***
Надя просыпалась на короткие промежутки времени, мельком замечая изменения в освещении, будто сквозь вату слыша разговоры на английском, понять в которых хоть что-то не удавалось. Обычно в эти минуты меняли повязки на спине, на столике рядом с Надиной головой росла стопочка испачканных кровью лоскутков марли, резко пахло мазями и лекарствами. Эта процедура была особенно болезненной, Надя прятала лицо в худую подушку и скулила сквозь сжатые зубы, кусала сгиб ладони, но стоически терпела необходимую пытку. Еще больнее были возвращающиеся вновь и вновь мысли о маме и папах, о перерождении. В мучительной агонии Надя проваливалась в тревожный сон, длившийся до следующей процедуры или приема пищи. И так изо дня в день, счет которых девочка не вела и вести не смогла бы. — Маленькая, открывай глазки, — обладательница мягкого голоса, похожего на текучую густую карамель, погладила девочку по голове, пальцами пробежавшись по волосам, сжала ладошку, погладив тыльную её сторону. Надя сопротивляться не стала, послушно распахнув глаза, но тут же сощурившись с непривычки. Она лежала на спине, чему очень удивилась, и видела комнату, светлую от просачивающихся блеклых лучиков солнца. — Hallo, — выдохнула Надя немецкое приветствие, почти слившееся с английском аналогом, рассматривая посетительницу. Это была женщина лет пятидесяти с выглядывающими из-под косынки каштановыми волосами, которые, однако, уже пробила седина. Весь её вид, пышной и румяной, в считанные секунды вызывал симпатию и приязнь. — Привет, малыш, — улыбнулась женщина, — Будем знакомиться? Меня зовут миссис Браун, а тебя? — Ich kann mich nicht erinnern, — на немецком Надя разговаривала последние годы с короткими перерывами на каникулы, когда она виделась с родителями в России, а английский, поверхностно выученный когда-то, постепенно стал вытесняться новыми знаниями. Но навык не исчез, не за красивые глаза Надя получила грант на обучение в пансионе в Марбурге, и даже не за папины деньги. Вообще-то это был главный приз в конкурсе бальных танцев, который она со своим партнёром Димитрием выиграла. Но это не значит, что Надя была глупой, вступительные экзамены она сдала на высокие баллы, — Я не помню, — исправилась она, переведя фразу на английский язык. — Немка? — уточнила миссис Браун, а Надя испугалась, что теперь к ней будут относится хуже. Или, более того, сейчас же выставят на улицу. После Второй Мировой немцев не любили, она встречала таких зло настроенных людей. Надя не знала, какой сейчас год, но вдруг… Женщина молчала, ожидая ответа, и злиться не собиралась. — Не помню, может быть. Где мои родители? — непрошеные слезы вновь застелили глаза, Наде было страшно, а в голосе появилась дрожь, которую было сложно побороть. Принять полное одиночество в этом чужом и пугающем мире? Надя не могла, не хотела, так сильно боялась, что всеми силами закрывалась от мыслей о будущем и о семье. — За тобой не пришли, документов при тебе не было. Скорее всего, твои родители уже на небесах наблюдают за своей дочкой, — хорошо, если после суда они будут на небесах. Пусть они будут в лучшем месте, о котором могли только мечтать. Надя тоже хотела в лучшее место в мире, туда, где ей не придется бояться, где ей не будет больно. Миссис Браун сочувственно покачала головой, взяла со столика стакан с водой и помогла выпить. Стало легче, слезы перестали душить Надю, и она успокоилась, уговаривая себя думать, будто родители живут в другой стране. Где нет телефона, интернета, куда нет въезда для неё и куда не дойдут письма. И когда-нибудь она научится жить с этой мыслью. — Ты быстро выздоравливаешь, скоро будешь как новенькая, — миссис Браун поднялась со стула, подмигнув напоследок, — Вспоминай себя, безымянная. И давай, не подведи родителей. Это стало новым Надиным прозвищем — безымянная из палаты номер шесть. Надя вяло усмехнулась, когда узнала «адрес» своей кровати, — незабвенный Чехов ближе, чем может показаться на первый взгляд. Иногда её звали просто Нона, сокращенное no-name, которым девочка представлялась врачам и детям на соседних кроватях. Дакота и Том, брат с сестрой, которые в аварии на железной дороге заработали сотрясение мозга и перелом ноги, были достаточно молчаливыми, а Надю это устраивало, она сама тоже не говорила. Она могла часами неотрывно смотреть в окно невидящим взглядом, мыслями находясь далеко от палаты в Лондонской больнице, вечером она сворачивалась клубочком на кровати и тихо плакала. Ни для кого не секрет, что бывает с детьми без родителей, а Надя нынче самый настоящий ребенок: она видела себя в отражении в оконном стекле. Маленькая, на вид не больше семи лет, девочка с правильными чертами лица, темными глазами, точный цвет которых она не смогла различить, и темными же волосами. Длинная больничная рубашка скрывала расползшийся на всю спину шрам от ожога — живое напоминание о произошедшей трагедии, Надя теперь не хотела даже приближаться к поездам, не то, что ездить на них. — Сколько я уже тут? — спросила она у снова пришедшей миссис Браун, которую обожали все пациенты без исключений. Наде тоже нравилась эта теплая женщина, которая рассказывала уютные истории о своем доме в Сюррее, о непоседливой внучке и о интересных случаях на работе. — Чуть больше двух недель, сегодня уже семнадцатое ноября, — женщина задумалась, а потом вытащила из кармашка карточку со словами, — Совсем забыла! Гляди, что мне передали. Наде протянули всю измятую и потершуюся фотографию, на которой она узнала себя, сестру с мамой и кровного папу. Да, отличалась одежда, место, где это фото было сделано, но родные лица она узнала бы, где угодно. Девочка растроганно обняла медсестру, вызвав добрый смех у последней: — Поблагодари лучше своего ангела-хранителя. Это ее брат нашёл фотографию, а она мне отдала. Она тебе жизнь спасла. Надя стала лучше говорить по-английски, слушая чужие разговоры, и прибилась в довесок к своему ангелу-хранителю — худенькой блондинке, за которой девочка ходила хвостиком по больнице, глазея по сторонам и задавая уйму вопросов. Мисс Ангел — так она называла медсестру по имени Анжелика, к которой чувствовала признательность за возвращенную фотографию. И за жизнь тоже. Пусть медицина не вызывала никаких чувств в душе, Надя старалась запоминать самые простые и полезные вещи: как привести человека в сознание, не имея нашатыря под рукой, как перевязывать раны и останавливать кровь, как быстрее вылечить вывих или свести синяк. Непонятные слова она переспрашивала, запоминала на будущее и снова слушала. Так голова была забита новыми знаниями, а на тоску и страдания не оставалось ни места, ни сил. За неделю Надя завела знакомых из всех отделений, ей нравилось знать, что она не одна в этом мире. К тому же они разок угостили её чаем с домашним печеньем — самым вкусным, что она когда-либо пробовала. Надя раздобыла у медсестры на стойке у входа, которая следила за карточками больных и посетителей, наполовину исписанную тетрадь и карандаш и стала записывать на оставшиеся листы все-все слова, которые сказала бы маме или папам при встрече. Отдельные страницы заняли письма, которые никогда не дойдут до адресатов, Надя писала сестре, Хельге и Анне, тоже немке из школы, писала бабушке и Димитрию, всем, кого только могла вспомнить. Строчки, выведенные нетвердым почерком, дарили утешение. В однозначно нехороший день к Наде пожаловала посетительница, доселе не виданная ею. Сухопарая суетливая женщина вплыла в комнату и присела на стул подле кровати, помолчала с минуту. Надя, молча проследив маршрут незнакомой миссис, недоверчиво на неё косилась. Хотя какая миссис, она в черной рясе, значит монахиня, а у них запрет на брак и… отношения всякие. «Целибат!» — вспомнила подходящее слово Надя, но тут же насторожилась. Чего это такой надо? Сидит себе молчит, поди пойми, что у нее на уме. Пусть уж сразу скажет, а не будет тянуть кота за хвост. — Здравствуй, девочка. Я сестра Мэри, — наконец представилась она, сделав паузу и чопорно поджав губы, прежде чем продолжить, — Сегодня чудесная погода, не находишь? За окном согласно и даже как-то издевательски бил по подоконнику идущий вторые сутки дождь, тучи плотным пологом укрыли город, не собираясь развеиваться в скором времени. Чудеса погоды Англии… Надя и не думала сдерживать фырканье, в которое вложила всю любовь к такого рода погоде и разговорам. В чем смысл болтать о погоде по полчаса, если можно высказаться сразу и по делу? — Я безымянная из шестой, но иногда меня зовут Нона, — привычно представилась больничным прозвищем Надя и, в ответ на вопросительный взгляд, пояснила, — не помню ничего до аварии в поезде. Зачем вы пришли ко мне? — Ты сирота, милое дитя, поэтому тебя определили в приют Святой Магдалины, в котором я воспитатель. Я должна забрать тебя, а уже вечером ты увидишь свою новую комнату и познакомишься с другими воспитанницами. Сможешь собрать вещи сама? Слова прозвучали как приговор, Надя знала, что рано или поздно устоявшийся уклад новой жизни разрушится. Понимала, что не сможет все время жить в больнице. Но она не была готова к этому, прикипев к доброй миссис Браун и молчаливой девочке с соседней кровати Дакоте, к «мисс-Ангел» и к хмурому санитару по прозвищу Большой Джо, уж очень он высок и широкоплеч. Она привыкла к стабильности, которой в больнице было хоть отбавляй, да и сроднилась за три с лишним недели с этим местом. Единственным, где ей довелось жить и бывать в новой жизни. «Пора перестать называть жизнь «новой» и «прошлой». Она у меня теперь одна», — невпопад подумала Надя. Она боялась приютов и детских домов, о которых слышала исключительно плохие истории, да и сестра Мэри отличалась от миссис Браун не в лучшую сторону. Сухая, с вечно сжатыми до появившихся у рта морщинок губами, и голос её не напоминал мягкое пение, скорее потрескивающую запись диктофона. Неживую, монотонную запись, на которой даже ласковые обращения звучат буднично и грубо. И почему-то думалось, что не жизнь при церкви сделала эту женщину такой, она сама себя такой сделала. — У меня мало вещей, — Надя знала наверняка, что шубка на меху после пожара в поезде выглядела непристойно с прожженным на спине и руках мехом, равно как и нарядное платье с пришитым к подолу кружевом. Да никак её одежда не выглядела, теперь это кучка мусора. Миссис Браун отдала ей старое платье своей внучки, почти не ношенное, которое стало мало той девочке, да ботиночки остались ладные, тёплые. Миссис Браун сказала, что это подарок на день рождения, ведь Надя все равно что второй раз родилась в тот день крушения, 31 октября. Сказала, даже не догадываясь, насколько права. А ещё под подушкой спряталась фотография семьи и тонкая тетрадка — вот и все её вещи, — я уже в них. А можно попрощаться? У меня тут друзья. Сестра Мэри милостиво кивнула и удалилась, а Надя обернулась к ребятам из шестой палаты. Друзья? Скорее все-таки знакомые, но она не знает точного слова для описания ее отношений с окружающими. Тёплая приязнь, вызванная безысходностью. Надя перестала просыпаться среди ночи в слезах с первым выпавшим снегом, который быстро сошел, но не забыла о любимых в прошлом людях. Дакота была ужасно похожа на Хельгу, такая же тихая и спокойная, но превращающаяся в другого человека, стоило заговорить об искусстве. Хельга обожала мюзиклы, она могла во всех подробностях пересказывать сюжет, красоту танцев и песен актёров, описывать костюмы и декорации. Настоящий фанат, преданный любимому ремеслу, коим она собиралась заниматься в жизни. Дакота же любила рисовать, ходить в галереи и разглядывать картины, выделяя аккуратные мазки красок, полутона, перетекающие друг в друга. А как преображалось её лицо, когда медсестры или Надя интересовались её набросками в маленьком блокнотике, которые и вправду были живыми, аккуратными. У Дакоты был талант, была любовь к искусству, как и у Хельги, а оттого было ещё больнее осознавать, что никогда не встретишься с милой подругой, не спишешь нагло пропущенную лекцию по ненавидимой истории. — Дакота, — русоволосая девочка подняла голову от альбома и понимающе улыбнулась, — Жаль, что мы не станем подругами и не встретимся больше. Пока. — Пока, безымянная немка. Вспомни там своё имя и не отчаивайся, — девочки обнялись, а Надя почувствовала облегчение, когда от прикосновений чужих рук к спине не появилась боль. Знакомые медсестры старались приободрить Надю, практически на бегу желали счастливой жизни, улыбались своей безымянной пациентке и прощались. «Вот и все» — подумала Надя, прижимаясь к миссис Браун, ставшей ей по-настоящему близкой. Она помогла ей выздороветь не только телом, но и духом, каждый день навещая, приводя в сознание, без устали вытирая слезы и заставляя робко улыбаться. Надя понимала, почему эту женщину любили все пациенты. Она не была равнодушна к чужому горю, проблемам, разделяя их бремя и помогая преодолеть их. — Если не вспомнишь имя, выбери какое нравится и называйся им, иначе в приюте придумают за тебя, — шепнула миссис Браун, передавая Надю в руки сестры Мэри, и уже в полный голос сказала напоследок: — Не теряй надежду, наша маленькая немка. Мы будем помнить тебя.***
Приют святой Магдалины находился в пригороде Лондона, в городке под названием Даун, до него пришлось ехать на машине. Надя поблагодарила бога, что не на поезде, ведь ей пришлось бы пережить жуткий час в страхе. Машина была старая и обшарпанная, но внутри было комфортно. Водитель, который оказался и сторожем в приюте тоже, был не в пример разговорчивее сестры Мэри. Он рассказывал городские байки, поделился историей приюта, который построили на его памяти и с его помощью на фундаменте, оставшемся от разрушенного монастыря, и даже спел песню. Надя по обмолвкам поняла, что он участвовал в войне и «бил немцев за отца и сестру», и не решилась поделиться своим знанием языка. Ещё неизвестно как он отреагирует на маленькую немку, которой судя по внешности она, однако, не являлась. Ни светлых глаз, ни светлых волос, характерных для арийцев, у себя Надя не нашла. Больше на еврейку похожа, если уж начистоту. В больнице она развлекала врачей стишками на русском и немецком, которые ей удавалось вспомнить, а в приюте придётся быть осторожнее. Да и кому рассказывать-то? Себе разве что… Каменное невысокое здание было окружено железной аккуратной оградкой, рядом был разбит крошечный садик, сейчас состоящий из лысых тонких веточек, и огород с теплицами. По соседству, на той же территории, стояла церковь, увенчанная бойницей с зубцами, за которой тремя ступенями спускалась покатая крыша. Церковь святой Магдалины напоминала островок средневековья в Лондоне двадцатого века, а ведь пару столетий назад в ней могли пережидать беды жители города. Сестра Мэри напомнила, что каждое воскресенье проходит большая служба для всех жителей города, но воспитанники приюта ходят молиться несколько раз в неделю. — Я провожу тебя к миссис Кларк, она главная воспитательница. Ответишь на необходимые вопросы, чтобы оформить документы, хотя… Ты же ещё не понимаешь всей важности документов, — Надя смирилась с тем, что ей вряд ли больше семи лет, что с ней общаются как с маленьким ребёнком и даже начинала вживаться в роль этого самого маленького ребёнка. Опыт и знания четырнадцатилетнего человека никуда не исчезли, но проявлялись чаще в излишне серьёзном поведении. Никто не удивится, увидев такую сиротку, даже и внимания не обратит. Детям призренным положено не быть веселыми и беззаботными, они частенько превращаются в детей презираемых, которых сторонятся прохожие. Как будто смерть родителей ставит на них клеймо, превращая в чудовищ. — Добрый день, сестра Мэри. Добрый день, мисс, — худощавая, как и сестра Мэри, женщина подняла глаза от бумаг и указала на деревянный жесткий стул. Внутри приют казался меньше, чем снаружи. Через достаточно большие окна проникал тусклый свет, нехватку которого старались компенсировать при посильной помощи потолочных люстр. — Здравствуйте, миссис Кларк, — девочка присела и взглянула на воспитательницу, почему-то почувствовав себя особенно маленькой и провинившейся. Психологические приемы в действии — волей-неволей даже взрослый человек будет чувствовать неуверенность, сидя на низком стульчике перед массивной громадой стола и возвышающимся собеседником. Миссис Кларк казалась глубоко безразличной ко всем и ко всему, так что выдуманное имя точно не заинтересует её, — Я ничего не помню о себе, но мне кажется, что меня звали Хоуп. — Хорошо, Хоуп. А что насчёт даты рождения? — миссис Кларк достала чистый бланк и заполнила соответствующие строчки, противно поскрипывая перьевой ручкой по бумаге. Надя подумала, что ей придется привыкать к новому имени, но это лучше, чем быть названной не пойми как. Барбарой или Зарой быть не хотелось, а так Надеждой она была, Надеждой и осталась. — Мне говорили, что я второй раз родилась после аварии, — «и первый раз переродилась» — додумала про себя девочка, — Поэтому 31 октября. А год я не помню. — На вид ей восемь, — тихо добавила сестра Мэри, — Значит в двадцать пятом родилась. — Нет, для восьми мелковата. Семь лет, будет двадцать шестого года, — отрезала миссис Кларк, а Хоуп удивлённо подняла глаза от сжатых в кулачки рук. Провела нехитрые математические расчеты и содрогнулась от невеселых перспектив. Сейчас заканчивается 1932 год, осталось чуть меньше десяти лет до Великой Отечественной, еще меньше до начала Второй Мировой. Верно говорила Катя, история — сила, а она не учила её в своё время, просиживая уроки на последней парте или вовсе прогуливая. «Всегда смогу скатать у кого-нибудь», — легкомысленно думала она. А ведь впереди будет война, о которой Хоуп знает не так чтобы много. Многочисленные рефераты, большей частью списанные по принципу «с мира по нитке, голому рубаха», так и замелькали перед мысленным взором. Лондонский блиц, Битва за Британию, обстрелы самолетами-снарядами V-1 и ракетами V-2 ближе к окончанию войны, союзнические войска, начавшие освобождать Европу с запада. Оборона советских городов, срыв блицкрига по операции «Барбаросса», перелом в войне на восточном фронте. Вбитое в голову с раннего детства лишь на словах: «Война — это страшно», которое теперь придётся испытать вживую. А она яснее всего помнит битву под Дюнкерком благодаря фильму, который смотрела на кино-сеансе в общежитии. Но узнавать об этой войне больше, чем преподали в гимназии, Хоуп не хочет. Не хочет слышать свист бомб, гул самолетных двигателей. И умирать снова тоже не хочет. — Сестра Мэри, проводите мисс Хоуп в её комнату и подберите одежду. Девочка должна выглядеть опрятно. И да, расскажите о правилах и распорядке для воспитанниц. Остальное завтра, — миссис Кларк спрятала бланк в увесистую папку, а Хоуп послушно поднялась, следуя за сестрой Мэри. — До свидания, миссис Кларк, — обернулась девочка у выхода из комнаты, чувствуя на себе пристальный взгляд. Хоуп хотелось поскорее уйти из кабинета главной воспитательницы, которая ей по непонятным причинам не нравилась. Даже сухая сестра Мэри вызывала больше симпатии. Женщина приподняла уголки губ в полуулыбке и кивнула: — До завтра, Хоуп…