Надежды вечная весна

Пустынный задний двор приюта, весь вечер методично присыпаемый хрустким снегом, который теперь поблескивал в свете бледной луны, наполняла смертельная тишина. Казалось, что даже собаки боялись нарушить покой рождественской ночи своим лаем, не говоря уж о рабочих маленькой фабрики или простых жителях Дауна. Пригород Лондона замирал в ожидании божественного чуда, не смея осквернять светлый праздник Рождества Христова. Тишину, густую настолько, что, казалось, её можно было ощутить кожей, негромким хлопком нарушил внезапно появившийся человек. Около единственной могилки с каменным надгробием на секунду закрутился вихрь, из которого сложился высокий мужчина. Одним только упомянутым божественным чудом он не наступил на незамеченную им лежащую на земле девочку, пока оглядывался по сторонам в поисках… чего-то? Или кого-то? — Мордредовы координаты, — чертыхнулся мужчина, в бессильной злобе пнув ботинком воздух рядом с камнем, на котором без должного ухода поистерлось от времени имя погребенной. — И где? Где? Ищейка нюх совсем потерял? Ведьмочки же под ногами не валяются! Ганс Брюан, когда-то швед, а ныне добропорядочный британский поставщик магического населения в Лютный, ничуть не стыдился своей работы. Аппарировал по координатам в маггловский мир и доставлял юных магов: полезных — в бар «Чёрный Кот», называемый на французский манер «Ша Нуар», а невезучих — на перепродажу в частные руки и лавки ингредиентов. Никаких мук совести, одна только материальная выгода. Можно было бы приглядеться и к местным пострелятам из переулка, но Лютный не курорт, и границы, за которые заступать опасно для жизни и благополучия тут чуют за милю. Ганс еще не выжил из ума, чтобы силой забирать кого-то — проклянут ведь так, что ни местные лекари-самоучки, ни целители хваленого Мунго не спасут. А на тех, кого продают свои же за гроши (и такие встречались нередко), смотреть страшно. Худощавые, с серовато-пепельной кожей и темными лихорадочно поблескивающими глазами — домашние эльфы и то красивей будут. Да и пользы от домовиков получить можно куда больше, хотя и отвалишь за них — Мерлин свою бороду сжевал бы, когда узнал сколько — и магии на них не напасешься. Эти почти выгоревшие дети могут только подворовывать у зевак монеты по карманам, попрошайничать, но на тебя пахать не будут. Да и какое дело им предложить — тут голову поломать надо. Только и успевай следить за кошельками, в общем. В баре-то их не пристроить: разносить выпивку — посетителей распугают, даже самых неискушенных, и в «полку» — так называли умелиц, что за оговорённую сумму ублажают почтенных гостей — на них не позарятся. Вот и оставались грязнокровки, которых забрать от магглов так, чтобы об их существовании никто и не вспомнил, было проще, чем отобрать шоколадную лягушку у ребенка. Магглы всегда были до глупости религиозными, отдавали необычных детей сразу, а всякие бумажки спалить да Обливиэйтом память подчистить — плевое дело. Было дело: подключались авроры, чтобы найти пропавших магглокровок, о которых стиратели памяти уже успевали настучать красноперым, так что лучше не оставлять следов. А после маггловской войны — вот идиоты, сами себя убивают — пруд пруди сирот-полукровок и грязнокровок, для которых любая работа в Лютном — мечта. Хотя проще их все-таки разделать, да и дело с концом, чем раздумывать, куда пристроить. Ганс так и поступал, благо за долгую жизнь в Британии оброс связями и в верхнем квартале Лютного, где каждый второй не моргнув глазом сыграет роль палача. Магический выброс в местах для этого не предназначенных (то есть и в захолустных маггловских райончиках, и даже в более приличных, вроде того за проходом в «Дырявом Котле») быстро засекает хитроумный приборчик, сколоченный по пьяни гениальным мастером из переулка. Мастер, протрезвев, потерял свою гениальность и даже не смог объяснить, как это работает и что это такое. Разобрались на практике — и вот у них в Лютном есть свой прибор, как стоит в Отделе Тайн и у Обливиаторов, а Ганс, на пару с Ищейкой раз за разом утирал нос ненавистным обирателям-аврорам. За обнаруженное изобретение, то есть, за то, что изобретение оставалось в Лютном, тоже приходилось платить «дань». За относительно успешное содержание бара недалеко от выхода на Диагон аллею и более редкие проверки «дань» отсыпалась регулярно. Так что самим маги нужны, их и продать выгодно можно, а даже если и сквибы или магглы попадутся — польза от них самая что ни на есть материальная. Многие (а это около трех молодых волшебников ежегодно) приходили после Хогвартса в надежде хоть в Лютном найти работу и жильё, ведь им и податься больше некуда. Грязнокровок на министерские должности не берут, в семьи принимают далеко не всех, а в свой мир они уже не могут вернуться. Пять или семь лет среди магов навсегда отрывают их от магглов, где их, в общем-то, тоже никто не ждёт. Такие ребята часто становятся мальчиками на побегушках, которые берутся за самую грязную работёнку, однако почему-то быстро отходят к праотцам. А крайне отчаявшиеся девочки смиренно идут в публичные дома, где их принимают с распростертыми объятиями. Из тисков выпускают не всех: слабых выпивают без остатка, сильные выживают, дают отпор и уходят. Возраст значения не имеет, когда разговор ведётся о первой крови и теоретическом увеличении магического потенциала за её счёт. Ганс не то, чтобы работает на владельца «Ша Нуара», с другими борделями и барами он тоже сотрудничает, но заведение, расположившееся рядом с «Борджином и Бёрком», где часто ошиваются маги побогаче и поприличнее, предлагает наибольшие вознаграждения. «Ша Нуар» входит в ряд элитных притонов, каких в Лютном немного, но тут и долю по-честному делят: чем больше золотых принёс в общий мешок, тем больше получишь. О девушках (и, к слову добавить, молодых людях) не особо заботятся, но и на произвол судьбы не бросают: опытные стараются обучить новичков самому важному. Да хотя бы, как отличать разодетую шушеру от настоящих богатеев, с кем можно пошутить, а на кого и косо глянуть нельзя. А быстрое привыкание к порядкам магического мира, который оказывается совсем не сказочным, к работе и к магии обеспечивает Обливиэйт, приправленный легким внушением. Ганс без лишней скромности называл себя укротителем Фортуны и бесстрашно ставил галеоны на слабые квиддичные команды. И ведь даже аутсайдеры побеждали, как будто сама Фортуна подталкивала их квоффлы к кольцам, а снитч притягивала к рукам. Но сейчас, привычно аппарировав по рассчитанным координатам к месту магического выброса и ожидая найти перепуганных магглов и не менее испуганного ребёнка, Брюган нашел тишь да гладь. Какой-то опустевший задний двор, усеянный хлипкими крестами, темная громада каменного здания по одну руку, а по другую — старая церковь, венчаемая очередным крестом. И никаких магов на горизонте не наблюда… …— Оп-па, — Ганс присвистнул, обратив внимание на землю, вернее, на тело, похожее на маленькую девочку. Чем Мордред не шутит, может ведьмочки и валяются под ногами. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что девочка вполне миловидная, при должном откорме будет, что надо. Брюган со вздохом отложил зачистку памяти на потом, ребёнок промёрз до костей. Так и помрет раньше времени. О пропаже этой не то бродяжки, не то просто беднячки никто переживать не будет, ни к чему она местным магглам — вон до чего довели. А виги-лейбористы все выступают в пользу простецов, хорошо еще не предлагают объединиться с ними, упаси Мерлин. — Малышка часом не ведьма, а, госпожа Удача?

***

Тишина и режущий ухо скрип половиц под чьими-то тяжелыми шагами — вот что первым встретило девочку, и никаких, к сожалению, ласковых лучиков солнца, пробегающих по стенам большого и теплого дома. Такова проза жизни, к которой против воли привыкаешь. Скрип половиц был плачевно-жалобным, и Хоуп отчаянно боролась с желанием зарыться с головой в одеяло, чтобы не слышать раздражающего сознание звука. Как зудящий над ухом комар, стаскивающий уютную пелену спокойного сна, он заставлял думать привычные тяжелые мысли, забираясь холодными пальцами в нутро. Злые и колючие воспоминания, язвительные комментарии внутреннего голоса — каждый из них способен причинить боль, от которой хотелось выть волком на луну. Она жива, пока чувствует. Девочка чувствовала своё тело: вон ноги, онемевшие от долгого лежания недвижимой на холоде, а вот поясница покалывает и ноет, переходя в этом ощущении на всю спину. Ожог уже не доставлял неудобств сам по себе, даже стал неотъемлемой в своей привычности частью Хоуп, но отзывался тянущей болью на другие ранки и болячки. И на плохую погоду. На плохие предчувствия, кажется, тоже. Но значит ли это, что она жива? Милая добрая Элен, воплощение самой светлой надежды, как поверить, что её больше нет, как смириться? Мертвая, живая — а пустота одинаково гулкая, точно душу растерзали, порвали в клочья и оставили одну оболочку былой Хоуп. Надежда не умирает, а если и умирает, то последней. Почему же ей кажется, что и её жизнь, будто тонкая ниточка, внезапно оборвалась? Когда в последний раз обняла дорогую подругу, когда проснулась на пепелище догорающего поезда, потеряв родных, маму, саму себя. Она снова подберет себя со дна, где оказалась волею судьбы, свяжет порванную нить жизни воедино, оставив на месте разрыва тугой узелок. Так ведь? И, если приглядеться, сколько узелков можно насчитать на ниточке Хоуп? Когда она окончательно вырвется из тёплых лап сна, ей придётся вновь увидеть приют, испытать отвращение, смириться, черт возьми, со своим плачевным положением. Ей никто не поможет. Кому нужна неизвестная даже Богу девчонка, будь она хоть сотню раз хорошей, умной и доброй? Хотя последний пункт под большим вопросом: добрый человек может ощущать такую обжигающую злобу? Может слушать голос ненависти, нудящий о мести и желании послать всех к черту на куличики, и даже соглашаться с ним? Просто так ничего не бывает, просто так ей никто не поможет — неоспоримая истина — а что-то дать взамен она не способна. Кому она, семилетняя мелочь с сознанием четырнадцатилетней девочки, которой она была когда-то, нужна на работе, в доме? Только монашкам и нужна такая, да и то в качестве расходного материала. Одной меньше — одной больше, они возможно ведут счет приходяще-уходящим прачкам, а может и отчитываются высшим инстанциям. Мол, под опекой приюта две сотни недобропорядочных девиц, дайте денег на их содержание, а… А они, те самые девушки, не увидели ни пенни из этой суммы. Наверное, даже в Аду к грешникам относятся милосерднее, чем слуги света к прачкам. Жаль, что Хоуп не в подземном царстве Сатаны, там-то её не заставили бы часами намывать белье, награждая руки кровоточащими трещинками и цыпками. Оставили бы вариться в котле или жариться на сковородке — что еще люди придумывали о загробной жизни? — и ни единого намёка на надежду, которая окрыляет. Вот только Хоуп птичка, запертая в клетке, а крылышки каждый день грубо подрезают монахини. О Рае она и не мечтала — не тот уровень, не для ничтожных и жалких не только с виду, но и в душе. Там привечают добрых и решительных, самоотверженных и любящих, таких как Элен и таких как мама, готовая на все ради нее, свой дочки. Элиза Тернер иногда заглядывала в сны Хоуп, будто наяву утешала её, гладила по спутанным волосам и, растворяясь в утренней дымке, оставляла невесомый поцелуй на макушке. Дымка становилась обжигающими языками пламени, которые приобретали очертания диких зверей, сметающих в панике все на своем пути. Мама вытолкнула её из горящего поезда, закрыла собой — и как отплатила Хоуп? Сдалась в мечтах о счастливой жизни, смиренно ожидая смерти? Нет, но каждый день существования заставляет все глубже погружаться в пучину отчаяния, захлебываться ненавистью ко всему, что окружает девочку. Существование — не жизнь. Под тяжестью чужого тела с натужным скрежетом прогнулась кровать, и старательно поддерживаемое ровным дыхание девочки сбилось. На краю сознания, том самом, отвечающем за интуицию, тревожным колокольчиком зазвенело ощущение интереса, направленного на неё. И кто бы это мог быть, пришедший навестить спящую больную девочку? Она спит, крепко спит — нечего тревожить, нечего даже и смотреть на нее. А вдруг… пастор? Нет, тогда Хоуп будет отбиваться до последнего, кусаться и брыкаться, даже если от этого проку будет меньше, чем от воды, переносимой в дуршлаге. Она пойдет на любые ухищрения, лишь бы спасти себя. — И кого ты думаешь обмануть? — вкрадчиво спросил мужской голос совсем близко, так, что Хоуп невольно вздрогнула от неожиданности, с головой выдавая себя. Мужчина издал смешок, девочка, щурясь, приоткрыла глаза, чтобы разглядеть посетителя. Но тут же в удивлении широко распахнула их, не узнав ни комнату, в которой она очутилась, ни, очевидно, незнакомца. «Однако не пастор — и то хлеб» — пронеслось в голове у Хоуп, заставив её нервно икнуть.  — Вот и проснулась, — констатировал мужчина неоспоримый факт, по-лисьи хитро ухмыльнувшись в попытке выдать доброжелательную улыбку, — Привет, мелкая. Он был рослым, даже сидя на кровати он казался недостижимо высоким, но сутулился, как будто старался стать гораздо ниже. Широкий лоб прикрывали длинные растрепанные пшеничные волосы, давно не чёсанные и не стриженные, а оттого сально-секущиеся. «Помыть и привести в порядок их точно не помешало бы» — отметила Хоуп с некой брезгливостью. Чистоплотность и гигиену она уважала, что раньше, что сейчас. Но, несмотря на общий непринужденно-разгильдяйский вид собеседника, который сбивал с толку, его светлые глаза пристально следили за каждым движением девочки, чтобы среагировать молниеносно в случае чего. Мужчина подмечал занятные изменения в её выражении лица: от испуганного до удивленного и крайне решительного. Эдакий надувшийся от злобы шерстяным шариком котенок книззла, распушивший усы и хвост, чтобы казаться крупнее. Выглядел этот котенок до смешного нелепо: неровно отстриженные темные волосы взлохматились и топорщились во все стороны; девочка сидит, насупившись и обняв себя руками, шморгает покрасневшим носом, задорно-курносым. А брови сдвинула к переносице, глядит пристально и напуганно, хотя пытается злобно и угрожающе, и губы сжаты в тонкую полоску, только зубы не скрипят. Мужчина едва сдержался, чтобы не рассмеяться вслух, но только протянул маленькие флакончики девчонке. — Не трону я тебя, — успокаивающе уточнил он, но, Хоуп от этого не успокоилась ни капельки. По лицу мужчины скользнула тень понимания, — На вот, это лекарства — пей. Девочка затравлено глянула на бутылечки с разноцветными жидкостями, бросила короткий, полный сомнения взгляд на незнакомца и, отодвинувшись подальше от края кровати, замотала головой. Пусть она сейчас не в приюте — или ее отвели в чьи-то личные комнаты — но разве это повод бросаться чуть ли не в объятия к первому встречному? К тому же такому странному первому встречному. Хотя бы потому, что на мужчине вместо приличного комплекта из брюк и рубашки, даже не говоря о пиджаке или пальто, был надет странный балахон, отдаленно напоминающий плод дикого скрещивания плаща и монашеской рясы. Монашки любили осуждающе-презрительно комментировать внешний вид что прачек, что заглядывавших к ним людей, но последние об этом вряд ли узнают. «Огорчило сестру Мэри» — фыркнула Хоуп про себя, представив, как ставит подобную печать на удостоверении каждого подозрительно одетого, по её мнению, человека, — «Ну просто модный ревизор двадцатого века». А комната была симпатичной, хотя все в ней было далеко не новым, а что-то уже и дышало на ладан. Например, потертый и поблекший коврик, треногий косоватый стол, на котором были свалены в беспорядке кипы бумаг, перебравшиеся и на пол в виде кривых стопочек. Стены были не блекло-серыми и даже не белыми с желтоватыми подтеками у потолка, которые появлялись из-за щелей в крыше. Они источали тепло всей своей деревянной поверхностью цвета темного мёда. «Не прачечная» — подытожила Хоуп, раздумывая, кому могла бы понадобиться она, и какова вероятность, что в склянках не яд. — А вы кто? — осторожно поинтересовалась Хоуп, прежде чем отпить «лекарство». С детства учат — не бери конфеты у незнакомых дядечек, и не зря же учат. Доброта имеет свою цену. Благодетельность этого подозрительного незнакомца доверия не вызывала совершенно, но и мотива для убийства не находилось. — Для тебя сэр или Брюган, для друзей Ганс, — мужчина выжидающе смотрел на вертящую в руках бутылёк Хоуп, пока она не глотнула неприятную микстуру, решив для себя, что травить её смысла нет. — Как зовут тебя? — Хоуп, — ответила девочка, не колеблясь ни секунды, хотя еще минуту назад не собиралась так сразу выдавать свое имя. Ганс почему-то больше не вызывал в ней прежнего недоверия, неприязни. Появилась странная уверенность, будто мужчина не сделает ей ничего дурного — глупость какая, разве Брюган может ей навредить! Будто она давно знает его как своего доброго друга, и он духовно похож на неё: пережил то же самое, что Хоуп, понимает её, как никто другой. Ему можно доверять. — Отлично, Хоуп. Расскажи о себе все, что помнишь. Ты ведь потеряла память, верно? — вкрадчиво спросил Брюган, приблизившись к девочке, и она вновь мысленно сравнила его с лисом. К воздуху, наполненному ароматами с кухни — вдохнув, можно было живо представить пышущее жаром рагу, только снятое с огня, и сочные кусочки мяса — примешался едкий табачный запах. — Я не помню своего детства и ничего толкового о себе — имя я выдумала, а год рождения в приюте написали наугад, прикинув, что мне около семи лет… — начала Хоуп рассказ о больнице и о приюте, как вдруг понизила голос и шепотом доверительно добавила, — Мне кажется… Нет, я знаю, что я не отсюда. Я жила однажды в другом мире, была старше, ходила в школу, была окружена друзьями, семьей. Не думайте только, что я сумасшедшая. — Странница? — уточнил Брюган напряженно, а Хоуп непонимающе взглянула на него. Неужто посчитает чокнутой? Проследила за руками, рассеянно подумав, что у мужчины крупные ладони с коротковатыми пальцами, украшенными широкими перстнями — от такого получить оплеуху или пощечину больно, наверное, до звездочек из глаз. — Не знаю. Мне часто снилось, что мы с мамой переезжаем с места на место. Каждый раз все заканчивалось большим огнем, в котором я выживаю, а мама нет. Мне сказали, что я заново родилась, поэтому день пожара стал днем рождения. Тридцать первое октября. Но я никакая не странница, я просто сиротка Хоуп, — неловко улыбнулась девочка, но улыбка слетела с лица под пристальным взглядом мужчины и тяжелыми мыслями, вновь нависшими грозовой тучей. И взявшееся из ниоткуда доверие стало медленно испаряться, истаивала легкость в голове, возвращая опасение и страх. Брюгану точно что-то нужно от нее, а варианты один другого хуже: или сделает домашней рабыней, или отдаст на корабль к «домашним детям». Поверивших в сказки о райской жизни (не поверивших, правда, тоже) увозили на кораблях в британские колонии: в Австралию, Канаду, Южную Африку — а что там с ними происходило никто и не знает. Скорее всего тоже заставляли работать, к примеру, на плантациях, точно так же, как в прачечной работала Хоуп. Больше карцерного наказания девочки боялись попасть на корабль, как пропавшие навсегда братья и сестры, знакомые или друзья.  — Странница, да ещё и прошла очищение огнём на Самайн. Значит нет ни клятв, ни обетов, ни проклятий. А могут и родовые дары проявиться, потому что грязнокровка не пережила бы очищение в таком возрасте. Грязная кровь слабая, — размышлял Брюган вслух, а Хоуп едва удерживалась от вопроса: что, черт возьми, происходит и что это значит? Но страх получить за дерзость, как это неоднократно случалось в приюте, был сильнее любопытства, — Как бы родственнички не объявились… Имя отца назови, — потребовал мужчина. Хоуп и не подумала бы называть имя папы, даже знай она его. Ну, а про маму не спрашивают, верно? — Не помню, не знаю, — она резко дёрнулась назад, ударившись головой о деревянные балки изголовья кровати и всей спиной прижавшись к нему. Тело ощущалось тяжелым, налитым свинцом, и девочке казалось, что она двигается медленнее улитки. «Убежать не получится» — с сожалением подумала Хоуп, тоскливо поглядывая на дверь. Как так вышло, что на неё нашло помутнение, и она выдала всю историю жизни, все догадки как на духу? — Быстро выветрилось зелье, значит, у Эша больше не беру. Ладно, мелкая, теперь слушай внимательно, повторять по сто раз не буду, — криво усмехнулся Брюган, — Ты ведьма, ничейная: без семьи и рода. Род очень многое значит для магов, он определяет место в жизни, как и кровь в общем-то. И способности, и кем в обществе будешь. Короче, не пустой звук. Я забрал тебя у магглов… — Что? У кого? — не выдержав, спросила Хоуп. Ведьма, магия, род и кровь — что за бред? Разве может колдовство существовать на самом деле? Грязнокровки… значит есть и чистокровки? Как расы: чёрные, белые, желтые? А метисы среди крови бывают? «Надеюсь, я хотя бы не «чёрная» и не «желтая» по их классификации» — вздрогнула девочка. А если на секунду — всего лишь на секундочку — представить, что это правда, то почему Хоуп не видела волшебников раньше? Что-то по улицам Дауна не разгуливают длиннобородые мужчины в смешных остроконечных колпаках, усыпанных звёздами. Но вот у Ганса мантия такая же бесформенная, как может быть у мага из глупой сказки, только очень уж мрачная. Колдуны что, скрываются, как прячутся домовые в русских мифах? — Цыц, — шикнул Брюган и устало потёр переносицу, прежде чем продолжить монолог, — Магглы — это люди, не обладающие магией. Потом дам детскую книгу, все сама прочтёшь или Хель расскажет, если читать не умеешь, — Хоуп хотела было заикнуться, что читает на трёх языках, но, вспомнив о скромности и неизвестных ей понятиях, решила оставить это знание при себе. — Я забрал тебя у магглов, теперь будешь приносить мне пользу. По карманам шарилась когда-нибудь? — девочка отрицательно покачала головой, а в мыслях голосом сестры Бриджет прогундела настойчивая фраза, что воровство — грех. Прачек сажали в карцер, если ловили на краже или хотя бы подозревали в ней и уж не важно, что ты пыталась стащить несчастный ломоть хлеба. Любое грехопадения было запрещено в исправительном учреждении имени Магдалины. Старательнее всего воспитанниц ограждали от чревоугодия, аж до прилипшего к позвоночнику желудка. — Моралистка? Ещё научишься, — кивнул себе мужчина, и Хоуп покоробила такая уверенность в словах и легкость распоряжения её судьбой. Но спорить было страшно и как-то лениво: пусть Ганс говорит себе. Он просто сумасшедший, — Сдавать в лавки пока не буду, но из Лютного ни ногой, ясно? — А Лютный это…? — неопределенно взмахнула рукой Хоуп. Страх и полная неопределенность сделали нервы похожими на натянутые струны, готовые порваться в любую секунду от напряжения. Девочка почти вскрикнула, когда по комнате прошёлся легкий ветерок, повторивший движение. Это и есть проявление колдовства? — Переулок, где нечистые на руку маги находят пристанище, а другие, кто почище, пользуются услугами, которые мы предоставляем. Не думай, что попала в сказку, — пояснил Брюган, довольно улыбнувшись (что было больше похоже на хищный оскал, чем на улыбку) в ответ на неосознанное использование магии, — Если не тупица и будешь шустро смекать, что к чему, останешься со мной. Поверь, это лучший вариант для таких как ты. А окажешься дурой, так пойдёшь к другим девицам в притон. Куда возьмут, там и продам. Из одного болота в другое — неужели это на всю жизнь? Есть магия, нет её, а люди одинаковые: везде найдутся ублюдки, эгоисты, добряки, жлобы или защитники. Хоуп задумчиво обводила взглядом уже пустую комнату — Ганс ушёл, оставив на столике ещё один бутылёк со словами «На этот раз точно лекарство» — и стены не казались уже такими тёплыми, медовыми; и беспорядок кругом давил, почему-то пугая. Пусть на стенах и потолке нет желтоватых подтеков, а комната даже отапливается, но попала ли она в лучшее место, чем был приют? Не сошла ли ещё она с ума — ведь не бывает, чтобы из одной жизни в другую отправиться — а Хоуп смогла стать так называемой «странницей». Раньше она хорошо училась, получала почти все единицы*, хотя и ленилась посещать многие лекции, но, боже, как давно это было. И вот ей снова нужно будет схватывать на лету, усваивать новые знания, чтобы приспособиться к жизни в другом обществе. Пустой желудок запел свою протяжную песню, подгоняя голодную тошноту к горлу, но Хоуп уже привыкла не обращать на это внимания. Сейчас наступает время лелеять свою боль, вскрывая застаревшие раны, чтобы заживить их снова. Вода во флакончике на этот раз непрозрачная, пахнет не лучшим образом, но попробовать стоит. Хуже точно не будет. Лекарство, как всем порядочным лекарствам и полагается, задержалось гадостным послевкусием на языке. Интересно, а эти сумасшедшие волшебники могут возвращать мертвых? Хотя бы ненадолго, только повидать... Мамочку, Элен. Голову, в которой роились ульем сотни мыслей и вопросов, потянуло вниз, к такой удобной подушке; глаза против воли закрылись, и Хоуп заснула — впервые за бесконечно-долгое время — с безмятежной улыбкой на губах.