отпылали наши корабли;

      и ей до ноющей боли в области сердца больно. до тянущих нервных окончаний невыносимо [когда каждое движение_слово_даже мысль отдают мощнейшим разрядом электричества по коже]. больно от того, что не может ничего поделать. вдыхает его терпкий аромат мужской и кутается в нем будто в каком-то неведомом саване. вдыхает и закрывает на миг глаза. вдыхает и забывается. она не признается никогда даже себе самой, насколько сильно она зависит от него. от его мнения, от желания, от его силы. он — как наваждение. она не привыкла признавать свои слабости, не может смириться с чем-то человеческим внутри себя [понимает, что тогда вся ее налаженная система трещит по швам и неровен час — рассыплется в хрустящую на морозе пыль по одному лишь щелчку пальцев]. и романофф перемалывает в себе эти чувства на чертовом адовом блендере до кровавой однородной массы [чтобы не осталось ни комочка, ни единого мелкого сгустка. чтобы все превратилось в единую субстанцию. кости, жилы, вены, кровь]. перемалывает и закрывает прочной крышкой под стекло, чтобы после поместить в холодный темный погреб. заламывает костяшки пальцев до скрипящей на деснах стеклянно-металлической боли.       закрывает и крепко зажмуривает глаза, когда он обхватывает ее в свои объятия. в очередной раз не признается даже себе, насколько бесконечно и бесконтрольно нуждается в этом. в его руках, в его присутствии, в его дыхании и его жизни. больше, чем своей собственной. хочет прижаться к его широкой груди, свернуться на нем в маленький клубок и чтобы он гладил по спине, едва касаясь пальцами, и повторял, что все будет хорошо. когда-нибудь обязательно все будет хорошо. хочет во все это поверить и отдаться. почувствовать себя мягкой и хрупкой. той самой девочкой, которую долгие годы искореняла из собственного сознания. и в то же время понимает, что никогда не сможет себе этого позволить [или по крайней мере не сейчас]. от того хочет этого не чувствовать [неправда], хочет не знать // забыть, стереть из памяти [снова ложь] и никогда не оказываться на этом месте вновь [ибо это противоречит алым цветом всему ее ранее выверенному идеальному {почти} миру], но каждое утро возвращается снова на сто шагов назад. тихо. на пальцах. выныривая из его постели как можно тише. чтобы никто не услышал. никто не узнал. это тайна, что скрывается за даже не семью, а семьюдесятью семью тайными печатями в потемках русской души. обо всем этом только темной ночью. только шепотом. и только на полутонах в шелесте осенней листвы.       будапешт стал тем самым якорем в жизни русской шпионки, который разделил все на "до" и "после". этот город навсегда останется высеченным на коре ее жизненного древа. и высекала она его сама собственноручно. сначала накаляла докрасна тонкую стрелу с красным наконечником [такими стрелами владел только бартон], а после без анестезии ими же резала по живому. до алой крови. она до сих помнит тот тонкий укол в области шеи и почти мгновенный паралич [времени хватило лишь на то, чтобы отползти на два метра к перилам металлическим и попытаться преодолеть их]. она помнит все. помнит как после ныли запястья от неудобных стальных наручников, которыми была прикована в течение нескольких дней. помнит, насколько в тот момент хотела просто умереть, и даже жалела о том, что доза яда на стреле оказалась слишком ничтожной для рыжей [уже лишь после узнала, что так было задумано]. и помнит спокойствие сокола. помнит насколько размеренно тогда он просто отдавался своим стрелам. насколько тщательно и бережно к ним относился [будто к женщине]. именно тогда нат впервые познакомилась с зыбучими холодными айсбергами хоукая. такими пронзительно тихими и в то же время оглушительно громкими, что позволяли расслышать малейшее движение потока воздуха.        и потому тема о бартоне вызывает закоренелый нистагм в сознании, к которому нет силы возвращаться. он ломает, надрывает. расщепляет все на мелкие кусочки. — не сравнивай наши истории. пожалуйста... и она правда просит. будто едва касается весенней паутиной верхних слоев кожи, оставляя слегка заметный и ощутимый липкий след. пытается сцепить этой паутиной что-то ценное и хрупкое, почти невесомое и такое родное и выстраданное для нее самой. не приказывает, не требует, и не переходит на повышенные тона [в этом они с роджерсом похожи; только в этом]. она просто просит. просит о том, что выше нее самой. что не раз сдавливало горло ночами и не давало дышать. что заставляло вставать с кровати и идти на кухню, чтобы взять из бара бутылку виски и залпом опустошить бокал. после долго стоять, упершись затылком в холодную кухонную плитку и считать до миллиона. девушкам не камильфо пить — она это знает, но ведь в темноте все кошки серы... а ее собственный цвет уже давно перешагнул рубикон серости, превратившись в совершенно другой оттенок. — этот агент мог тогда убить меня, думаю это тебе тоже рассказывали, однако он проявил милосердие, если таковое, конечно, можно отнести к нам. я в долгу перед ним... наташа не желает ворошить эту тему, поднимать пыльные талмуды, потому слова даются тяжело и почти на хриплом полутоне. она научилась терпеть боль, какой бы сильной она не была. ведь именно этому ее всегда учили. сначала в красной комнате, после — КГБ, и в довершение щит. соглашаясь тогда вступать в ряды мстителей, таша хотела тем самым успокоить что-то в себе, наладить внутренний баланс, что за годы сумел расшататься, однако все пошло не по плану. не по ее плану. — и, возможно, я даже разочарую тебя сейчас, но я не уверена, что рада тому, что произошло потом. она хотела искупления, хотела справедливости и возмездия, но получила лишь очередную порцию смертей [в которых виновата сама, и в которых уже погрязла по самые гланды]. и потому в какой-то момент уже научилась не чувствовать боли, не обращать внимания и на то, что почти каждая клетка женского тела состоит из нанесенных шрамов. шрамов мелких и не очень. зарубцевавшихся со временем благодаря сыворотке, и оставшихся на всю жизнь ярким воспоминанием о задании под одессой [как тот, что на животе].       нат не умеет, когда все просто. разучилась. не умеет просто по щелчку пальцев перестать думать. просто проснуться утром и забыть о том, что было вчера // неделю назад // десять лет назад [что приходилось клыками вгрызаться в собственное горло, чтобы не сорваться]. не умеет просто вставить в уши наушники, включить любимую музыку, и бежать. как можно дальше. от проблем, невзгод и боли [а ведь так хочется]. той самой, что сидит плотно в груди и сжимает своей холодной металлической хваткой сердечную мышцу и не дает дышать. запыхаться, пробежав больше двадцати километров не останавливаясь. согнуться в пояснице и упереться ладонями в колени. нормализовать дыхание. отдышаться. и понять, что все осталось позади. где-то там, за теми километрами. но не получается. страх догоняет, наступает на пятки, щиплет за ножные икры, заставляя бежать быстрее. и в бронхах уже влажно до нездорового туберкулезного кашля, до хлипкого прерывающегося дыхания, застревающего где-то посередине гортани. сердце уже колотится так, что никак не объяснить анатомически [не объяснить даже философскими понятиями]. и в какой-то момент приходит понимание, что сценарий этого шоу больше не в твоих руках — остаётся только смотреть, и весь парадокс в том, что смотреть даже не из зала, а откуда-то из-за кулис // из-за пыльной тяжелой бархатной шторы. нет, не умеет, когда все просто. и иногда не в силах побороть в себе это неумение, что набатом отдается по мозгам, и тогда требуется перезарядка // перезагрузка. в самые отчаянные и непосильные моменты в жизни, наташа романофф просто исчезает. со всех радаров, со всех датчиков и маяков. исчезает в один миг. чтобы оказаться как можно ближе к себе // но дальше от всех остальных. закрывается в стальной кокон непроницаемый и не пускает в него никого. в такие периоды внутренние церберы рыжей шпионки особенно сильны.       она слушает его монолог, что он выстраиваетю слушает и ловит себя на том, что на эту шахматную партию она не подписывалась. это сильнее ее, оно плотно сдавливает тисками сначала горло, а после и все остальное. глубоко вздыхает и закрывает глаза, усмехаясь про себя. она тоже не желает говорить обо всем этом [только не об этом], хочет просто завершить всю эту агонию. касается слегка щекой его шеи и отпускает напряжение тела собственного, доверяя себя мужским ладоням. — ты же понимаешь, что когда-нибудь нас с сэмом может не оказаться рядом. стив... почти шепчет, легонько отстраняясь [чтобы заглянуть в глаза], но не выпутываясь из кольца его рук. просит // молит // пытается достучаться, доскрестись до здравого смысла... чтобы стив услышал. — я об одном тебя прошу. не доверяй так слепо людям. этот гавеный мир устроен не так, каким ты привык его видеть тогда в сороковые. хотя и тогда ситуация мало отличалась... она смотрит своими изумрудно-зелеными глазами прямо в его искренне голубые, что озера байкала. смотрит и правда хочет, чтобы он ее услышал. понял и принял. потому что она просто не переживет обратного. выжидает несколько долгих секунд, чтобы приподняться на носочки и едва-едва коснуться губами. — я бы не пережила, если бы с тобой что-то случилось... выдыхает теплым потоком воздуха почти в губы, будто бы сбрасывая с души непомерный камень. она редко говорит о любви, и стив уже должен был привыкнуть к этому.