Тобираму спереди, неожиданно для Сенджу протягивает ему свою руку для знакомства.       — Тобирама Сенджу, я очень много слышал о Вас от учителя Сарутоби, — он нервно улыбается. — Большая честь познакомиться с вами, мое имя Кагами Учиха. Я интерн, но меня очень привлекает акушерство, — юноша в темно-винной рубашке стоит и смотрит на него с каким-то странным восхищением, с которым на него когда-то смотрел Данзо, и Тобираме становится от совокупности всех этих факторов очень не по себе. Он сдержанно протягивает руку в ответ:       — Тобирама Сенджу, нейрохирург. Кагами жмет его руку и смотрит на него изучающе, отчего Тобираме становится еще более не по себе, словно молодой Изуна или младший брат Изуны, если бы у него такой был бы, сейчас стоит и смотрит на него.       — Ладно, нам уже пора идти к своим, — их знакомство резко прерывает Данзо, который сегодня выбрал исключительно костюм из рубашки и брюк темно-фиолетового цвета с жилеткой, хватая Тобираму за локоть, и тянет на себя. — Очень был рад повидаться, Сарутоби, мы пойдем уже к своим, скоро начнется! Сарутоби кивает и сам уходит с Кагами, который один раз даже обернулся в сторону уходящего Данзо. Они пробираются к своим, музыка начинает играть и набирает свой собственный темп. Скоро все рассядутся за столы, и начнется шоу, а после и что-то более серьезное, к примеру, выпивка.

***

Минато приехал к Мито в этот день без спроса и, постучавшись в двери, ожидал, пока та наконец откроет ему свою дверь. Сегодня было как-то по-особенному холодно, температура воздуха резко упала настолько, что выходить не было никакого желания на улицу. Но из-за загруженного рабочего графика он не сможет в течение следующих пары дней приехать и поздравить дочь и жену друга, поэтому выбрал именно этот вечер, чтобы после работы заехать в торговый центр, купить малышке большую плюшевую панду и махровый халат с новым сервизом для чая Мито. Мито открыла не сразу, видимо, спала. Их встречи проходили примерно по одному сценарию, никогда особо не менялись в структуре: женщина встречала его практически постоянно с одним выражением лица. Намикадзе и не ожидал особого восторга и радости при его виде, ибо прекрасно понимал, что у Мито за последние пару месяцев радости-то никакой, собственно, и нет. Буквально недавно он еще успокаивал ее на кухне в порыве желания развестись, чудесного эмоционального подъёма ждать было бы глупо. Но, по крайней мере, они уже начинали понимать друг друга даже без слов, то есть если видишь человека с выражением лица как обычно, то, по сути, ничего нового не произошло. А вот если уже настроение чуть выше отметки «дерьмовое», значит, на этот раз новости какие-никакие есть. Сегодня новостей не было, ну кроме подарков, которые приготовил Минато, и проведенного вечером разговора по видеозвонку с Хаширамой, которому они в итоге решили позвонить. В итоге Конан оставила Мадару в кровати, который, напившись, захотел поехать с ней и поговорить с Тобирамой прямо сейчас, чтобы напряжение спало, но данная идея не была оценена женщиной, поэтому она посоветовала ему все же разговаривать со своим мужем на трезвую голову. Но пока ситуация выходила не то, чтобы не радужная, она выходила глупая. За женщиной заехали ее давние друзья, по ее словам, которые давно ее с мужем не видели, по крайней мере, так Мадара понял, прочитав сообщение на телефоне, которое Конан написала перед уходом на его телефон, чтобы не будить Мадару, который уснул, пока женщина гуляла с собакой перед отъездом. Но она столько про них рассказывала Мадаре, про их жизнь в общаге и приколы на первых курсах, а еще про придурка Дейдару, которого выкинули с почти последнего курса обучения из-за прогулов, хоть он и учился на фармацевта, что тот плюнул на все, набил тело татухами и вовсе пошел работать в бар.       — А я ему говорю: «Ну ты и лошара, Дей», — утирает слезы смеха Конан кончиком пальца, — «Только ты можешь столько лет въебать на учебу, а потом пойти коктейли разливать людям». А он мне знаешь что? — Конан смеется и продолжает. — «Конан, ты всю жизнь будешь горбатиться, как папа Карло, в своей больнице, а я вот и людей радую, и психолог из меня отличный, и такую наркоту людям мешаю, что и им весело, и мне весело, и всем весело». По сути, чего он хотел добиться, он добился, мешает он и правда хорошо, а главное — качественно, говна точно не посоветует, так поднялся, что в прошлом году вообще тот клуб, в котором работал, и вовсе купил. И вот кто из нас с ним лошара? А мой друг Яхико. Господи, это вообще конченная история, собрались мы значит как-то по грибы. Кто ж знал, что от поганок глючит похлеще, чем от грибов в Амстере. Ебать, мы таких зайцев видели, что лучше бы не видели ахахах. Конан в итоге обещала его познакомить, ибо уж больно Мадаре понравилась водка, а точнее тот самый любимый напиток ее двух друзей, которых, к слову, звали Хидан и Какузу, а того самого друга-лошару-бармена — Дейдарой. Мадара-то совершенно их не помнит, и, скорее, слава богу. Но как Конан сказала — скоро он не то что их вспомнит, он их ещё в придачу и узнает. Так сказать, по второму кругу. Начнут знакомство с чистого листа. С такого огромного, белого и очень чистого листа, да.Вокруг становится слишком шумно, отдаленно смеется Конан, которая все никак не может нарадоваться тому факту, что ее друзья молодости тоже присутствуют здесь, Нагато же полностью ушел в сторону жены, так же выпивая с бывалыми друзьями стаканчик второй, и в очередной раз от их стола разнесся громкий смех, особенного от Хидана, который ржал своим басом громче всех. Тобирама смотрит на них из-под опущенных ресницы и в который раз удивляется случайностям жизни, бывает же такое, те самые два отбитых урода, на которых он наткнулся в клубе, будучи в говно, оказались близкими друзьями его хороших коллег, и все они сидят за соседним столом. От Мадары тишина, и Тобирама сам не пишет ничего первым. Тем более учитывая последние события, даже и не знаешь, что писать, и желания тоже особо нет. От всего постепенно становится тошно, а смотря на то, как все веселятся и радуются, становится еще более тошно, что хочется просто встать и уйти. И зачем он вообще сюда пришел? Come apart, falling in the cracks Of every broken heart, digging through the wreckage Of your disregard, sinking down and waiting For the chance, to feel alive Анко отошла в сторону Орочимару, который тоже на удивление Тобирамы пришел, но держался от него отдалённо, да и ему особо не давали прохода его ученики и коллеги, которые наконец-то получили возможность пообщаться со знаменитым терапевтом на пенсии. Сарутоби полвечера не слезал с Данзо, постоянно уводя его куда-то в сторону и знакомя с новыми коллегами, которых, казалось, была дюжина. Сасори Акасуна и Канкуро Суна — одни из обсуждаемых новых специалистов в области трансплантации органов, которые подают отличные надежды в своей специальности. А этот приглашенный гость далекая родственница Чие Акасуна, примерно ровесница Орочимару, специалист по акупунктуре и один из известных гомеопатов в стране. Тобирама смотрел на всех этих людей, и до него дошла одна простая истина — у него вообще больше нет близких людей. У каждого кто-то ближе, и он сам своими руками отвернулся от половины людей, так как посвятил все свое время одному единственному человеку, которому он тоже ближе своего брата не стал. Раньше он никогда не задумывался по поводу одиночества, так как его всегда окружала его маленькая семья, и следовательно в других людях не было особой необходимости как таковой. А сейчас он сидит тут один и наблюдает за всеми этими людьми, которые пьют и веселятся, веселятся и пьют, и становится как-то так внутри… Скудно что-то Не важно, сколько людей тебя окружают — ты по-прежнему все еще один. Хоть ты и часть этого самого окружения, член коллектива, но ты один. Забавно, да? Тобирама сверлит взглядом телефон, гипнотизируя, думая, что тем самым увидит в нем что-то, но вскоре убирает его полностью обратно в карман и выпивает стакан залпом. Пить так пить. И Тобирама решает напиться, не зря же пришел, хоть чем-то здесь стоит воспользоваться взамен на потраченное его жизненное время. Плохо внутри настолько, что нажраться — самая лучшая идея.       — Можно я присяду? — слышится мелодичный голосок где-то рядом, около уха, после пятого стакана. Тобирама поднимает свои раскрасневшиеся глаза и встречается с угольными. Опять этот взгляд. Опять. Тот самый взгляд. Он сжимает стакан сильнее, сжимает свою челюсть сильнее, и костяшки пальцев белеют. Не смотри на меня так. Убирайся, невинный мальчик, пока не поздно. Не надо, не надо опять, я причиню тебе боль, ничего даже не делая для этого. Беги и не оглядывайся, пока ты не будешь страдать, как страдали все до тебя. Почему? Да потому что я по-другому не умею. Даже если у тебя и получится выдержать меня, и тебе не будет больно, меня окружают еще те пираньи, которые тебя сожрут заживо, если ты приблизишься ко мне еще на шаг. Пираньи это те, кто был когда-то таким же, как ты, не все. Самые сильные из них. Пираньи — это то, что от них осталось. И одна из них сверлит твою хрупкую спину и явно не в восторге от твоего присутствия рядом со мной на расстоянии метра, так сказать, ты нарушаешь законы личного пространства и все такое, но мне сейчас настолько на это срать, что единственное, что я говорю тебе, так это:       — Смело, — Тобирама усмехается и отодвигает стул рядом с собой, чтобы дать возможность юноше по имени Кагами сесть рядом с ним. Сенджу даже не смотрит на него, только на пустой стакан и наливает туда еще виски, после с немного помутневшим взглядом поворачивается в сторону Учихи и спрашивает тихо:        — Тебе налить? Кагами вздрагивает и кивает головой как-то слишком резко и слишком с энтузиазмом.       — Смело, — усмехается Тобирама, ставит перед носом Кагами стакан с виски и смотрит на покрасневшего от волнения юношу с прищуром. — Ну что, Кагами Учиха, за знакомство. А потом уже будет видно, может, будем пить и за поминки. Мои, твои, наши —не важно.

***

Мадаре снится сон, ему снится дом, такой странный, смутно знакомый и в то же время чужой. Он открывает свои глаза от ощущения того, как его лицо ласкает приятный свет летнего солнышка через огромное панорамное окно. Губы трогает легкая улыбка, и он, немного нежась от света, наконец потягивается на огромном диване и открывает свои глаза. Накидывает на себя купальные шорты и открывает окно, которое ведет на веранду, такую огромную, деревянную, которая по кругу ведет на противоположную сторону дома. Да, дом почему-то словно смотрит на свое же отражение, только на другой стороне никого нет — на другой стороне пусто. Мадара почему-то наклоняет голову чуть в бок и с интересом рассматривает именно ту сторону веранды, она словно живет своей жизнью, и там стоит кто-то, кого так тяжело увидеть. Будто воздух колышется. Где-то во дворе слышится смех детей, в доме слышатся какие-то голоса, и кто-то зовет его завтракать. Мадара поворачивается назад к голосам и прислушивается.       — Брат, иди завтракать. Мадара разворачивается, спускается вниз по лестнице в сторону голосов и, наконец заходя на кухню, видит эти странные колыхающиеся тени на кухне, которые будто потеряли свою человеческую форму. Мадара оглядывается по сторонам. Откуда же голос?       — Брат, иди завтракать. Мадара хмурится — тени смеются. Что-то падает, а точнее рамка с фотографией, на которой изображен Тобирама, он и еще двое. Все четверо на каком-то отпуске смотрят в объектив и улыбаются. Фото лежит в стекле, и Мадара, только соприкоснувшись с ним, режет себе пальцы       — …рат, иди…       — Это, должно быть, Хаширама, — проносится в голове мысль, пока он смотрит на серое лицо на бесцветном фото.       — Завтракать. Мадара хмурится, и от этого голоса пробегают мурашки по спине, потому что голос словно начинает меняться. Его кто-то зовет, но никого на кухне нет. Он идет в сторону холодильника, открывает его и в ужасе делает шаг назад. Внутри приемник с кассетой, голос, который зовет его завтракать. Он резко захлопывает дверь шкафа и трет себя руками — стало почему-то резко холодно.       — Тут есть кто-нибудь?       — Ты тут? — звучит голос ему в ответ. — Иди сюда. Мадара выбегает на улицу, дверь за ним захлопывается. Он сразу же падает, выбежав на крыльцо, и разбивает свои колени, поднимает голову и видит много народу, какие-то люди заполонили весь этот двор изнутри. Откуда столько людей?       — Мадара? — слышится знакомый голос где-то отдаленно, и Мадара, поднимая голову в его сторону, видит Тобираму.       — Тоби? — мужчина шипит от боли. — Тоби, дай мне руку, я, кажется, ногу вывихнул, когда падал. Но его протянутая рука остается проигнорированной, и Тобирама проходит мимо, смотря явно не на него.       — Мадара, иди домой, — Тобирама наклоняется к кому-то и гладит. Мадара не видит, кого именно, он тянет руку и зовет Тобираму, чтобы тот ему помог встать, но вдруг видит, как Сенджу поворачивается именно к нему и смотрит на него, а после обращается ко всем непонятным людям во дворе.       — А с этим делайте что угодно, хоть сожрите, посмотрим, на сколько его хватит.       — Тобирама, ты чего такое говоришь, — Мадара пытается встать, но опять падает и, кажется, окончательно ломает свои ноги. — Подожди! Тобирама, помоги мне! Я не могу встать! Мадара тянет к нему свои руки, на что Тобирама лишь брезгливо пинает его ногой по рукам и отходит в сторону, как от какой-то заразы, наконец, Мадара видит кого же Сенджу гладил — пантеру. Черную пантеру, которая смотрит на него со скучающим взглядом и, раскрывая свою пасть широко, зевает. Люди застывают словно животные, которые ждут приказа хозяина, и Мадара, пару раз моргая, понимает, это не люди — все это время это были собаки.       — Сожрите его, я разрешаю. Снимите кожу, раздробите кости, Мадара голодный. А ты беги, может, и получится убежать. Еда должна уметь бегать, — он усмехается, садится на корточки и, смотря в глаза Мадаре с добродушной улыбкой, наконец, поднимаясь на ноги, отходит в сторону. Мадара пытается подняться на ноги — не выходит. Пытается ухватиться за что-то, тяжело, руки соскальзывают, и он опять падает вниз. Остается только ползти с окровавленными ногами вдоль дороги, через боль и непонимание от того, что происходит. Он доползает до выхода из этого странного двора, он доползает до огромной дороги и, цепляясь пальцами за сухую землю, ползет дальше, пока песок и остатки камней сжирают его кожу, и ногти снимаются от резких сорванных движений. Поднимает аккуратно пальцы в воздух, щелкает и говорит одно лишь просто слово:        — Взять. Дальше наступает темнота, только ощущение разорванных связок и сухожилий отчетливо, словно воспоминание, отдает в области головной коробки.

***

      — Почему ты такой грустный? — Тобирама не замечает того, как расстояние между ними каким-то магическим образом сократилось, и Кагами сидит к нему почти впритык, опираясь головой о руку, которую и вовсе переместил на стол, другой он держит стакан около своих губ, и его губы расплываются в какой-то тонкой линии. Он смотрит на него внимательно, и от этого Тобираме становится не по себе. У Учих, видимо, в крови смотреть чрезмерно внимательно и задавать слишком много вопросов. Изуна так же делал, Мадара вообще молчал, но ему и не надо было никогда ничего говорить — он просто знал. Теперь еще и этот, а что самое забавное — они все имеют что-то такое схожее во внешности, что, смотря на них, ты сразу понимаешь, что они все носят одну фамилию.       — Тебе кажется, — спокойно отвечает Тобирама и косится в сторону Конан, которая и вовсе уже пропала из поля зрения. Как-то он не заметил этого. Тем временем музыка играет настолько громко, что скоро надо будет перекрикивать ее. Данзо тоже куда-то пропал. Мудак.       — Неа, — Кагами мотает головой и отпивает еще пару глотков из непонятно какого по счету стакана, и его щеки розовеют сильнее, становится жарко, и он оттягивает свой натуго завязанный галстук и отстёгивает пару пуговиц, — не кажется, почему ты сидишь тут один и не общаешься ни с кем? Тобирама молчит и рассматривает стакан, а после переводит свой взгляд на собеседника и спрашивает в тон.       — А ты?       — А я и не сижу один, я сижу с тобой, — он пожимает плечами как ни в чем не бывало, мол, ну что за глупый вопрос.       — Вот как, — ироничная усмешка, и Тобирама пьет дальше, — ну что ж, Кагами, который задает много вопросов и которого я знаю каких-то пару часов, Учиха, я сижу тут один, потому что мне нравится быть одному, и пить в одиночестве мне тоже нравится, мне вообще одному прекрасно. Мне одному лучше всех! — Тобирама говорит тихо, словно не желая, чтобы его услышали.       — Прости за мой немецкий, но ты пиздишь, — спокойно говорит Кагами и смотрит, как напрягается спина Сенджу, — у тебя глаза грустные, я это сразу заметил, уставшие, грустные и пустые. На тебя посмотришь — пожалеть хочется, поэтому я и спрашиваю, что у тебя случилось.       — Не надо меня жалеть, — тон голоса Тобирамы меняется на грубый, и он резко встает, — иди Сарутоби пожалей, ну или кого-нибудь, не важно, психолог хренов, только отцепись от меня! — он делает еще один шаг, но его резко хватает Учиха за руку и куда-то тащит.       — Отпусти меня, — шипит Тобирама, пытаясь вырваться в панике от захвата тонких пальцев, которые вцепились в него, как болезнь. Не трогай меня, не лезь в мою душу, второй Изуна, сгинь.       — Да ладно тебе, — отмахивается настойчивый интерн, — давай потанцуем немного, не сидеть же тебе с кислой физиономией весь вечер, словно кто-то умер. Никто же не… Тобирама резко отдёргивает свою руку назад и отталкивает Кагами грубо, отчего тот отступает на пару шагов и в замешательстве смотрит на изменившееся лицо Тобирамы, который смотрит на него пристально суженными зрачками.       — Не смей разговаривать со мной так, словно ты меня знаешь, — он говорит холодно, судорожно растирая руку, которую только что держал Кагами, — ты меня нихрена не знаешь, и советую тебе ко мне не лезть, вместо того, чтобы лезть к незнакомым людям после двух часов знакомства, как последняя… — он запинается, вовремя себя сдерживая от оскорбления. — Советую тебе почитать книги по этикету общения или еще что-нибудь, — Тобирама вкладывает в свои слова всю желчь и удаляется оттуда прочь в сторону свободного номера, который выдается каждому на ночь, как только человек устанет и решит наконец лечь спать. Кагами стоит, ошарашенный таким резким обращением к себе, и поджимает губы от обиды, сжимая руку в кулак, кричит ему в след:        — Неудивительно, что ты сидишь один, Тобирама Сенджу, и никому не нужен, ты не умеешь разговаривать с людьми. Сам читай свой этикет общения, хам! — он сжимает зубы еще сильнее, и его щеки заливаются краской сильнее. — Козел, — он говорит тихо и сверлит спину Сенджу. Никто же не умер. Действительно. Он пробирается сквозь огромное количество людей, сквозь множество голосов, смеха, сквозь яркие вспышки света, словно что-то засасывает его назад и не дает ему пройти дальше, словно что-то держит его своими лапами и так не хочет отпускать. Он чувствует себя призраком, почти невесомым, таким легким и в то же время тяжелым, будто камень, висящий на шее, тянет его к земле. Вот, значит, как Мадара чувствовал себя тогда, да, опять Мадара. Он ловит себя на мысли о Мадаре, о том, что иронично, наверное, ведь именно они с ним оказались в одном месте только в разное время, так и не столкнувшись вовремя. Кто знает, как бы сложилась жизнь, если бы всего этого не случилось и если бы Тобирама тогда приехал сюда же только два года назад, на ту самую презентацию? Все ли было бы хорошо? Если бы Тобирама сдержал впервые в жизни одно сраное обещание. Все было бы иначе? Было бы лучше или хуже? Неизвестно.       — Тобирама! — кричат ему в спину, и он сразу не слышит, выходит наконец в сторону первого этажа, шатаясь от алкоголя, чтобы наконец дойти до своего номера и уснуть спокойно. — Сенджу, остановись, я тебе говорю! — ему кричат в спину, и, развернувшись, альбинос видит, как за ним бежит Данзо c бутылкой виски в руках. Данзо бежит за ним. Как вовремя. Прямо вот сейчас очень вовремя — все время было не вовремя, а сейчас прям очень кстати, ну как обычно.       — Что тебе надо? — Тобирама продолжает целеустремленно идти в сторону своего номера, не останавливаясь, слыша, как Данзо бежит за ним.       — Ты можешь подождать? — Шимура психует и уже почти добегает, как Тобирама быстро открывает дверь и уже хочет захлопнуть ее за собой. Данзо успевает вставить в щель свою ногу.       — Данзо, я хочу спать, — Тобирама старается говорить спокойно, хотя заплетающийся язык начинает давать сбои в речи, и это начинает раздражать еще сильнее.       — Пойдешь, я хотел поговорить с тобой, — Данзо уже вставляет руку в проем и добавляет чуть тише. — Я хотел объясниться за утро, давай мы просто поговорим спокойно, и ты пойдешь спать, — он смотрит на Тобираму с мольбой и ожиданием. Сенджу мается пару мгновений, но вскоре выдыхает и отворяет дверь, снимая цепочку с замка.        — Только недолго. Я напился с этим Кагами и хочу спать. Устал. На лице Данзо пробегает тень от упоминания имени Учихи, но он лишь кивает Тобираме и, благодаря его за такую щедрость, входит внутрь.

***

Сон во сне — это когда ты просыпаешься в своем сне настолько реалистичном, что твой мозг в той фазе состояния сна даже предположить не может, что он все еще до сих пор спит. Мадара открывает свои глаза, и грубая, колючая тьма обжигает роговицу его глаза. Он сглатывает от того, что в горле пересохло, пить хочется ужасно. Дергает своей рукой, чтобы подняться и встать, тем самым производит большое количество шума из-за того, что его рука свисает под чем-то тяжелым прямо вниз.       — Что за… — мужчина поднимает руку, и его лицо вытягивается от удивления. Цепь. На его руке и ноге цепь, к которой он привязан к кровати. Мадара кашляет и в очередной раз пытается встать, но спотыкается, задевает что-то собой, и ваза, которая стоит на полу абсолютно пустая, падает. Падает и разбивается. Темно, ничего не видно, хоть глаз выколи. Дверь резко открывается, и мужчина автоматом щурится от яркого, солнечного света, то ли рассвет, то ли, наоборот, настолько яркий закат.       — Что ты делаешь?! — на него кричит какая-то старая женщина довольно-таки больших объёмов, но при этом в возрасте. — Сколько же шума от тебя тут, — она мотает головой и швыряет Мадаре одежку. — Наденешь сегодня это платье, твой муж скоро придёт, и твои дети хотят видеть свою маму психически здоровой сегодня, если у тебя опять приступ, дорогуша, то выпей таблетки. Мадара слушает ее с совершенным непониманием того, что эта сумасшедшая говорит, и на всякий случай оборачивается назад, может, обращались к кому-то другому, но не к ней?       — Одевайся я тебе говорю! — старуха замахивается на него, и Мадара рефлекторно сжимается, все еще ослепленная солнечным светом. Дверь закрывается с грохотом, Мадара остаётся один. Это доходило до абсурда, в один из приходов этой ненормальной она против его воли заставила надеть на себя платье, молча сидела сзади и заплетала из его длинных волос косу.       — Ну смотри, какая ты красивенькая, вот тебе уже намного лучше, — женщина с нежностью заправляет прядь черных волосы за ухо Мадаре и подносит зеркало к его лицу, — и щечки уже румяные, и синяки прошли под глазами — какая ты красивая женщина. Твой муж будет доволен. Он скоро придёт, только не начинай истерику как в прошлый раз. Мадара выжидает считанные секунды, аккуратно сжимая тонкими женскими пальцами вилку, которую нашел под кроватью, и, найдя подходящий момент, когда старческие руки наконец отпускают его волосы, разворачивается и с размаха всаживает вилку насквозь руки в стол, хватает со стола ключи, пытается доползти до входной двери. Ноги не слушаются, ноги предают его, и он падает раньше, чем дотягивается до дверной ручки. Через боль поднимается на трясущихся ладонях, и когда уже наконец ключ почти входит внутрь, в глазах резко темнеет от ужасной боли и отдаленного шипения. Его приложили виском о бетонную стену.       — Грязная, порочная, одержимая потаскуха! Тебе всю жизнь мало, поэтому и свихнулась! Молись, дитя, и Господь тебя простит за твои грехи! Становится и смешно, и страшно, страшно скорее от предположения во сне того, что все это не сон, а реальность. Чем Боги не шутят. Самое забавное, что, даже не учитывая тот факт, что во сне его считали женщиной, и он был женщиной, да, Мадара на всякий случай даже проверил и впервые в жизни усомнился в своем здравом рассудке, его ноги по прежнему были скованны — он или она — кем бы он там ни был, во сне ходить не мог. Символично, ровным счетом как и в жизни. Ровным счетом как последний год, когда единственными помощниками в его передвижении были две палки и лишь вера в лучшее.       — Ты не выйдешь отсюда, пока наизусть не будешь знать «Отче наш»! Чтобы искупить свои грехи, молись, становись на колени и молись господу Богу, тебе надо отмыться от твоих пороков, — Мадара шипит от боли, и сильные руки старухи опускают насильно ее голову в ванну с водой. Она опирается руками о края, лишь бы не захлебнуться, пытается крутить головой и брыкаться, пытается не кричать, чтобы не захлебнуться раньше времени. Его вытаскивают из воды, отчего громким вздохом он вдыхает воздух, сердце колотится и       — Ну что, ты готова покаяться? Нет? Ну тогда еще раз. И ее грубо толкают в воду опять. И все начинается по кругу. Странная женщина была словно надзиратель, она приходила к ней каждый день, постоянно спрашивая о ее состоянии, о том, лучше ли ей и не хочет ли она воды, а также подготовилась ли она к приходу мужа? А вскоре, когда уже все более менее стало спокойно, Мадара даже высчитала промежутки повторяющихся действий ее прихода и пыталась понять, как же ей найти тот самый подходящий момент, чтобы выбраться оттуда и выйти к свету. Очень хотелось света, тьма же стала чем-то относительно им самим.       — Ты выучила молитву? — слышится старческий голос за дверью, и старуха поворачивает в замочной скважине огромный ключ. — Милая моя, — она причитает, — неужели ты не понимаешь, что ты такая уродливая не нужна никому, впусти в свое сердце свет, очистись от бремени прошлого, да будет тебе истина, да будет тебе свет. Ключ поворачивается третий раз, и как только эта старуха переступает комнату, Мадара со всей силы бьет ее по голове вазой, со всем стремлением, и наконец выхватывает ключи от своих кандалов, открывает замок и выбегает наружу. Он или она бежит по какому-то коридору, открывает двери везде, но сколько бы ни открывала — везде пусто, словно никаких комнат не существует вовсе. Она видит в конце дверь, пробегая в каком-то зале, уставленном книгами на книжных полках и камине, тянет к ней свою руку и вот уже почти дотягивается, как ее грубо хватает та же самая старуха и тянет назад.       — Далеко собралась, дрянь? — Мадара поворачивается резко назад, пихает ее в лицо с локтя, вырывается на мгновение, но ее хватают опять, и когда Мадара поворачивается опять к ней своим лицом, она застывает, лицо старухи поменялось, оно словно воск стекает по подбородку, остатки щек кусками отваливаются от ее настоящего лица, и на нее смотрят смутно знакомые карие глаза. Мадара шипит, пихает ее, рукой тянется к дверной ручке, но это что-то тянет ее назад на себя, после обхватывает пальцами сильнее ее лодыжку и выворачивает.       — Ты думаешь, он тебя такую уродливую захочет и полюбит? Да ты должна быть благодарна, что тебя вообще не кинули подыхать, мразь! — орет что-то, пока Мадара всеми силами пытается ухватиться за ножку шкафа, до которого ей остается каких-то пару метров.       — Отъебись! — Мадара со всей силы ударяет вывихнутой ногой ее прямо в лицо, и та, шипя от боли, наконец расслабляет пальцы с захвата. Мадара, пользуясь моментом сразу, наконец доползает до шкафа и, молясь всему, что можно, пытается скинуть его на нее. Тяжело, не получается.       — Ты не выберешься отсюда живой и здоровой, — она поворачивается на спину и смеется в голос. — Здоровой на голову точно! — смех разносится по всему пространству, и Мадара со всей силы бьет своим телом шкаф, который наконец подкашивается и падает прямо на старуху. Она даже не кричит, лишь громко хохочет, а после затихает. Мадара сидит еще какое-то время, обхватив себя руками, после поворачивается прямо к двери и через боль пытается встать и, наконец, сбежать отсюда. Открывает дверь и перед ней предстаёт абсолютно нормальный, светлый дом, который совершенно отличается от темной, сырой и неприятной второй части этого здания. Она резко почему-то может встать, словно ее ноги моментально зажили, и она встает. С особым интересом она рассматривает местность вокруг и пытается найти выход. Она поднимается по лестнице и выходит на этаж, в конце которого стоит одинокая светлая дверь, за которой выход. Мадара дергается в сторону двери и уже улыбается, что скоро выйдет отсюда, но резко ее бьет холодный пот. Это их дом — их с Тобирамой дом. Она медленно поворачивается назад, чтобы убедиться, что он точно вышел с нижнего этажа, но за ним уже ничего нет. За ним пусто. Мадара хмурится и наконец идет в сторону двери, проходя мимо их кухни и гостиной, смотря в обе стороны, пытаясь найти глазами там Тобираму, но там пусто. Она уже почти дотрагивается до ручки, чтобы наконец выйти, как за спиной слышится спокойный голос.       — Куда ты? Мадара вздрагивает и поворачивается назад, сзади нее стоит Тобирама и смотрит на нее внимательно. Мадара молчит, взгляд скользит по руками Тобирамы, в них ничего нет.       — Ты куда-то уходишь? Куда же ты? Тебе опять нездоровится? — он сочувственно улыбается и хмурится. — Пойдем, я дам тебе лекарство, и тебе сразу полегчает. Мадара молчит и не двигается. Почему-то становится страшно. Некомфортно и не по себе. Она медленно нажимает на ручку, чтобы дверь открылась, но Тобирама лишь хмурится и делает еще один шаг в ее сторону.       — Милая, ты опять напугаешь детей, если уйдешь. Пошли домой, Данзо уже приготовила нам всем воскресный ужин. Она сказала, что тебе опять нездоровилось.       — Мне надо домой, — Мадара отвечает спокойно и открывает дверь.       — Милая, ты дома, — удивленно говорит Тобирама и делает еще пару шагов к Мадаре. — Ну брось, пошли, тебе надо прилечь.       — Мне надо вернуться домой, — Мадара дергает ручку еще раз, но ее заклинило. Тобирама устало выдыхает и качает головой. — Опять ты за свое, ну все же хорошо было. Мадара лишь толкает дверь, и ее резко ослепляет свет, от чего она щурится и почти слепнет, ее хватает Тобирама резко за руку и тянет на себя.       — Я же говорю тебе — ты дома, перестань. Или тебе опять плохо стало, и тебе надо выпить лекарства? Неужели ты хочешь, чтобы дети видели тебя в таком виде? Свою маму?       — Тобирама, отпусти меня! — Мадара грубо толкает его и выбегает на улицу, оставляя за порогом дома грустного Сенджу, который стоит с опущенной головой и смотрит в пол. Как бы ты далеко ни убежала, я все равно тебя найду где угодно, потому что я и есть твой дом, Мадара, неужели ты не понимаешь, что ты дома? Резко темнеет, опять, словно местность накрывает огромное полотно, гася любой свет в округе. Мадара бежит по какой-то длинной дороге в сторону леса и, осматриваясь по сторонам, не может найти ни одного знакомого объекта. На улице пусто, ни в одном доме не горит свет. Мадара останавливается, чтобы перевести дыхание, и на всякий случай оборачивается назад, чтобы убедиться — его никто не преследует. Нет, никого. Он сглатывает и, повернувшись обратно, вздрагивает — перед ним стоит юноша с черными, такими короткими волосами и смотрит на него.       — Простите, — Мадара извиняется, — вы не знаете, где тут город? Я не могу попасть домой.       — Город? — его удивленно переспрашивают и с интересом рассматривают. — Тут нет никакого города уже лет так пять — он уничтожен ураганом. С вами все в порядке? Мадаре плохеет. — Я… Меня зовут Майн, скажите, где я могу найти… найти… — он запинается. Кого? Такого темноволосого юношу, ну такого, как вам объяснить? Юноша напротив него смотрит сочувственно и мотает головой.        — Простите, а зачем вам Хаширама? Он женился пять лет назад, и у него ребенок, боюсь, вы назвали мне свое имя неправильно, — юноша мягко улыбается. — Повторите, пожалуйста, как вас зовут. Я попробую вам помочь. Мадара хмурится, сжимая руку в кулак, и повторяет:       — Я сказал все правильно, меня зовут Майн, и я…       — Нет, — голос юноши резко становится ледяным, и он отступает от Мадары на пару шагов. — Этого не может быть, вы врете.       — Почему? — Мадара раздражается и уже хочет уйти в другую сторону, найти кого-то более адекватного и попросить помощи.       — Потому что, — юноша вытаскивает фотографию с Мадарой, — человек, про которого вы говорите, — мой дядя, и он умер пять лет назад. Вы не он, назовите свое имя. Мадара рассматривает фотографию с дрожью в пальцах, словно его облили ледяной водой, и моргает пару раз, это действительно он, на фотографии он, только немного другой. Мадара наконец поднимает голову обратно, но впереди уже никого нет. Юноша куда-то пропал, Мадара оглядывается по сторонам — вокруг совершенно пусто. Темно и пусто. Он садится на корточки, а после и вовсе на асфальт, рассматривая старую фотографию, на которой изображены еще какие-то люди, которых он совершенно не знает. Становится ужасно одиноко, холодно и почему-то противно.       — Я же говорил тебе, ты дома, Майн. Больше ты никому не нужен, — слышится голос в конце дороги, Мадара поворачивает голову туда же. Перед ним стоит Тобирама, рядом с ним стоит та старуха, они улыбаются ему. Пошли домой, Майн, пошли домой. Мадара резко открывает свои глаза от колотящегося в груди сердца посреди ночи и судорожно ищет пальцами телефон. Три с копейками — ему всего лишь приснился кошмар. Очень неприятный кошмар. Поворачивает голову в бок, рядом на диване с ним спит Майн, уткнувшись мокрым и немного прохладным носом в его спальные штаны.

***

Они сидят сначала в полной тишине, и Данзо сверлит взглядом бутылку, Тобирама сидит тоже молча, приглушенный свет освещает комнату, оба думают о чем-то своем.       — Тобирама, я не хотел тебя обидеть, я просто тогда… — Данзо запинается, смачивает губы и для храбрости отпивает пару глотков, переводит взгляд на Тобираму, тот не смотрит на него, но Шимура знает, что он его слушает. — Я просто хотел, чтобы ты так не переживал из-за каждого мертвого и чужого тебе человека, ты себя этим слишком сильно выматываешь. Эта женщина была чужим тебе человеком, я правда последнее время беспокоюсь о твоем состоянии, вроде все хорошо, а вроде я смотрю на тебя и иногда не узнаю. Тобирама молчит и вдруг резко улыбается, после перенимает бутылку у Данзо и отпивает пару больших глотков. Выдыхает и говорит тихо:       — Моя мама умерла так же из-за халатности врачей, — он отворачивается в окно и смотрит непроницаемым выражением лица в темноту за шторами. — Потому что ее так же оперировал кто-то, как я ту женщину, которой было это противопоказано. Поэтому я так остро на это отреагировал, — он не моргает даже. — Я просто понимаю, — голос становится тише, — что это такое — потерять родного человека, будучи еще совсем ребенком. Да, Данзо, моя мама болела раком головного мозга третьей стадии, и ее еще можно было спасти, можно было, шанс был, но никто этого делать не стал, — Тобирама отпивает еще пару глотков и вытягивает сигарету из пачки. Данзо замирает, на лице проскальзывает тень, и он молча подходит к Сенджу и просто обнимает его со спины.       — Прости, я правда не хотел, я не подумал, и ты знаешь же, что я всегда буду за тебя и… В общем… если хочешь, мы можем поговорить о чем угодно, хоть до утра. Кстати, как с Мадарой?       — Никак.       — Вы поругались или?..       — Что-то типа того, — Тобирама отпивает еще и еще, — точнее, как тебе сказать, мы не ругались, просто все медленно катится в яму. Ну как обычно. Ему снится мой брат и секс с ним, видимо Хаширама обладал чудо-членом ну и… Впрочем, дальше нет смысла объяснять, — он затихает, — я как-то так вымотался, знаешь, что у меня такое ощущение, словно у меня нет сил уже реагировать ни на что, иными словами, я словно сижу в горящем доме, но для меня всё прекрасно. Затихает.       — Чуть не забыл, как же твой день рождения? — спрашивает Тобирама спокойно и отпивает еще пару глотков. — Или ты хочешь праздновать его, слушая мое депрессивное настроение и чрезмерную радость от этого корпоратива? Данзо отводит взгляд, отпивает еще пару глотков молча и говорит тихо:       — Оно у меня шестого января, просто думали совместить праздник и корпоратив сразу, раз уж наша профессия не позволяет встречаться на каждый праздник по отдельности со всеми, с кем хотелось бы отметить. Ты забыл, да? — он спрашивает это не для того, чтобы обидеться, он и так знает, что Тобирама забыл, это было очевидно, особенно учитывая тот факт, что Тобирама и сам про свой день рождения имеет привычку забывать.       — Проведешь со мной мой день рождения? — он спрашивает Тобираму тихо. — Я просто хотел бы отметить его с тобой. Мы давно с тобой не сидели вдвоём и не говорили по душам. Мне не хватает этого. Тобирама смотрит в глаза Данзо и положительно кивает.       — Если у нас с тобой не будет ночной смены и твой день рождения не пройдет с очередным трупом или пациентом, то я согласен, — и затягивается. — Как с Сарутоби вечер провел? — он спрашивает спокойно и смотрит на свои пальцы. — По крайней мере, он от тебя не отлипал точно. Не думал и его позвать? Вы же были такими хорошими друзьями.       — Ты все еще ревнуешь что ли? — Данзо усмехается, и в глазах загорается искорка. Тобирама молчит. — Да, мы давно не виделись, да и ты тоже, я смотрю, нашел себе на вечер компанию, неужели Кагами приглянулся? — он спрашивает в тон и смотрит на спокойное выражение лица Сенджу. — Не удивлюсь, если вскоре узнаю, что он к тебе на стажировку припрется и резко решит поменять профессию. Тобирама смеется и, поворачиваясь к Данзо, встаёт, подходит к нему и, наклоняясь, опирается рукой на спинку стула, которая придерживает голову Данзо. Наклоняется и непонятно зачем со всей желчью и иронией спрашивает прямо на ухо:       — Ты ревнуешь что ли? Боишься, что я тебя на маленького Учиху променяю?       — Ну да, у тебя же на них фетиш, — огрызается Данзо. — И у них на тебя, идеальный блядь, союз. Одного ты, вон, вообще спиздил и похоронил заживо, другого до дурки довел, уже придумал, что с Кагами сделаешь? — он смотрит на Тобираму с вызовом. Тобирама подливает масла в огонь, смотря на Данзо с раздражением:       — Какой ты догадливый, ты поэтому нас оставил вдвоем, и весь вечер провел с Сарутоби, чтобы я, как ты и сказал, продумал тщательно, что сделаю с маленьким Кагами. Для начала, пожалуй, начну с его губ, — он смотрит с ненавистью на Данзо и продолжает, — у меня же только на Учих встает, — и заливается тихим смехом. — Учихи — это, мать его, диагноз. Данзо вздрагивает и, почему-то не сдержавшись, толкает Тобираму на пол, после чего спотыкается и падает на него. Бутылка падает, голова немного кружится, и почему-то хочется вмазать. И кулак летит в скулу Тобираме, он хватает альбиноса за грудки и смотрит на него с каким-то нескрываемым бешенством.       — Ой, и что дальше, Данзо? — Тобирама лежит на полу с откинутой головой. — Забьешь меня сейчас тут? — он прикрывает глаза и выдыхает. — Или убьешь меня? Ну серьёзно, ты думаешь, что я хоть что-то чувствую от этого удара? — он приподнимается к лицу Данзо и выплевывает кровь на его щеку. — Хреново я тебя, видимо, учил. Бей сильнее, твою мать, раз уже собрался бить. Данзо сжимает его еще сильнее и грубо ударяет его голову об пол, и пока Тобирама шипит, накрывает его губы своими и автоматом бьет под дых. Чтобы тот не смог ничего сделать и не смог дышать, чтобы не сопротивлялся, чтобы заткнулся. Губы, наконец-то. Он их целует. Данзо прикрывает глаза от удовольствия, и в следующий момент ему прилетает в дыхалу ладонь, а кулак — в губу, отчего оба оказываются валяющимися на полу в разных сторонах друг от друга.       — Не трогай меня, блядь, — Тобирама отхаркивается и кашляет. — Я женат. Данзо хохочет в голос и морщится от боли в груди:        — Сука, кха, тебя еще самого не заебал этот цирк? Женат ты скорее на мне, чем на своем недомуже-недоинвалиде, который в придачу тебе еще и изменяет морально. И не только морально. М?       — Завали ебало, Данзо, — Тобирама наконец пытается подняться на ноги, на что опять получает и оказывается прижатым головой к полу, Данзо наклоняется и с желчью выдает ему прямо в ухо, прикусывая мочку и выдыхая, отчего по спине Тобирамы бегут мурашки:       — Сам завали ебало, Тобирама. Учишь бить меня, а сам бьешь как баба, не надо меня щадить, относись ко мне как к равному. — Данзо прилетает локоть прямо под дых, а после колено — в коленный сустав.       — Да пожалуйста, — орет Сенджу, замахиваясь, но Данзо впивается своими пальцами в его волосы, и так они катятся кубарем по полу. Тобирама хватает его за макушку, пока Данзо держит его волосы мертвой хваткой, и усмехается.       — Давай я предложу тебе сделку, верный ты наш. Переспи со мной, и никто не узнает про Мадару. Дай ты уже себе потрахаться нормально с человеком, который тебя любит.       — Пошел нахуй, ты сдашь и себя этим, шантажист хренов, — Тобирама резко отстраняется от него, но его опять останавливают за локоть.       — Переспи со мной по нормальному, раз не получилось тогда… я серьезно, — Данзо смотрит спокойно, и наконец его взгляд меняется.       — Нет, — Тобирама вырывает свою руку грубо и поднимается на ноги. Показывает рукой на дверь. — Пошел вон отсюда.       — Пожалуйста, хотя бы один ебаный раз засунь свои принципы себе в жопу и поживи как нормальный человек, — Данзо смотрит на него с сожалением.       — Нет, — Тобирама стоит на своем.       — Я правда тебя люблю, долбоеба ты кусок, — Данзо поднимается на ноги и смотрит в глаза Сенджу, который смотрит на него.       — Данзо, — голос Тобирамы становится хриплым, — пожалуйста, я очень тебя прошу, уйди. Я не могу. Данзо лишь поджимает губы и выходит за дверь, оставляя Тобираму совершенно одного. Тобирама сидит еще какое-то время около стены, за которой сидит и Данзо. Оба облокотились затылком на дверь, только с разных сторон друг от друга. Тобирама засыпает под утро. Данзо не спит вообще. Тобирама проснулся около двух часов дня и, собираясь по-тихому, выпил кофе с проснувшимися коллегами в банкетном зале, немного взбодрился. Конан с Нагато проснулись чуть раньше него и уже ожидали его там, чтобы перекинуться парой фраз. Ни Данзо, ни Кагами не было. Сегодня у Мадары день рождения, сегодня он подарит ему маленького котенка, и может, это как-то положительно скажется на их отношениях, им просто надо обо всем поговорить, им многое надо решить. Не просто же так все это было, чтобы сейчас так просто все пустить на самотек. Он выбрал Мадаре черного котенка породы Девон-рекс, поместил его в клетку, как когда-то Мадара притащил ему щенка на его день рождения, и наконец открывает входную дверь. Выглядит, конечно, он не очень: разбитая губа, скула, на которой виднеется чуть подсохшая кровь, и полностью взлохмаченные волосы, на которых остались розоватые пятна от пальцев, которые были вымазаны в крови и которые его держали так усердно за волосы. Мадара не встречает его, Мадара не сидит на кухне, Мадара не сидит в зале, Мадары нет, собака есть. Тобирама скидывает своё пальто, аккуратно помещает клетку у стены и осматривает внимательным взглядом на первый взгляд абсолютно пустой дом. Даже ни одного лишнего звука, лишь где-то отдалённо на втором этаже слышится скрип, видимо, пёс уснул где-то в районе проёма лестничной площадки и лестницы.       — Странно, — он хмурится, но, не решаясь подняться на второй этаж, в первую очередь принимает решение отправиться в душ. Надо смыть с себя весь вчерашний вечер, смыть день до него, смыть с себя все эмоции, взгляды и слова, брошенные в его сторону. Вода стекает по макушке вниз, наконец, очищая и словно вымывая собой остатки с волос как-то особо усердно, омывает и тело. Вода, попавшая на пол, вместе с воздухом и влагой заполняет ванную металлическим запахом вперемешку с потом. Он выходит из ванны, обёрнутый полотенцем, и старательно вытирает свои волосы полотенцем, чтобы те быстрее высохли. Поднимает взгляд, Мадара сидит на диване, как и пару дней назад, он одет и смотрит на него пристально. Собака сидит рядом с Мадарой.       — Привет, — Тобирама говорит с лёгкой улыбкой, но не встречает ответную к себе. Мадара лишь кивает ему.       — С днем рождения, — Сенджу торопливо подбегает в сторону клетки и вытаскивает оттуда котёнка, который дрожит немного от страха и впивается своими коготками в бледные руки, жалобно стонет. Тобирама смотрит на мужчину и протягивает ему его же подарок. — Это тебе. Твой подарок, я тебя очень люблю и надеюсь, ты будешь любить ее так же. Это девочка. Выражение лица Мадары меняется, и он, поджимая губы, перенимает маленького котёнка, который сразу вцепляется в него и приближается к сердцу.       — Спасибо. Тобирама пытается улыбнуться, но чувствует, что что-то не так, не успевает ничего спросить, как Мадара выдаёт тихо:       — Я назову ее Мадара, правда красивое имя? Тобирама замирает, он боится пошевелиться и что-то сказать, но вскоре сглатывает и отвечает:        — Да, очень красивое имя, — смотрит краем глаза за реакцией Мадары, но он ничего не говорит ему вообще, лишь опускается на диван и аккуратно ставит котёнка на пол.       — Песок надо купить, — говорит Учиха спокойно, — ну и корм. Тобирама смотрит на своего пса, который резко вскакивает и отходит в сторону, словно держа поддержку в спине Сенджу.       — Почему ты выбрал такое имя? — неожиданно спрашивает Сенджу, заранее зная, что ответ ему вряд ли понравится. Он не уверен, хочет ли он слышать правду, но слова назад уже не вернуть. Мадара смотрит на него внимательно, и на секунду Тобираме кажется, будто он видит в глазах открытую усмешку. Но ему, вероятно, просто кажется.       — Мне оно приснилось. Ты меня им назвал.       — Вот как, — Тобирама не знает, что ещё сказать, и поэтому лишь опускается на диван, выдвигая руки вперёд, сжимает их в замок и смотрит в одну точку.       — Ты ничего не хочешь мне сказать, Тобирама? — Мадара говорит спокойно, словно спрашивая о погоде, и почему-то в этот момент Тобираме становится страшно. Да, хочу. Я много хочу тебе сказать, ты бы знал, сколько я всего хочу тебе сказать и хотел, но я не знаю, с чего бы начать. Я очень бы хотел просто сесть и начать тебе рассказывать все с начала, именно так, как я это делаю, когда пишу в свой дневник, я очень хочу тебе рассказать последовательно. Я очень хочу, чтобы ты меня узнал, я очень хочу, чтобы ты меня понял.       — Нет, — Тобирама закусывает губы и переводит взгляд на Мадару. — А ты? Ты мне ничего не хочешь сказать? Я хочу сказать тебе столько всего, но больше всего я хочу, чтобы ты мне сказал хоть что-то, потому что я устал угадывать и додумывать, что бы ты мне в итоге сказал, когда не говоришь абсолютно ничего. Я хочу знать, почему ты себя так ведёшь. Я хочу знать, почему ты меня так любишь, я хочу знать, почему ты меня простил, я хочу знать, почему я изменял тебе, я хочу знать, почему мне снится все это. Я хочу узнать про всю нашу семью. Я хочу узнать, почему ты один, я хочу узнать, почему я один. Я хочу узнать, почему несмотря на то, что нас вроде как двое, мы все равно по одиночке. Я хочу узнать, что же случилось тогда, я хочу узнать все. Я знаю тебя старого — нового не знаю. Я хочу тебя всего везде всегда.       — Я позвонил твоему брату. Тобирама пару раз моргает, он дальше плохо слышит, лишь ощущает, как земля медленно уходит из-под его ног, голова начинает кружиться от подкосившегося давления, и он на всякий случай смотрит в окно, не приехала ли сюда ещё полиция. Нет, за окном никого нет.       — И что ты ему сказал? — Тобирама говорит почти бесцветно.       — Ничего, он говорил, что почему-то знал, что я позвоню.       — Вот как. И опять молчание. Like an army, falling One by one by one Like an army, falling       — Я рад за вас, — выдаёт Тобирама наконец и хочет встать. — Я пойду и прилягу.       — Тобирама, что случилось в тот день? Почему мне снятся сны, как ты меня держишь в подвале и все думают, что я умер? Почему я разбился? Почему ты избегаешь меня и так себе ведёшь? Тобирама останавливается к нему спиной и подолгу молчит, оборачивается и с лёгкой улыбкой отвечает: «Потому что это моя вина». Мадара моргает пару раз и после опять злится.       — Да что ты заладил, я не понимаю, почему ты постоянно молчишь, почему я спал с твоим братом, я не понимаю, если мы женаты? Поговори со мной, объясни мне все. Тобирама смотрит на него с мольбой, и опускает взгляд, — я.я не. Сай возникает как обычно кстати и кладёт свою руку на его рот, отвечает за него:       — Он не может, Мадара. Тобирама аккуратно убирает руку Сая со своего рта и отвечает тихо:       — Я не могу.       — Почему?       — Потому что я сделал чудовищный поступок, — говорит отдалённо второй Тобирама, которого он видел в больнице.       — Потому что я монстр, — говорит мёртвый пациент.       — Потому что тебе будет лучше без меня, — говорит тихо мама Тобирамы.       — И что самое забавное — ему совершенно не жаль, — Изуна говорит где-то в углу.       — Вот такого вот я говносына вырастил, — причитает Буцума.       — Потому что не могу. Мадара встаёт и выдыхает.       — Что ж… — он поднимает свою голову и смотрит в глаза Мадары. — Я хочу расстаться и съехать. Вот как.       — А я говорил тебе, что он побежит к твоему брату, ибо сто пудов он трахается лучше тебя, — отца Тобирамы прорвало на громкий смех. — Вот и сказочки конец, а слушал бы папу.       — Мне нужно время все обдумать и понять, надо ли мне это и тебе тоже. Мне надо понять, как я к тебе отношусь сейчас, что я к тебе чувствую и почему все это происходит со мной. Я тебя не понимаю вообще. Вот как?       — А ты думал, все будет как в сказке и все так просто? Помнишь, я тебе говорил про карму, зайчик? — Изуна заливается смехом и улыбается.       — Я не понимаю тебя, я не понимаю себя, я не знаю, как мы с тобой раньше жили, но сейчас мы с тобой совершенно чужие друг другу люди. Вот как.       — Я устал. Да, я тоже. Я так чертовски сука устал.       — Давай? — он видит, как остаётся абсолютно один в своей голове, перед ним стоит он же сам и протягивает ему руку. — Больно не будет. Вот как? Тобирама уходит в свой кабинет, словно в какой-то прострации, и, открывая полку письменного стола, вытаскивает оттуда кредитную карту, паспорт и стопку наличных. Приходит с совершенно нейтральным выражением лица, без каких-либо слов протягивает Мадаре.       — На год хватит. Тебе есть где жить? — вопросы идут на автомате.       — У Конан. Тобирама кивает на это и просто молча удаляется в сторону спальни.       — Ты ничего не скажешь? — слышится ему в спину вопрос. Тобирама долго стоит и смотрит на протянутую руку, смотрит в глаза себя второго, которые совершенно без склера. Рука медленно тянется к протянутой, и он говорит тихое: «Давай». Тобирама останавливается и очень тихо отвечает:       — Мне нечего сказать тебе, я уже сказал, я не буду держать тебя, когда любишь — не держишь. Когда любишь, просто хочешь, чтобы человек был счастлив, с тобой или без. У меня не получилось. Пусть кто может, сделает лучше. — Вот как… — взгляд Мадары от раздражения сужается и руки сжимаются в кулак. Он больше не поворачивается и уходит в сторону спальни. Мадара уехал утром. Тобирама не вышел, Тобирама проспал сутки не просыпаясь. Он не помнит, как прошли последующие дни, он только помнит, что никому ничего не сказал на работе насчет того, что его не будет. Не успел. Он ушёл в запой, всего лишь каждый раз звонил Мадаре, который не брал трубку, и, видимо, окончательно решил уйти в себя. Потом отлегло. Звонить и писать стало чем-то постыдным. Пить — нет. Желание проржаться, смотря на собаку, которая с волнением смотрела на своего хозяина усиливалось. В голос проржаться. Одному в его огромном доме. Мадара проводил все дни в полном одиночестве в доме Конан, первые дни ни с кем не общаясь вообще. Он пытался понять, принял ли он правильное решение, пока смотрел на свою тетрадь, спортивную сумку и котенка, которые лежали в спальне для гостей в доме Конан. Лежал почти все дни и смотрел в потолок. Он блефовал - не ожидал реакции такой, но сейчас уже ничего не сделаешь. Если она есть - значит и проблема между ними все еще есть. Первые два дня было вроде нормально, а вот на третий словно стало чего-то не хватать. Перетерпеть, так бывает. Надо перетерпеть. На новый год Конан говорила, что намечается много гостей, с которыми она и познакомит Мадару. Нагато как раз освободится под ночь, и они буду праздновать этот семейный праздник все вместе. Когда наступает вечер тридцать первого числа, в двух разных домах раздается дверной звонок.       — Мадара, открой дверь, — кричит Конан с кухни, — у меня руки заняты. Звон в дверь повторяется, и Мадара наконец идет в сторону двери, придерживая костыль. Тобирама слышит третий сигнал в дверь, пока сидит посреди гостиной, на полу которой рядом с ним валяется множество бутылок. Раздается четвертый сигнал. Мадара доходит уже до двери и, наконец, поворачивает ключ. В дверь звонят пять раз подряд, и Тобирама, выдыхая и бранясь, плетется в сторону двери по совершенно тёмному дому, спотыкаясь об тупые предметы и почти падая.       — Добрый вечер. А меня Дейдара зовут, — протягивает руку светловолосый мужчина Мадаре и смотрит на него с очаровательный улыбкой. А после его бровь поднимается, он осматривает Мадару внимательно. —  А мы с вами случайно нигде раньше не встречались ? — он хлопает своими голубыми глазами. Тобирама открывает наконец дверь и морщится от света фонаря, видя лишь спину человека, который отошел уже на пару шагов от порога его дома. Человек поворачивается и смотрит на него с беспокойством.       — Нашел все-таки мой адрес, — констатирует факт Тобирама.       — Впустишь меня в дом? Я тебе еды принес, если хочешь, отметим Новый год вместе, ты просто трубку не брал все эти дни, я волновался, — человек на него смотрит с беспокойством. Тобирама выдыхает и отворяет полностью дверь, пока его лицо встречается с ледяным потоком воздуха, и говорит с болезненной улыбкой:       — Не оставлю же я тебя на улице, Данзо, в канун Нового года.       — Проходи. Дейдара и Данзо переступают пороги разных домов. Через три часа Новый год.