sodoma et gomora

Время медленно скользит по наклонной, город тонет в тенях. Влад стоит у высокого окна с решетчатым узором, глядя на распростершуюся внизу каменно-гранитную неприступную крепость Дит, щурится, но не от солнца. По-хищничьи, довольно: они взяли его почти без крови. На главной площади безудержно рыдают колокола; там Кара вешает народ, громко крича с эшафота, собственноручно рвя отполированный рычаг, готовая умыться в крови. Тихий шорох архивных бумаг под руками успокаивает, заставляет забыть все: битвы, боль, чужую и свою, и то, сколько из них не вернется домой, несвоевременную, но отступившую, к счастью, болезнь. Невнимательно листая подробные записи, Ян краем глаза следит за Владом: он вынимает из кармана пачку сигарет и небрежно прикуривает. Движения привычно резкие, порывистые, поверни ладонь чуть иначе — не запалится кончик сигареты, но мир сгорит. Его дом всегда рядом, ехидно, с вызовом всему миру улыбается, играет со смертоносной магией и вот сейчас дымит дешевым адским табаком, который кислотой разъедает внутренности. И мысль про дом — необычно теплая, светлая на фоне кровавых ошметков их будней. На фоне виселиц, где Кара казнит хозяев крепости: она пришла не мир нести, но обоюдоострый меч… — Дай сигарету, — устало и хрипло просит Ян. Он тянется до приятного похрустывания косточек, со скрипом отодвигает стул с резной спинкой, с легкой улыбкой смотрит на Влада. До последнего момента он почему-то твердо уверен, что Войцек скользящими шагами приближается к нему, чтобы торжественно вручить потрепанную пачку с вытершимся названием. Мягко, как будто гончая на охоте, склоняется к лицу, овеянный дымом прикушенной сигареты… И, мимолетно усмехнувшись, легко оказывается у него на коленях, закидывает руки за шею, смотрит глаза в глаза насмешливо. Ощутимый, совсем не призрачный, сейчас — слишком человечный, свой («мой», — мелькает пьяная нездоровым восхищением мысль), такой родной и знакомый. Сверкает темными глазами, дымит в лицо — дым душит, губит рациональность. Провокатор; сам Змий почтительно склонил бы голову. Дыхание перехватывает сразу же, словно Яну врезали кулаком под ребра, выломали их и осколки впиваются теперь в сердце, зашедшееся глухим стуком. Искусительно-близко, рядом, хочется руку протянуть, пригладить вечно лохматые волосы, скользнуть пальцем по скуле, коснуться губ. Ян редко позволяет себе такое, дичится прикосновений; они оба словно до сих пор не уверены, что — можно. Хочется чувствовать себя живыми, как бы парадоксально в их-то случае это ни звучало. Они, проклявшие Бога и самих себя, еще ищут спасения. Ян знает, что времени отмерено немного, что однажды его разобьет на тысячи осколков. Влад тоже знает, потому так отчаянно хочет быть рядом. Сухими губами Влад почти касается — издевается, останавливается в каком-то чертовом миллиметре, выдыхает медленно и с наслаждением, говорит что-то — не понять. Только слова, выдохи обжигают огнем и дымом, притягивают ближе, ближе, прямо навстречу тьме, ласково приникающей к телу. Дым густо чадит, как кадильный ладан, воздух страшно горький на вкус, от Влада веет жаром, адским пламенем. В горле першит, легкие когтями раздирает, вдох прерывистый. Внутри перешибает что-то; Ян глотает дым, жадно сцеловывает с его губ, решительно рвя дистанцию. Влад неразборчиво стонет, вжатый ближе, до хруста ребер, неловко делает новую затяжку; тлеющая сигарета меж пальцев дрожит. Все плывет в сизом дыму, что льется с губ Влада, красиво — Яну словно мозг простреливает от этой мысли — очерчивая его лицо, оседая на бледной коже. Сердце заходится нездоровым аритмичным стуком, ладонь невесомо скользит по горячей шее, на стыке рубашки и пылающей кожи царапает едва-едва, кончиками ногтей, и Влад чуть не давится дымом. Горько, запредельно-горько, на кончике языка остается дразнящий привкус. Влад внимательно заглядывает в глаза: все же хорошо, я все правильно делаю? Еще боится ошибиться, сломать. После всех ночей, проведенных в одной постели, после того, как они друг друга выучили, по-прежнему предельно аккуратно скользит по бокам руками, задирая рубашку, касаясь покрытых старыми шрамами ребер, выступающих косточек позвоночника — бережно, с увлечением. Ян уверенно притягивает его ближе, ощутимо ведет ладонью по бедру — под пальцами шершавая джинса, по идеально прямой спине — темная рубаха из тонкой ткани; тело обжигает дико. Влад изгибается под руками, изламывается по-звериному, по-кошачьи. Тушит прогоревшую до половины сигарету о собственное запястье; они оба вздрагивают, и где-то на этом миге игра заканчивается. Влад приникает с жадными, развязно-долгими поцелуями, слегка нервно цепляется за него, за плечи, за неровно стриженные волосы — держит, не отпускает. Ян ненароком (конечно же, специально) царапается о его клыки, и кровавый привкус окончательно дурит голову: он беспорядочно шарит по спине Влада руками, очерчивает лопатки, явственно понимая, что по телу пробегает дрожь. Мало прикосновений мертвецки-ледяных рук, от которых у него перехватывает дыхание, как от удавки, мало Влада, надо больше, больше… От глубокого укуса в шею Влад шипит сквозь зубы, часто вздрагивает. Ян не спрашивает, больно ли. Знает, что больно; знает, что ему это нравится. Кусает, рвет ворот. Совершенно по-демонски, по-адски, до боли нежно: клыкастая Преисподняя проникает в каждую пору тела, перестраивает, отстраняет человечность, диктует хищные привычки. Ян ведет губами по бледной коже, части его хочется прикусить яремную вену, глубже, сильнее, но он только кружит, опаляет дыханием, дразня острой кромкой зубов. Он тоже провоцирует, а Влад, правая рука командора, демон революции, которому молятся и которого проклинают, — Влад позволяет и подставляется под его руки с выворачивающей наизнанку честностью. — Кусай, — охрипшим донельзя голосом просит Влад, открыто запрокидывая голову и обнажая шею, доверяя чуть более, чем полностью. И он запросто подчиняется. Хотя говорить что-то, конечно, и не нужно. И слова лишние, только ошметки спутанных мыслей на языке. Движения, прикосновения — они в тысячи раз нагляднее и искреннее, они о гораздо большем. Когда смертоносные руки боевого мага бережно скользят по плечам, по шее, Ян на краткий миг замирает. Влад улыбается, и глаза у него сверкают обычно, по-человечески, стальным блеском питерских небес; ошалелые от нежного тепла, они раззадоривают еще больше — и улыбка эта… Он знает Влада лучше всех иных, но каждый раз задыхается и теряет голову, не может ничего сказать, только прижимает его ближе в страхе, что Влад вдруг призраком рассеется в руках. На мертвенно-белой коже ядовито расцветают темные отметины, на языке табак мешается с железистым привкусом крови. По костям, по ключицам, прикусить — не отпускать, непонятно кому заявляя: мое… Дыхание загнанное и тяжелое, сбивчивое, из горла рвется голодный звериный рык, и на цепи себя держать слишком сложно, душит она. А с этой издевательски-искушающей покорности его всегда ломает. — Если ты прямо сейчас не трахнешь меня на этом столе, я не знаю, что я с тобой сделаю, — жарко выдыхает Влад, склонившись к уху, остро прикусывает, языком — по кругу, по кромке. Смеется он тоже хрипловато и будто бы случайно, отрывисто, но по-прежнему чувствует себя хозяином положения: так и не понятно, кто кого ведет, да и не надо понимать. — Ян, отомри, — отчаянно требует Влад, ерзая на его бедрах. — Я, блять, с ума сойду… Да они оба — давно. Ян почти говорит что-то вроде «господибоже», но вовремя захлебывается стоном. Обман слуха, все происходящее — дикий бред, сон, он окончательно с ума сошел. Но Ян уже давно привык, что сама его жизнь напоминает ирреальное месиво событий. Все грани давно были пройдены, но сегодня Влад какой-то особо послушный, податливый, льнет к нему, стелется, к каждому движению, к каждому выдоху; и смотрит, смотрит, неотрывно, в самые глубины бездушия. На шее у него подвеска с серебром чего-то неизмеримо ценного посверкивает, а душа — она прижилась, намертво слилась с алыми яростными всполохами, проблескивает прожилками серебряными. Откуда он это знает — не понятно; чувствует только. Так же ярко, как перебойный стук сердца. Влад — целиком, безраздельно, навсегда — его, и не ясно, откуда взялась эта жадная убежденность. Ткань черная скользит сквозь пальцы; Влад рвет его рубашку, хрипло вышептывая что-то. Все мешается: рассыпавшиеся пуговицы с вытертыми краями, горечь сигарет на губах, излом спины — изгиб хребта. Ян застывает на пару долгих мгновений, мутно смотрит на дикое переплетение татуировок, на странные остроугольные фигуры, оплетающие ребра, на ряды древних символов, змеящихся по позвоночнику, на магические печати на плечах. Пальцы горят от непокорной магии и опасно-хаотичной силы знаков, горят от прикосновений. Темные линии, выступающие лопатки, дрожащее тело под руками… В ушах белый шум, глухо, пусто — и остается только цепляться друг за друга, как будто провал под ногами уже разверзся — и падение есть последний полет. Он обещал, клялся падать вместе. Влад почти утыкается носом в столешницу, но упрямо пытается распрямиться, приникнуть к нему, сохранить обжигающее ощущение чужого тела. Ближе — еще, сильнее, больше… Под ногами жалко шуршат торопливо скинутые на пол пыльные бумаги, а Ян мимолетно думает: как же это со мной-то произошло. Аккуратно скользит руками по поджарому животу, по острому краю ребер, ощущая, как они часто и прерывисто вздымаются, слышит, как хрипит дыхание. Царапает ему выступающие тазовые косточки и себе — пальцы ремнем с тяжелой пряжкой; не в кровь, но кожа приятно горит, жжется. Руки холодит от металла, накатывает непривычное не-сознание, горячит кровь, выключает стальную инквизиторскую рассудительность. К чему она, когда надо кинуться в темный зыбкий омут к изголодавшимся чертям. От шеи, в которую он снова впивается чуть ли не зубами, все так же горько, полынно, табаком и ладаном пахнет. Под губами — напряженные жилы, в мыслях пульсом только бьется одно имя. Всегда только одно. Влад толкается в руку, доверчиво, облегченно, но Ян лишь осторожно стаскивает с него джинсы вместе с бельем, издевательски избегая касаний; Влад нетерпеливо отшвыривает ком одежды куда-то, дрожью отзывается на прикосновения. Да, Ян знает его, знает наизусть, помнит все, заносит движения в память с инквизиторским усердием, увлеченно ищет новые, и это — в какой-то степени тоже пытка, тоже власть над дрожащим в твоих руках человеком; увлекает, уводит за границы привычной сдержанности, уступая кипучему чувству. Влад матерится сквозь зубы на древнем языке Преисподней, гортанно и тихо — по спине мурашки идут. А Яна будто бы с головой накрывает общим боевым трансом — иначе как еще объяснить, что все ощущения вдруг обостряются до предела, что контрактная связь чувствуется перевязавшими их крепкими нитями, а каждое прикосновение отзывается тихим стоном… У Влада бархатный юркий язык — пальцами ощущается необычно ярко. Вязкая горячая слюна, острые опасные зубы: Ян просто не может удержаться от прикосновений к клыкам, играет с зверем. Влад чуть прикусывает — подушечки приятно колет, печать на руке прошивает. Снова почти издевается, щекочет языком между пальцами, позволяет протолкнуть в рот полностью, нетерпеливо двинуть, касаясь жаркой глотки… Короткий укус в плечо отрезвляет Влада — да и их обоих; Ян слепо ведет большим пальцем по губам, а в башке громогласным колоколом стучит пульс. Давит на поясницу, вынуждая прогнуться; Влад почти сам насаживается на пальцы, но видно — по глухим полустонам, по дрожащим бедрам, — что ему мало. Ян чуть сгибает фаланги, буквально чудом угадывая нужные точки — Влад со свистом вдыхает сквозь зубы, на выдохе издает такой горловой стон, что у них обоих темнеет в глазах; Ян сжимает челюсти до зубовного скрипа. Мало. Животный инстинкт требовательно гремит: сомкнуть клыки, хлебнуть крови, выломать, распять, подчинить, выебать-его-он-же-хочет… От жаркой узости плавится, отказывает мозг, он едва удерживает поток беспросветной ругани, беззвучно хватая ртом обжигающий, невидимо полыхающий воздух; Влад не молчит, задушенно выдыхает короткое «блядь», запрокидывает голову до хруста шейных позвонков, и это дергает, вынуждает двинуться до грани, до основания. Как обычно между болью и пронизывающим удовольствием; Ян вжимается, хочет быть максимально с ним, близко, вместе, единым телом; сплетает пальцы, смутно жалеет, что укусить в выступающие позвонки не дотянется, порывисто двигается. Знает, что они не могут медленно и ласково, что дикая жажда крови дремлет внутри обоих. Уже не дремлет, уже ворочается, отвоевывает сознание. Он не сопротивляется. Ян — правильный мальчик, господин инквизитор — надежно держит Влада, позволяет ему опереться, любуясь напряженной спиной и темными рисунками магических печатей, невесомо скользит кончиками пальцев по ребрам, расписанным темными символами. Зверь с клокочущим рычанием шепчет Владу какую-то пошлую чушь, заставляя нетерпеливо подрагивать, бешено сжимает пальцы на бедре, глубоко царапает, вынуждая кричать. Громче, отчаянней — давай!.. Перед глазами пьяно плывет, он уже ничего не видит, но чувствует, все тело — сплошные нервные окончания, которые коротит от каждого движения. А Влад сам напрочь ломает ритм, подаваясь к нему навстречу; Влада выгибает, выламывает в спине. Ломает, дробит, перемалывает, он захлебывается воем, криком. За дикость и горячность наверняка потом будет очень стыдно, но Ян просто не может от него оторваться. Не может, не может… Вдыхает пряный запах кожи, двигается резче и быстрее, вжимает руки в его грудную клетку, чувствуя бешеный стук сердца, царапает. Влад плавится в его руках, ломается, наконец скулит, отдается с такой отчаянностью, как будто Ад вот-вот накроет очередной конец света. Надолго их не хватает, и голова эйфорически кружится уже давно, на рваных рывках. Ян стискивает его запястье, слушая блаженный вскрик. Влад ломко замирает наконец, не сдерживаясь, долго стонет; это окончательно доводит до вспышек перед глазами, он едва успевает отстраниться. Кости ломит, плавит адское пламя изнутри, как в тот самый раз, выжигает остатки души; перед глазами безумно пляшут черные точки, рябит от темных символов на спине, где-то рядом Влад с трудом пытается отдышаться. Дрожащими руками выплетает заклинания, приводящие их в порядок и поднимающие на стол скинутые мятые бумаги, сам возится с джинсами, оглядывается на далеко откинутую рубашку… — Ты… — путаясь в ремне, шепчет Ян с заплетающимся языком, сам не знает, что хочет сказать. Хочется просто говорить, говорить о чем угодно, а с губ слетает только какая-то бессмыслица. — Ты… Влад, твою мать… Маньяк. И я тоже, наверно, — чуть подумав, добавляет он. — Я… Слов нет, все выжгло. Он не понимает, когда и как Влад падает ему в объятия, утыкается в отворот расстегнутой, так и не снятой рубахи; ноги его уже совсем не держат. Ян чувствует подрагивающее тело и касается татуированной спины: под смертоносными рисунками старые шрамы. Под кожей разливается тепло, а двигаться не позволяет странное, ничем не объяснимое спокойствие. Но сердце тревожно ноет. — Не смей, не вздумай умирать, — лихорадочно шепчет куда-то в ключицы Влад. — Я же не смогу один, не смогу снова, ты мне нужен, нужен, нужен, больше жизни, больше всего на свете, я что угодно продам, Ян, только не смей умирать… Влад больше ничего не говорит, только поднимает на него глаза с шало расширенными зрачками, глубокие и темные. Гладит, ласково льнет, мягко тянется к нему — на обгрызанных губах железный привкус крови и слабый отголосок табачной горечи, — вплетает пальцы в волосы; и — да, слова как обычно не нужны совсем, и есть прикосновения громче слов. Да, одно касание бледной руки говорит о большем, хотя и хочется слышать еще его голос, хрипловато-сорванный, знакомый, но Влад все молчит, вглядывается в глаза, а у него они блестят; «carpe diem» — думает Ян в смятении, в лучшем их стиле, на латыни. Он перехватывает бледную руку аккуратно, скользит пальцами по запястью. Под кожей трепещет пульс, частый и прерывистый. Влад — живой. Все тело сводит: Господи, Денница, еще кто из мертвых богов и божков, какой же он живой, восхищенный и безнадежно тонущий в своем недолгом счастье. Время же неумолимо стучит секундами, бьет тишину, все меньше и меньше его остается, рассыпается, теряется, скользит песком Ада сквозь пальцы. Влад не отпускает, не отнимает рук, словно беззвучно клянясь в который раз быть рядом. Перемыкает. Глядеть ему в глаза — ближе, чем это вот все, смущенно хмыкает Ян. Глубоко глядеть, мешая чувства, деля их поровну. Только бы еще немного, только чуть больше жизни — он молил бы об этом кого угодно. Остаться тут, рядом, с Владом… Да, когда-то давно он определенно сошел с ума, но ничуть не жалеет. Жалеет только, что время — вдребезги.