sodoma et gomora

— Ух ты, — говорит Кара медленно, и это действительно самое членораздельное и цензурное, что она сейчас способна произнести. В голове ее пусто, пьяно и очень горячо; в комнате приглушен свет, мягко стелется полумрак. За окном пылает огнями никогда не спящая Столица: демоны тоже отмечают человеческий праздник вместе с духами, ведь, в конце концов, никто никогда не будет против веселой общенародной пьянки. Но Кара, стоя у входа в собственную спальню и не в силах двинуться ближе, никак не способна обо всем этом думать — она не может думать в принципе. Только скользит взглядом по обнаженной коже, освещенной мерцающими огоньками, любуется, быстрыми штрихами заносит в долгую, почти что вечную ангельскую память. Секунды застывают, время ломается, где-то над ее головой часы идут наоборот. Дыхание хрупко прерывается само собой. Ишим улыбается гордо, радостно, сыто, считывая с лица Кары абсолютное восхищение; глаза у нее хитрющие, лисьи. Рассеянный свет елочной гирлянды растекается по ней золотом, сверкает драгоценными блестками; свет вырывает ее обнаженную тонкую фигурку из темноты, пылающим звездами венцом лежит на голове, обнимает плечи, змеей обвивает талию и ползет ниже, по бедрам, спускается чуть не до лодыжек. Гипнотически переливается, мерцает. — Кр-расиво? — тихонечко мурлычет Ишим, притираясь к ней жадной до ласки кошкой. Она кивает резким рывком. Красиво — не совсем верное слово, не исчерпывающее. Это волшебно — иного Кара в уме не наскребает, как ни пытается, как ни мучает словарный запас воина и вожака; это завораживает, глаз невозможно оторвать, точно искры самого древнего и мощного колдовства. Кара всю свою жизнь уничтожала красивое, втаптывала в землю прекрасное, но теперь стоит, затаив дыхание, боясь что-нибудь ненароком сломать. Губы Ишим отдают дорогим шампанским и чем-то сладким, и сердце колотится быстро-быстро о ребра. Голодом грызет мысли, под руками знакомое гибкое тело, дрожащее, выгнутое, точно лучший ее лук; мягкое тепло кожи, нежная шерстка хвоста, пышная кисточка, бьющаяся в ладони пойманной бабочкой. И — что-то неуловимо новое, будоражащее есть в отблесках гирлянды на родном и ласковом лице Ишим, причудливо подсвеченном. Мурлыканье-урчание потрясающе отзывается в поцелуе. Кара запутывается в ее мягких волосах, скользит рукой, точно шелк меж пальцев пропускает. Пальцы горячечно пляшут по бокам, по спине, по лопаткам, натыкаясь на обвитую вокруг гирлянду, губы обводят острые ключицы. Сорвать бы с нее это сверкающее нечто, но так жаль расставаться со сказкой, и Кара медлит, мучает, упивается прикосновениями, смотрит, как искры гирлянды медленно сползают с плеча. Это лучше, чем просто раздевать. — Солнце мое, — смеется она ненароком, когда ненадолго отрывается от Ишим и тяжело дышит раскаленным воздухом: все внутри как будто горит. Солнце пылает в ночи, теплом греет руки, лучами нежно обнимает ее. — С Новым годом, Кара, — шепчет Ишим на ухо, нежно покусывая его острыми маленькими клычками. — С Новым, — покорно соглашается она. Ишим мелодично хихикает, стоит подхватить ее на руки рывком, обнимает за шею, дышит тепло. На постели вспыхивают еще другие гирлянды, светопреставлением едва не заслепившие Каре глаза. Золото, багрянец, звездный блеск… — А эта красота не закоротит случайно? — вдруг останавливается Кара, ухмыляясь криво. Ишим, раскинувшаяся на кровати, красиво изогнувшаяся, тянет ее на себя за ворот расстегнутой рубахи, и Кара совершенно теряет равновесие, ноги подкашиваются, колени дрожат; падает, падает, головокружительно долго… И правда — коротит. Ломается, вспыхивает что-то у нее в голове, сыплет обжигающими искрами; рассудок за сердцем не поспевает, оставляет в блаженстве дрожащее тело. Дикими электрическими разрядами прошибает, кости плавятся, под ребрами колется что-то пылающей гирляндой, терновыми зарослями. И у Кары не остается ничего, кроме домашнего сладкого запаха Ишим и ее светлого тепла. Гортанный мягкий стон только раззадоривает, не позволяет отвлечься; Кара смотрит на нее, пытается смотреть на все сразу, на детали — в которых Дьявол: зажмуренные глаза, пляшущий румянец на щеках, прикушенные губы, зацелованные, поалевшие; переливаются огоньки гирлянды. Душно становится, невыносимо, и она, кажется, уже не способна ни шептать лихорадочно, ни кричать. Не способна — но жаркий стон рвется, раздирая грудь. Ишим впивается ногтями в ее спину, царапает едва-едва, Кара в отместку оставляет короткий укус — между шеей и плечом. Проходится по ключицам; ее пробирает судорогой. Снова и снова. Когда Кара обессиленно замирает, оглушенная и ослепленная, только улавливает жутко хриплый стон Ишим, чувствует жар от нее. Ишим лежит рядышком, уютно мурлычет что-то, скользит пальцами по скуле. Она переплетает пальцы с Ишим, накрепко, надежно; лежит бок о бок, щурясь довольно, наблюдая за мерной пульсацией огоньков. — Хороший праздник, — шепчет Кара, ласково перебирая взлохмаченные Ишимкины волосы, гладя по щекам. Целует мягко, без напора и страсти бешеной. Тепло. И чувствует, что Ишим улыбается, счастливо ткнувшись ей носом в плечо. Гирлянда в темноте перемигивается солнечными искорками.