Надежды вечная весна

Хоуп покачивалась из стороны в сторону, сидя на своей кровати, в своём сером углу. Её угол? Облупившаяся потемневшая краска, шаткие железные ножки кровати, худой старый матрац и такая же худая, скомкавшаяся местами подушка. Спрятанная под ней драгоценная фотокарточка; тетрадь, в которой закончились чистые листы, не оставив места для новых писем родным. Холод, которым тянет от окна и от которого не спасают полученные шерстяные носки. Тоже серые, все вокруг противного цвета лондонского тумана, который спускается с мрачного неба каждое утро. Её угол под самым скатом крыши ей катастрофически не нравился, как и паутинный житель под кроватью. — Отработаешь, — было сказано девочке, прежде чем она взяла свою новую одежду. Маленькую стопочку самых простых вещей, не отличающихся изяществом и красотой. Робу приютской прачки. Хоуп показали комнату, где ей придётся работать. Ангарного вида помещение с высоченным потолком, уставленное столами, перетянутое веревками, на которых висели бесчисленные рубашки, майки, платья. Она видела бледные с неестественно красными щеками осунувшиеся лица молодых девушек, их тихое смирение, их худые руки — раздраженные, испещренные пятнами цыпок. «Отработаешь» приобретало все более нелицеприятный характер. Её, как неумеху, приставили разбирать одежду по цветам и отвозить тяжелые деревянные «корзины» к тазам и кадкам. Молча работали даже самые маленькие, бок о бок с Хоуп выполняла ту же работу одна из её соседок по комнате — Джин, кажется так её звала сестра Мэри. Над кадками клубами поднимался пар, воздух был горячим и влажным, Хоуп быстро устала перебирать горы одежды и постельного белья, а катить тяжелую тележку на третий заход стало невероятно сложно. Комната пропиталась насквозь запахом сырости, пота, грязи, в ней было неприятно не то что работать, даже дышать. А местные привыкли, как будто научились не чувствовать жуткую вонь и игнорировать спертость воздуха, что сделать сложнее, чем научиться летать. У дверей сидела полная монахиня, сосредоточенно что-то отмечающая в листах, частенько она окидывала девушек острым взглядом, стараясь подловить их на лени и простаивании. Девушки в свою очередь старательно терли о стиральную доску белье, замоченное в какой-то особой воде, обтирая пот с лиц. Другие валиком отжимали простыни, а потом с монотонным хлопающим звуком тщательно встряхивали их, пуская белоснежные волны полотен. Хоуп прислонилась к столу, разминая руки и затекшую от частых наклонов к земле спину, из высоких окон каплями падал полупрозрачный свет, пронизывая ряды рубашек насквозь. Даже солнце тут было неживое и бледное, оно потерялось среди фабричных выхлопов и дыма каминов. — Эй, — обратилась она к девочке рядом, не желая возвращаться к нудному занятию, — тебя же Джин зовут? — Кажется, да, — невразумительно ответила все-таки Джин, не отрываясь от своей части одежды. — Не стой без дела, иначе она придет… Прозвучало это с сакральным, вбитым в подкорку мозга, ужасом. Долго думать о личности страшной женщины не пришлось, Хоуп даже, не без сомнения, глянула на монахиню. И неожиданно наткнулась на пристальный взгляд, настолько сердитый и не обещающий ничего хорошего, что девочка безропотно вернулась к работе. «Проще сделать вид, что занята делом», — подумала Хоуп, откидывая бурые от грязи брюки в кучу со светлыми вещами. Бедные девушки, как же им тяжело без стиральных машинок… Хоуп привыкла к простой процедуре закидывания гелевой капсулы в барабан старой верной ЭлДжи к грязной одежде, а потом и последующей сушке уже чистых вещей в той же чудо-машинке. И робот пылесос, услужливо ползающий по квартире в поисках пыли и крошек, тоже был привычным и незаменимым агрегатом. В двадцатом веке ни того, ни другого не нашлось… — Девочка моя, — Хоуп вздрогнула, она и не заметила, как глубоко задумалась, и голос монахини вывел её из ступора. Прерывисто выдохнула Джин, торопливо увозя свою тележку, полную синих костюмов. — Почему ты не трудишься, чтобы искупить свой грех? — Я не грешна, сестра, — Хоуп смело посмотрела в расплывающееся лицо, обрамленное белоснежной обстрочкой черного головного убора. Растолстевшая, потяжелевшая от ленного образа жизни и обильной еды. А девушек поставь напротив окна — сквозь них, как сквозь сушащиеся на веревках рубашки, будет свет проходить. Хоуп почему-то не почувствовала страха перед монахиней. Чего бояться эту богомольщицу? Почему она, свободный человек, маленький к тому же, должна работать в таких условиях? — Зови меня матерью Бриджет, девочка, — безликое «девочка» было произнесено с отвращением, монахиня поджала губы, подняла и опустила ладонь. — Ты тут первые дни, пока простительно, — отметила она свою мысль вслух. — Все вы грешны, запомни. А особенно ты, немка. За грех Адама кайся, за грехи сородичей своих — дьявольских прислужников. В следующий раз тебя ждет наказание. Пар все также маленькими облачками пролетал по комнате, дышать было все также трудно. Вернулась испуганная Джин, а Хоуп едва ли сдерживала слезы унижения. Грешница, дитя прислужников дьявола… Противно, как будто грязью облили, но не обидно. Или обидно? За то, что стало на самом деле страшно, до дрожи страшно перед этой женщиной. Еще и наказывать собирается ни за что, она еще смеет требовать называть её, какую-то монашку, матерью. Никогда. Сестра Бриджет даже не смеет рядом ставить себя с мамой. Особенно сейчас, когда… когда мамы рядом нет. — Das Teufelsweib (Стерва), — шепнула Хоуп в спину женщине, вкладывая всю накопившуюся усталость и злость в свои слова. На стене опасно покачнулся крест, прокрутился по часовой стрелке, почти сорвавшись с гвоздика. Монашка перекрестилась, зашептала судорожно молитву, а Хоуп, удовлетворенно усмехнувшись, отвернулась к своему рабочему месту. Даже ветер на её стороне. — Испугалась? Du hast es verdient (Ты это заслужила) Хочет, чтобы она выполняла её задания? Перебьется. Девочка старательно делала вид, что сортирует вещи, и этот маленький обман приносил ей несравненное удовольствие. Лучше было бы только заставить сестру Бриджет стирать грязные, специально отложенные в сторону панталоны и похожие на старые добрые семейники трусы, встреча с которыми настроение не поднимала. Хоуп отодвигала их, стараясь даже не касаться, и выбирала из кучи вещи поприличнее. Медленная работа — тоже работа… Ужин стал счастливым моментом дня. Аккуратно убирались щётки, стиральные доски и лохани, мыло и мыльницы, хитроумные растворы. Тележки свозились в сторону, к ним присоединялись ведра и тазики, а измотанные девушки, среди которых мелькали и женщины на склоне лет, облегченно выдыхали, выстраивались в колонны и выплывали друг за другом из прачечной. Мрачнело после заката солнца небо, с громким щелчком выключали свет, жидкими лучиками сползающий к полу. Хоуп чувствовала отчаяние, горе, ненависть, поражаясь яркости своих эмоций. Они бурлили под кожей, кипятком норовя вырваться наружу, хотя и обида на монахиню уже утихла. Это было странно. — Джин, — нагнала Хоуп единственную свою знакомую, чтобы отвлечься. Её было легко заметить в толчее. Девочка немного напоминала цыганку: смуглая, темноволосая, а глаза яркие, словно ясная летняя ночь, и губы пухлые, но не слишком крупные для её аккуратного личика, — ты давно тут? — Кажется, года два, — Джин нахмурила бровки, задумавшись, — а может и три года. Меня папина сестра сюда привела, не помню, как её зовут. Она говорила, что я слишком распущенная… — Прости… — девочка и глазом не моргнула, только равнодушно кивнула, продолжая путь по крутой лестнице вверх. Хоуп не решилась продолжать разговор, к тому же другие девушки шли молча. Тишину нарушали шелест платьев и ритмичные постукивания ботинок о дерево пола. По запаху Хоуп догадалась, что столовая близко, и ускорила шаг. Есть хотелось, и пахло вроде неплохо. Приземлившись на первый попавшийся свободный стул, Хоуп со скрытым ужасом наблюдала падение половника варева в её миску, сморщив нос от неприятного аромата. Чуть погодя рядом сели Джин и одна из старших девочек. Пахло на деле, как некстати выяснилось, отвратительно, на вид каша (это же была каша, верно?) выглядела и того хуже. Хоуп презрительно подчерпнула ложкой клейкую массу, сваренную на воде, гипнотизируя её взглядом. Меняться на нечто съедобное масса не изволила. Каша плюхнулась в тарелку, от хлюпающего звука, сопроводившего это действие, тошнота подкатила к горлу. Усилием воли девочка сдержала порыв, и посмотрела на свою соседку. — Ты не молишься? — одними губами спросила Джин, округлив глаза. Все сидящие за столом прикрыли глаза, сложили ладони и шептали беззвучно слова молитвы. Сестры и миссис Кларк тоже были тут, Хоуп встретила прямой взгляд главной воспитательницы. Она, в отличии от монахинь и воспитанниц, тоже не молилась, цепко выхватывая острым взором жертв из девичьих склонённых голов. В миссис Кларк виделось что-то неуловимо хищное, заставляющее мурашки пробегать по шее, а сердце биться испуганно часто. Хоуп отвернулась, зажмурившись, чтобы выбросить из головы глупые домыслы и сравнения. — Я не знаю молитв, — также тихо ответила Хоуп, даже не соврав. Она не отрицала существование бога, но и верующей не была, разве что поминание господа в любой непонятной ситуации считать особым сортом религии. Это, вроде, даже запрещено по христианству, но точно Хоуп не знала. Зазвенели ложки, соприкасаясь с жестяными боками глубоких тарелок, все начали трапезу. Хоуп ещё раз посмотрела на кашу, с сомнением помешала её ложкой… «Умереть от голода не худший вариант» — подумала она, отодвигая тарелку с варевом подальше от себя, — «Может утром будет получше» А вот ломоть серого хлеба Хоуп взяла, живот настойчиво урчал, напоминая, что девочка не ела с самого утра. От этого факта хлеб стал в разы вкуснее, он не казался пресным или кислым. По правде говоря, Хоуп вообще не почувствовала вкуса, быстро, почти не жуя, проглатывая скудную еду. Самый маленький кусочек хлеба в её жизни, она оглядела стол, но других ломтиков не предвиделось. Все хорошее быстро заканчивается. — Ты не ешь? — застольная соседка, девочка лет четырнадцати на вид, в неверии уставилась на Хоуп, попеременно бросая короткие недвусмысленные взгляды на тарелку с кашей. Хоуп молча пододвинула её поближе к девушке, которая с искренним восторгом принялась за еду. Она шепнула тихое спасибо и скованно улыбнулась одними уголками губ, как будто боялась растянуть их шире. Хоуп кивнула, улыбаясь в ответ, однако все еще не понимая, как эту дрянь можно есть. Ужин подошел к концу…  — Хоуп, девочка моя, — сестра Мэри подозвала Хоуп к себе, остальные девочки вереницей потянулись по лестнице на верхние этажи, так и не заговаривая друг с другом. Их конвоировали монахини, вооруженные звенящими связками ключей. — Дитя мое, почему ты не молилась? Ты должна благодарить Бога за пищу. — Я не ела. За что мне благодарить? — отозвалась Хоуп, попутно вспоминая, как найти свою кровать среди четырех дюжин других. На разговоры с сухарем Мэри она настроена не была. — Сестра Мэри, я пойду к себе? — Ты должна молиться, девочка, — наставительно напутствовала монахиня. — Молитва и труд помогут искупить грехи. — Я не просто девочка, меня зовут Хоуп, — её начинало раздражать именование, одевание, даже стрижка всех под одну гребенку. То «дитя мое», то «девочка» — и так ко всем воспитанницам. И своих достаточно длинных волос, которые она заплетала в простую косу, Хоуп лишаться не хотела, уж с тёмным мешковатым платьем не по размеру она смирится как-нибудь. — Доброй ночи, сестра Мэри. — Да наставит Господь тебя на путь истинный, — было ей ответом. Её угол… Тёмный, кажется, самый тёмный во всей комнате. Хоуп обхватила согнутые колени руками, сворачиваясь клубочком, и тихо всхлипнула. Все уже спят. Или делают вид, что уснули, укутались потуже в одеяло, оделись в самую тёплую одежду, и неслышно дышат. Они только что стояли коленопреклонённые и просили, со слезами на глазах просили освободить их из этого ада, простить грехи и прекратить их страдания в приюте Магдалины. Хоуп казалось, что они все помешанные, сошедшие с ума, как сектанты, безвольно склоняющие головы перед сёстрами, перед богом. Она видела бога. Или то был слуга божий, но Хоуп не желала сдирать грязь с чужой (отвратительно!) одежды, стирая руки в кровь, ради него. Она хотела жить хорошо и спокойно, досыта наедаться вкусной едой, читать интересные книги и спать в тепле. Она хотела к своей семье, в конце концов. Хоуп снова, как и в первые недели в больнице, плохо спала, пару раз с задушенными криками просыпаясь среди ночи, не чувствуя пальцев ног от холода. Ей снился аккуратный светлый домик с разбитым под окнами розарием, из трубы уютно валил дым. Незнакомая доселе красивая женщина, в которой она интуитивно, по какой-то новой памяти, признала маму. Не свою дорогую мамочку, а маму той семилетней девочки, которой она стала. Они сидели в саду, ели, кажется, клубнику, сахарно-сладкую, и красивая женщина рассказывала сказку. О маленькой девочке, о кролике и о волшебной стране. А потом начался пожар. За считанные секунды, будто бумажный, сгорел дом, пеплом осыпались яркие цветы роз, лепестки терпких лилий. Кричала та другая мама, незнакомая, но тем не менее уже любимая. И Хоуп повторяла крик, задыхаясь в слезах. Она стояла одна на выжженной дотла земле, чувствуя, что и сердце её точно также сгорело. — Тшшш… — Хоуп прижали к груди, баюкая. — Тихо, маленькая. Это просто сон, не кричи. — Хоуп узнала голос девочки, которой она отдала свою порцию ужина. Теплая, шепчет успокаивающие слова в темноту. — Это был кошмар, сейчас с тобой все хорошо. — Я Хоуп. А ты? — спросила она, прижимаясь теснее. Вяжущий страх отступал, оставляя первобытное, заложенное с инстинктами желание согреться. И поесть. — Элен. Они хотели, чтобы я забыла, но я помню, — девочка глухо закашлялась и разомкнула объятия, заметив, что новенькая успокоилась. Хоуп вцепилась в её худые руки, не давая уйти. Ей казалось, что стоит Элен отойти хоть чуть-чуть, кошмар вернется. Огонь, пепел, обгоревшая спина и женский крик. — Нельзя, Хоуп, мне нельзя. И тебе тоже нельзя. Днем не говори ни с кем, молись, а завтра вечером я приду. Обещаю. Хоуп поверила. Элен была так похожа на воспоминание о Кате, что девочка не могла не поверить, не могла не ждать вечера. Утром их подняли засветло, громыхая дверным замком и связкой ключей, отправили в душевые — умываться и приводить себя в порядок. Нагретой воды было мало, кипяток смешивали с ледяной водой из крана и аккуратно обтирали кожу. Хоуп с ужасом смотрела на неудобный процесс, на ухищрения, к которым прибегали старшие, и старалась забыть о душе с настройкой температуры. Чтобы не сыпать соль на рану. Она с удовольствием отогревала промерзшее до косточек тело, почти обжегшись кипятком. Темная вода утекала в щель водосточной трубы, оставляя несмываемый налет на некогда белой плитке. У распятия все перекрестились, Хоуп тоже повторила движение, немного запоздав за девушками. — Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои, —напевно хором читали они молитву. Хоуп не знала слов, но, подумав, что хуже не будет, она просто открывала рот в, чаще всего, нужные моменты. — Многократно омой меня от беззакония, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я. Я в беззаконии зачата, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость. Отврати лице Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои. Сердце чистое сотвори во мне, Боже. Хоуп не поняла и половины слов, а те, что узнала, говорили все о том же. О грехе и об искуплении, об искуплении и о грехе. Заладили, что ж за напасть. Неконтролируемо накатывало чувство отчаяния и покорного смирения, ей стало противно. Она имеет право на свободу мысли, слова, выбора религии и образа жизни. Работа прачки задаром в окружении глубоко уверенных в собственной грешности и бренности Хоуп не устраивала. Воспитанницы приюта ещё раз осенили себя крестным знамением, начиная читать главную молитву: — Our Father, which art in heaven, Hallowed be thy Name; Thy kingdom come; Thy will be done in earth, as it is in heaven: Give us this day our daily bread; And forgive us our trespasses, as we forgive them that trespass against us; And lead us not into temptation, But deliver us from evil: When before the Collect the priest alone recites the prayer, the people here respond: Amen. When after all have communicated the people repeat each petition after the priest, the prayer ends: For thine is the kingdom, the power, and the glory, For ever and ever. Amen. — Аминь, — повторила Хоуп, думая о своих родителях и прося им покоя. И счастливой другой жизни, там, после суда. Если бог есть, то почему он смотрит на них, страдающих в этом приюте от тяжёлой работы, не делает ничего? Почему он оставил её сиротой? Завтрак, вопреки большим ожиданиям, не порадовал. К еде предлагался тот же несчастный половник жижи, на этот раз сваренной на молоке, и не пахнущей так едко. И, куда без него, ломтик хлеба. «Хорошо, что у них нет слайс-машины, а то хлеба дали бы ещё меньше» — подумала Хоуп. Монахини не питались за общим столом, они наблюдали за порядком, да и только. Главной воспитательницы не обнаружилось, чему Хоуп втайне обрадовалась. Ей до дрожи в коленях не нравилась миссис Кларк. — Элен? — Хоуп улыбнулась сидящей напротив девочке, чувствуя облегчение. Элен незаметно кивнула в ответ, уплетая кашу, как нечто невероятно вкусное. Её плечи вдруг затряслись мелкой дрожью, она давила в себе приступ кашля, стараясь как можно тише и незаметнее избавиться от давящего горло комка. Хоуп аккуратно протянула истощенной девочке половинку своего хлеба, вкладывая его в ладонь. А сама рискнула попробовать местное коронное блюдо, голодный желудок убеждал, что переварит даже ржавые гвозди. Пресная, несладкая, склизкая каша, которую Хоуп проглотила через силу. Со второй ложки пошло легче, она старалась быстрее съесть свою порцию, не почувствовав вкуса, чтобы забыть о такой каше, как о несбыточном кошмаре. Желудок удовлетворенно ухнул, получив свою порцию еды, а Хоуп радостно запила разбавленным чаем свой завтрак. — Новенькая, — её дернули за руку, — сегодня вечером ты на мойке посуды, сейчас я вместо тебя пойду… Хоуп удивленно кивнула, не до конца осознав услышанное, и поторопилась за знакомой тёмной макушкой Джин, выделяющейся среди других. Потянулись в рабочие комнаты девушки, резиной тянулись часы, наполненные душным паром и затхлостью, грязью. Одежды с прошлого дня меньше не стало, наоборот, к отложенным панталонам, которые никуда не исчезли, добавилась новая горка белья. Оттенки белого и серого начинали сливаться в череду бесформенных пятен, Хоуп поймала себя на мысли, что засыпает. — Девочка моя, — очередная сестра, неотличимая от других, отозвала Хоуп в сторону. Встряхнув головой, чтобы взбодриться, и поправив косынку, девочка посмотрела на монахиню. — Пойдём, надо укоротить твои волосы. — Нет, не надо, — взмолилась Хоуп, надеясь, что ей не сделают стрижку под мальчика а-ля горшок. Раньше у нее были длинные, прикрывающие почти всю спину, волосы. Она любила их, даже научилась заплетать красивые косы и вплетать в них цветы или ленты, ей нравились и шоколадные волны нынешней прически. — Пожалуйста. Я убираю их, они не мешают совершенно. Не надо. Не слушая возражений, Хоуп бесцеремонно поставили на треногий хромой табурет, обретающийся в полутемной ванной. Она была гораздо меньше той, в которой мылись воспитанницы, но и аккуратней тоже. На стене висело прямоугольное зеркало, половина стены была покрашена, другая выложена однотонной плиткой. В отражении Хоуп видела, насколько она маленькая по сравнению с женщиной, а когда заметила тяжёлые даже на вид ножницы, постаралась увернуться. Неудачно, тяжёлой ладонью монахиня пригвоздила девочку к месту. — Строптивая, болтливая, порочная немка, — глухо щелкнули ножницы, Хоуп тихо всхлипнула, глядя на соскользнувшие на пол пряди и на мигом потемневшее своё лицо. — Тебя бы хорошо в карцер отправить. — Ещё одна сволочь, — зло ответила девочка, нарочно говоря по-немецки: — Чтоб ты облысела, тётка руки-ножницы… Хорошо, что её не понимают… О, если бы каждую её фразу могли перевести, она давно была бы в карцере. Или что ещё они делают, чтобы наказать провинившихся? — Ты слишком много говоришь. Ты должна молчать, — упрямо повторила сквозь стиснутые зубы монахиня. Собралась было дать позатыльник, но передумала: рука застыла в сантиметре от головы девочки. — Иди работать, девочка моя. Хоуп спрыгнула с табуретки, заставив последнюю отчаянно пошатнуться, и безмолвно покинула комнату. Работать? Надоели. Она не хотела возвращаться к тошнотворным испарениям и перебору одежды. Она устала, очень устала, и хотела упасть на мягкую кровать, раскинув руки. Спать в тепле, не вскакивая среди ночи от холода или собственного крика. Койка встретила стылым одеялом и простыней, Хоуп с ногами, прямо в обуви залезла в кровать и нащупала фотографию под подушкой. Улыбалась мама, смеялась сестра и она сама, сидящая на сестриных коленях, за их спинами стоял папа Саша, приобнимая своих девочек. Хоуп погладила снимок, поцеловала его, прижимая к сердцу. В пустой комнате она, не стесняясь, плакала, шептала по-русски тихие слова… — Мамочка, моя любимая. Я была такая глупая, когда торопилась уехать от тебя, от вас. Ты передавай привет от меня папе и папе Саше. Ты же видишь, где я очутилась? Мне так плохо без вас, мама, ты бы знала только. Мне страшно без тебя, обними меня, прошу тебя. Я злилась, когда ты или папа часто звонили, писали, волновались обо мне, я думала, что я уже взрослая. А теперь я все отдала бы, чтобы твой голос услышать. И папин, я так редко говорила ему, что люблю его. Он воспитывал меня, как родную дочь, я считаю его своим отцом и всегда буду считать, как-же-мне-вас-не-хватает. Мамочка, почему вы там, а я тут? Я не хочу быть одна, родная, возвращайся ко мне. Хотя бы во сне приходи, не бросай меня, прошу. Я все та же Надя, только зовусь по-другому, никак не привыкну. Тут все другие, все чужие. Я никому тут не нужна, тут холодно, война скоро будет. Мама, забери меня с собой, к папе, к Саше. И к Кате тоже, я знаю, она где-то там тоже помнит о тебе. И любит, я почти её не помню. Я боюсь забыть тебя, твой голос. Что мне делать? Я такая маленькая, совсем ничего не знаю и не умею. Мне только очень больно было, страшно без тебя. В больнице мне казалось, что ты держишь меня за руку, но это была миссис Браун. Она хорошая, но, мама, мне нужна ты. И Элен хорошая, она на тебя похожа и на Катю. Приснись мне, поговори со мной, я так давно тебя не видела… Я вас так сильно люблю. Почему я не говорила вам об этом раньше? Почему вы не слышите меня? Она заснула в беспокойстве, сама того не заметив, и видела во сне улыбающуюся маму, смеющуюся сестру и обоих своих отцов, бережно обнимающих своих девочек. Хоуп тоже улыбалась сквозь сон, а по щекам тянулись мокрые дорожки слез.