Здравствуй, отец

Он не забыл свои человеческие страхи даже спустя столько времени. Словно бы потешаясь над его мёртвым разумом, маленькие и неощутимые иголочки пронизывали всё его существо, заставляя бежать дальше – он даже не задумывался об этом, продолжая на каком-то сработанном старом инстинкте. Просто надо бежать, даже если боль пронизывает всё тело. Бежать куда-то туда, где можно укрыться от надвигающейся на него опасности в виде огненного зарева. Оно всё больше заполняло первый узкий коридор, появившийся на его пути, отрезая хоть какой-то путь незадачливому поджигателю. Да, так странно было ему сейчас бояться огня, бояться смертоносной способности этого зарева, когда сама жизнь закончилась ещё лет этак тридцать назад, и терять ему теперь, как мертвецу, больше нечего. Когда, даже сейчас, навряд ли, Смерть могла бы его забрать с собой, куда-то в царство мёртвых. Хотя, что тут скрывать, Уильям бы этому обрадовался не задумываясь – если бы долгожданная кончина, та самая вечная чернота заполнила его глаза и дала отключиться, он бы встретил её без сожаления. Он знал это. Он не задумываясь понимал это, вымученно вздыхая раз за разом. Вновь и вновь переставляя железные ноги, в которых металлической конструкцией впивается в его останки тела. Это больно. Уильям останавливается на какой-то миг, пытаясь утихомирить нарастающую боль. Дыхание хрипло и громко вырывается из его разодранного горла, пока он пытается осознать, что же его ожидает дальше. В принципе, он понимал и так, что ничего грандиозного от этого пожара дождаться не выйдет – для него это будет только хорошим поводом для побега, не более. Если же и не побега, то ещё одним пугающим манёвром для жителей Харрикейна. Что и говорить, а Спрингтрап как-то сомневался, что мысли и чувства этих людей поменялись за тридцать лет. Всё такие же суеверные. Всё такие же пугливые и запуганные, словно те же маленькие детишки, уже третий десяток не утихающие в его голове. Это смешно. Усталый смех Уильяма разносится по всему коридорчику, то и дело прерываемый хриплым дыханием – как бы он их не обзывал в своих мыслях, а эти людишки, всё равно, не такие уж и глупые. Знают, чего именно нужно бояться. Знают и помнят, даже хронологии никакой не надо. Спрингтрап понял это, как только попытался прислушаться к звукам с улицы – довольно сложное дело, оставаясь в стенах аттракциона, но он об этом даже и не подумал. Ему нужно было в тот миг только ещё раз удостовериться в своих догадках, вот и всё. Что и следовало ожидать – кто-то уже осмелился вызвать пожарные машины. Небось его «грандиозные» планы успели уже обвалить крышу задних коридоров, а там и горячим заревом подняться вверх за то время, пока он пытался укрыться. Только вот, действительно ли он пытался укрыться в тот миг?... Действительно ли он хотел сбежать и вновь почувствовать себя настоящим, а не этой железной рухлядью, сковывающей всё его тело?... Простой человеческий инстинкт сменяется в тот миг притупившейся на миг усталостью. Сменяется и болью, но уже не в теле. Она где-то глубоко, мечется и вымученно бьётся в груди, заставляя Спрингтрапа хрипло завыть от накатившей на него слабости – простое желание, жаркая мольба, так и не достучавшаяся до маленькой девочки, вновь начинает пульсировать в его мозгу. Ожесточённо, больно. Она заставляет Уильяма на какой-то миг опуститься на пол, только немного бы отвлечься от всех тех мыслей, которые вновь стали заполнять его голову – ему становится на какой-то миг страшно. Да, настолько непривычное и незнакомое ему чувство с тех пор, как всё произошло. Но в этот миг он и не пытается об этом думать, да и вообще как-то пытаться напомнить себе, что происходит. Потому что он знает и так, что будет делать дальше. Эта мысль пронзает его мёртвый разум, и он больше не медлит. В тот миг он бросается в самое зарево огня. Не останавливаясь, не обращая внимания на железные конструкции и боль. Не видя и не слыша, только бы быстрее оказаться там, где он, как считает на какую-то секунду, может наконец-то найти смысл совершённого им поступка. Уильямом овладевает в тот миг радость. Безумная, практически неуправляемая им самим и его желаниями. Она вырывается из его тела, заставляя бежать, позволяя языкам пламени жечь и плавить железный костюм. Позволяя Афтону на какой-то миг поверить, что это даст возможность освободиться. Даст ему возможность наконец-то умереть. Просто умереть, вопреки Марионетке, вопреки всем силам Шарлотты, что обещала его оставить здесь на земле навечно в облике железного кролика. Безумие вновь охватывает всё его существо, заставляя каким-либо понятиям и пониманиям исчезнуть из его головы. Радость становится неуправляемой, пока он тщетно пытается уйти из этой жизни, находясь в самом эпицентре пламени. Он просто не может больше так жить, и Уильям это понимает прекрасно. Понимает это и Шарлотта, вновь и вновь наблюдая за своим убийцей, тщетно пытающимся порвать узы. Тщетно старающимся умереть, бездумно пытающимся на данный момент дать огню сжечь себя. Сжечь, дать себе погибнуть и уйти туда, где он наконец-то найдёт покой. Конечно, может, это действительно бы помогло ему в тот миг, как и любому живому существу. Может, это действительно бы лишило его способности жить дальше, и в это уж ничего не было бы удивительного. Но только не сейчас. Он - не живое существо, которое могло бы подчиниться простым законам природы. Не тот, кого она хочет отпустить должным образом. Уильям не тот, кого она должна пожалеть в этот раз. И уж тем более не тот, кто должен сейчас получить от неё снисхождения за всё, что случилось. Даже после тридцати лет тюрьмы. Эти мысли кажутся ей жестокими – Шарлотте нелегко принимать такое решение. Ей душа дрожит, пока она понимает, что с этим уже давно пора покончить. Давно пора просто ей самой уйти и высвободиться куда-то туда, где она сможет навсегда исчезнуть. Навсегда уйти и больше никогда не существовать. Но девочка не может. Что-то давно овладевшее её душой заставляет и дальше продолжать творить своё возмездие, пока Эмили ещё жива. Не сказать, что это можно было назвать местью, хоть и очень было похоже. Да что там похоже – так оно и есть. Она до сих пор мстит за папу, которого Уильям обманул и заставил забыть свою дочь. За своих друзей, которых он убил. В конце концов, за саму себя; за первого героя в его кровавых похождениях – маленькую девочку с каштановыми волосами и зеленым браслетом на руке, убитую вечером у пиццерии. Но смотря на мучения Уильяма в костюме и так ещё не пришедшего полностью смирения и понимания, всё, может, и можно было бы откинуть на дальний план и освободить виновника всей этой истории, как и хочет сама Шарлотта уже очень давно. Ведь она понимает, так же, как и он сам, насколько ужасно всё происходящее. Ведь прошло целых тридцать лет. Тридцать, а она как глупый герой с киноплёнки до сих пор испытывает ненависть и желание мести. Будто она тот же убийца, которому нужны только страдания и боль жертвы, от которой ему становится лучше. Но она уже об этом не думает, вновь взглянув на Уильяма. Девочка сдержанно и проникновенно наблюдает белыми точками зрачков за Спрингтрапом, стараясь более не думать о милосердии – сейчас об этом размышлять глупо, когда у них обоих счёт может пойти на секунды. Что и говорить, а оказаться под завалами всё равно не хотелось, даже и с судьбой остаться в живых. Ведь здесь, прямо перед ней, была всего одна маленькая загвоздочка, за которую Шарлотта была способна ухватиться, и вконец осознать, что делает всё правильно. Правильно, пока она ещё жива. Пока способна управлять телом аниматроника в клоунской маске, и вновь попробовать заговорить с человеком, чудом не ушедшим из воспоминаний Спрингтрапа. Ведь она знает, что до сих пор глубоко творится в его душе. Марионетка больше не медлит И она не ошибается в своих мыслях, когда неожиданно и тихо появляется прямо перед Уильямом, где-то в том же огне. Не ошибается и дальше, когда у них вновь завязывается так ожидаемый и запомнившийся Шарлотте разговор. Тот разговор, который они вели много раз, находясь в стенах заброшенной пиццерии, а потом и в аттракционе. Спрингтрап замечает Марионетку сразу. Замечает быстро, какой-то миг смотря на неё безразличным мутным взглядом, пока неожиданно не меняется в лице. Или, если не меняется, то внимательно и вымученно вглядывается белыми точками глаз, обёрнутыми в тёмные потрескавшиеся ободки. Даже не вглядываясь в них, Шарлотта прекрасно понимает, что именно в них читается – этот взгляд настолько ей знаком, что нет нужды и вспоминать. Нет нужды вспоминать и Уильяму. Шипение и булькающий рык вырываются из его горла сами собой. Ведь он понимает, зачем Марионетка здесь появилась и почему он не может умереть даже сейчас, находясь в огне. Понимает, и потому не молчит. - За что, Шарлотта?…Почему?... Зачем?.... Хриплые вопросы раскатываются громом по всему аттракциону, заставляя Марионетку вздрогнуть. Но только на миг. Она не пытается сейчас показать, что боится и колеблется в своём решении. Ведь даже так она искренне надеется, что Уильям наконец-то всё осознал. Понял и раскаялся в своих грехах, и сейчас сможет что-то сказать в своё оправдание, или же, по крайней мере, попытается. Но его слова остаются теми же – требовательными, злыми где-то на подсознании. Раздражительными. Хрипящими из-за дыхания. И Шарлотта на это только вздыхает, с сожалением смотря на убийцу. - Останови это!... Просто прекрати… Я так больше не могу!.... Уильям булькающе горько смеётся, и все его мольбы тонут в горле. Его смех похож на невнятный плач, но очень и очень искажённый. Только Шарлотта понимает и так, что наравне с этим чувством Спрингтрап скрывает и другое – злобу на девочку. Нескрываемую, кипящую злобу, отвратительный гнев. Может, поэтому она в тот миг и не молчит, вновь подстрекаемая горем от мимолётной мысли о том, что всё напрасно. От мимолётной мысли о том, что ничто не поменялось в убийце, даже после их сегодняшнего разговора. Что она, хоть и не ошиблась в своих мыслях по поводу Уильяма, вновь даёт себе только ещё один повод поверить в то, что вся месть глупа и никчёмна. Ей становится страшно. Колебания в её душе становятся только больше. Но она не отступает, сохраняя безумное спокойствие. - Останови…. Дай мне умереть!... – взревел Спрингтрап. - Дай!... Ответ на его мольбы всего один, состоящий всего из одного слова, уже и так давно зародившегося в их разговорах. Зародившегося на почве мести и безумия, продолжающееся всё это время и так не ушедшее. Почему же тогда Марионетке сейчас так страшно, когда она говорила ему это уже много раз?... - Нет. – Шарлотта звеняще вздыхает, с каким-то ужасом осознавая, что это слово даётся ей сейчас легко и просто. Даётся без сожаления, и она уже сама, кажется, сходит с ума, как и сам Уильям, от этой же мести. От этой жизни, которые они проживают. - Почему?... Почему ты мне просто не дашь?! Дай!... – Афтон срывается на крик. Искажённый, громкий, он вновь заставляет девичью душу сжаться, но никак не отступить от задуманного плана. Хотя, что и говорить, ей очень хочется. Ведь она же сама знает, что не должно быть больше столько боли на боль. Это должно прекратиться. Должно просто перестать существовать после этих тридцати лет. Должно прекратиться! Но её ответ так же однотипен. Безумное спокойствие обволакивает её всю, заставляя и дальше ждать слов раскаяния. Ей действительно кажется, что она тоже стала сумасшедшей, не хуже того же убийцы. Сломленная душа не хочет мыслить по-другому, и кукла играючи начинает наклонять голову из стороны в сторону, будто смеясь над Афтоном. Словно в безумии прекращая мыслить трезво на какой-то миг. - Нет. Не дам. – Шарлотта медленно поднимает белые зрачки на Спрингтрапа. – Твоё время не пришло. Ты не достоин быть свободным…. Её слова кажутся ей неощутимыми, чужими. Она не узнаёт в тот миг своего девичьего голоска души, словно только сейчас смогла его услышать в первый раз. Словно только сейчас что-то то, что было сломлено в ней, смогло вырваться наружу и показать свою истинную оболочку. Надо уже давно было понять, что никто не остался здесь в здравом уме. И она в том числе. Она поняла это в следующий миг, так неожиданно пришедший на замену приевшемуся им двоим разговору. Уильям перед ней больше не просит пощады - у него не остаётся сил. Или же, может, он и сам сейчас только понял, насколько же сейчас все эти слова понятны и надоедливы, будто назойливые мушки? Этого не может понять и сама Шарлотта, совершенно спокойно и тихо наблюдая за ним, стоя в огне горячего зарева. Стоя перед Спрингтрапом, всеми силами стараясь держаться и не дать себе задрожать с новой силой. Так странно действительно было ей сейчас бояться всей разворачивающейся перед ней ситуацией, когда это только маленький осколочек в общей картине всего произошедшего. И особенно конечно следующий миг, который никто из них двоих не ожидал. Нет, может быть, первое и было ожидаемо со стороны пробитого кролика, и даже запланировано где-то в голове. И это было понятно. Но никак не для девочки. Потому что в следующую минуту Шарлотта увидела уродливую маску с белыми зрачками глаз прямо перед собой, а там и металлические пальцы, сильно сжавшие её руки и ноги. Тряпичные, безвольные конечности, казалось и не могли ничего ощущать, да и вообще пытаться чувствовать, но душа девочки знала, что происходит. Или же, по крайней мере, догадывалась, хоть и вяло – ненадёжные крепление аниматроника сжимаются под силой убийцы, постепенно отказываясь работать. Разум Марионетки начинает мерцать, наподобие неработающего телевизора, то и дело мигая обрывками и воспоминаниями, мольбой и мыслями, пока сильные железные пальцы пытаются смять, разорвать, уничтожить ненадёжную оболочку. Пока кролик перед ней с силой растягивают её трёхпалые руки, ноги в белую полосочку, стараются смять пластмассовую маску. Пока Уильям пытается сломать Марионетку и покончить с ней раз и навсегда. Кукла не сопротивляется. Шарлотта не пытается что-то сделать, чувствуя пробудившуюся в ней боязнь – в ней тоже не исчезли человеческие страхи. Но кричать не выходит, пока Спрингтрап решил с ней разобраться по-своему – из динамика, вместо девичьей души, доносятся только непонятные слуху помехи, беззащитно разносящиеся по горящему коридору. Пока Афтон пытается убить во второй раз первого его виновника истории, из-за которого он не может умереть. Из-за которого «сказка» не желает кончаться, и невольно напрашивается на новую гибель. Гибель беззащитного существа, вместе с которым может умереть и он сам. По крайней мере, это кажется ему сейчас единственно логичным выходом из этого сумасшествия, разворачивающегося прямо перед ними. Усталость и гнев управляют его мёртвым мозгом, безумно охватывая всё его существо. - Освободи меня! – он разрывает крепления где-то внутри робота, не повреждая пластик и ткань, но для Марионетки это достаточно. Шарлотта чувствует, как медленно гаснет её роботическое сознание от этого резкого надругательства. Чувствует и то, как внутри неё горят ненадёжные платы, особенно когда Уильям проделывает то же самое с другой конечностью. Расчётливо, выверено, жестоко. Это больно. - Нет… Нет!... – динамик не работает, и Шарлотте остаётся только кричать. Она готова сделать что угодно, только бы это просто прекратилось. Она даже пытается сопротивляться, но переломанные механизмы в теле отказываются слушаться роботического тела. Она понимает и то, что напрасно пыталась сейчас добиться от Уильяма снисхождения для неё и для него самого. Он убьёт её, как и тогда. Во второй раз. Убьёт. Или же, они окажутся вместе погребенными под завалами аттракциона. Шарлотта понимает это тогда, когда с потолка сваливается горелая балка. Тяжёлая, большая она падает прямо с левой стороны от Спрингтрапа, и происходит то, что, в конечном итоге, даёт ей возможность спастись от рук убийцы. Или же, если точнее сказать, одной руки – балка приходится прямо на левую руку Уильяма, мгновенно лишая его конечности. Всё происходит в тот миг слишком быстро. Жуткая боль пронзает в тот миг Афтона, ноги подгибаются от неожиданности и пришедшего на смену злобы шока. Кролик падает в какой-то миг на пол с металлическим грохотом. Смешиваясь с хриплым криком боли, с хрустом и громким ударом всё меняется в считанные секунды – Спрингтрап бросает Марионетку, хватаясь единственной рукой за левое плечо, не прекращая кричать, пока Шарлотта пытается совладеть роботическим телом вновь, только бы понять, что происходит. Она догадывается, но это кажется ей в какой-то степени жутким и страшным. Особенно когда она всматривается вперёд мигающим зрением, встроенным в визоры аниматроника. И последнее, что видит Шарлотта во всей случившейся кутерьме, становится именно Уильям – от его руки не осталось ничего, кроме белой металлической кости эндоскелета, пронзившего его бывшую конечность. Глаза из-под маски наполнены ужасом и шоком, пока Афтон пытается тщетно что-то сделать, только бы это казалось ему в тот миг ненастоящим. Он не верит, не понимает, боится. Из его горла вновь и вновь вырывается искажённый надрывный крик неверия, разносящийся по всему коридору, сливаясь с треском пламени. Уильям кричит долго, надрывно и громко, мечась на месте, в то время как Марионетка медленно чувствует, что в её роботическом разуме начинается аварийное отключение. Сознание урывками возвращается в сознание куклы и Шарлотта более не может сопротивляться, понимая, что больше нет нужды. Платы перегорают, конечности не слушаются её, и единственное, что удаётся ей сейчас делать, так это только смотреть, пока зрение ещё работает. И слышать надрывные крики убийцы, так похожие на крики боли и отчаянья в тот роковой вечер, когда Уильям освободил души детей и навеки остался в этом костюме. Каждая минуточка воспоминаний проносится в её мозгу неощутимо, но так ярко, что Шарлотта вспоминает всё до мелочей. И особенно, конечно знакомые крики Майка, когда он зовёт отца… Стоп. Это не её воспоминания. Это даже не её мысли, которые так циркулируют на данный момент в её роботической голове. Она слышит эти крики прямо сейчас. Она слышит их прямо здесь, где-то за стенами хоррор-аттракциона, совсем недалеко – здесь нет никакого сомнения, и Шарлотта это понимает, хоть и не сразу. Ведь он не может так просто оказаться здесь и звать его… Но нет. Она не бредит. Спрингтрап тоже слышит эти крики сына. Уильям слышит Майка так же, как и Шарлотта. Он откликается на них, реагирует забывая на какой-то миг про страх, про боль и потерянную конечность. Похоже, он и сам не может поверить, что это происходит. Не может, а потом и вовсе не понимает, как такое может быть – похоже, он действительно не ждал его после того, что наговорил. Конечно, он был уверен, что он приедет на пожар, но не верил в это до конца. И особенно, что он будет звать его, как маленький мальчик…. Тот маленький мальчик, которого он помнил сейчас только благодаря маленькой фотокарточке, до сих пор находящейся с ним. Чёрно-белой, маленькой семейной. Той же самой. Фотокарточке, которая должна сейчас же оказаться у Майка. Спрингтрап помнит это, и потому больше не медлит. Шарлотта видит его последние действия, словно во сне. Она не верит этому в первый момент, наблюдая и медленно угасая под новыми завалами, скапливающимися вокруг них. Они растут, накрывают двух аниматроников, делая место пребывания их новой могилой – аттракцион медленно обваливается, оставляя вместо себя только обгорелый остов голых стен. Но эти минуты становятся для Уильяма решающими, и Шарлотта видит это, хоть и плохо – разум отключается. Видит, как Спрингтрап быстро достаёт карточку, и бежит по коридору, пока его ноги ещё способны нести обгорающее тело. Бежит быстро, не останавливаясь, стараясь добежать до заветной двери на входе и бросить фотокарточку в темень ночи, пока огонь не охватывает помещение полностью, а здание не обваливается прямо над головой Уильяма и Шарлотты, погребая их под завалами…. * * * Воздух сотрясся от громкого удара горелой древесины – «Fazbear’s Fright» проломился, позволив крыше обвалиться полностью. Такое обычное и вполне себе понятное действие при пожаре заставило людей на мостовой вздохнуть от ужаса, а некоторые и вовсе закричали. Все знали это и даже и не всматривались в побледневшие лица местных жителей, которых разбудил сегодня утром этот самый пожар – это было очевидно. Особенно, конечно, со стороны некоторых уже пожилых бабок и дядюшек, что-то вещающих уже какую секунду о «дьяволах и проклятьях», и, ещё того хуже, об одержимости этого места. Гадать, что же именно послужило причиной столь необдуманных действий, догадаться было несложно, и практически каждый, кто был здесь сейчас, предпочитал не обращать внимания на бредни устаревших умов. Многие даже смеялись, прямо в слух говоря что-то о сумасшествии и старческом маразме. Но только не Майк – все эти говоры, сплетни заставляли его прислушиваться к каждому неосторожному слову, словно это как-то поможет ему. Или, если не поможет, то, хотя бы, даст возможность поверить в то, что пожар произошёл не на пустом месте. Где-то на подсознании, жаркие мысли об отце не давали ему покоя с самого начала, как он приехал сюда вместе с Джоном. Да, мужчина не захотел оставаться в мотеле после новости о пожаре, и потому без колебаний, уже через какую-то секунду, сидел в машине Афтона, а потом и стоял на мостовой, прямо у желтых лент ограждений и мигающих сирен пожарных машин. Здесь всё было вполне обыденно. Единственное, что, может быть, только было непонятно Джону, так это то, почему же Майк так гнал по дороге, едва не врезаясь во встречки - действительно, в этот раз чудом обошлось без аварий. Но сам мужчина знал. Стоя уже какую минуту у пожарища, Афтон не мог успокоиться – сердце бешено колотилось от страха, и охранник вновь и вновь всматривался в вырывающийся из здания огонь. С самого начала, как он приехал сюда, ему хотелось броситься прямо к пламенному остову, и сделать хоть что-то, только бы увидеть того, кто устроил пожар. Он не сомневался, от слова совсем, в своих мыслях на этот счёт – они закрались в его голову ещё в дороге, и сейчас, они только разгорались, заставляя Майкла жмуриться от страха. «…Это сделал он…. Это сделал… это сделал папа!...» Его рот, казалось, на автомате повторял эту короткую фразу всё это время, будто это вообще способно хоть что-то изменить в создавшейся ситуации. Впрочем, когда ты в страхе, любая мысль может тебе показаться сейчас значимой. И в какой-то мере, Майкл соображал, что его сейчас именно такой момент и настиг - ведь только он, он один знает, что произошло на самом деле. Или же, если не знает, то, хотя бы, догадывается. Или, по крайней мере, отчаянно надеется, что это именно так. Пожар устроил Спрингтрап. Это было понятно с самого начала, как только позвонил Ник. С самой ночи, с самого его дурацкого сна, так нежданно зародившемся в его усталом мозгу. Это было понятно ему сейчас прекрасно, и думать о другом он просто не мог. Понимал он и то, что это никакая не проводка, про которую так сулил Ник Хангерсон. Хотя, даже и не сулил, а заикаясь утверждал, едва сдерживая порыв горя от лопнувшего в одно мгновение бизнеса. Майк знал это тоже, даже и не всматриваясь. Да, паренёк в смятой кепке стоял прямо здесь, как и думал сам мужчина, вновь и вновь что-то рассказывая запоздавшим, но совсем скоро прибывшим людям с камерами и микрофонами – корреспондентами «Свежих новостей». Кто именно их вызвал – сказать было трудно, впрочем, Майк и не размышлял, в какой-то мере злясь на этих прихорашивающихся дамочек с микрофонами и дядьками с камерами, то и дело направляющие объектив на горящий аттракцион, чтобы завтра, уж точно, вся страна, а то и мир знал, с чем имеет дело. И, конечно же, в особенности, с кем. Потому что, что тут скрывать, наглые и мешающиеся под ногами корреспондентки лезли и к Майклу, объясняя это тем, что «он последний ночной охранник, работающий в этом месте». Но работающий, это ещё не значит, что одабривающий бесцеремонное вторжение в его мысли и личное пространство, и, уж тем более, терпящий дурацкие расспросы, которых у этих девчулек с телеканалов набралось под завязку. Хотя, что тут скрывать, это никак не учило их дальнейшим действиям. Всё продолжалось бесконечным кругом, и от этого Афтон только больше начинал жалеть, что вообще сюда припёрся. - Отстаньте от меня, уйдите! Таков был его ответ на все надоедающие вопросы. Он отворачивался, прикрывал камеру рукой, тем самым вызывая праведный гнев со стороны дядек, а в какой-то миг даже поднял ворот куртки, только бы не было видно его лица, но и тут от него не так-то просто хотели отставать. Сказать, почему именно – было сложно, хоть Афтон и догадывался прекрасно. Не иначе Ник накаркал им о нём во всей красе. Вот дурак! Охранник упрямо зашипел сквозь зубы от абсурдности положения, строя директору план мести – уж что-что, а подставу он состроил ему знатную на этот раз, ничего не скажешь. Он понял это тогда, когда строгий голос вновь прозвучал у него над ухом. - Ну, пожалуйста, всего один вопросик! – темноволосая девчонка вновь оказалась прямо перед ним, из-за чего Майку захотелось в следующий миг если не провалиться сквозь землю, то, хотя бы, дать по лицу надоевшей особе. Последнее, правда, было сложнее, что скрывать – хотелось на этот раз обойтись без жертв, особенно на фоне бушующего пожара. Поэтому, его ответ был точно таким же – сухим и незаинтересованным от слова совсем. - Нет, уйдите! – Афтон резко рванул к машине, подальше от камер. Здесь, хотя бы, он мог сейчас немножко передохнуть, а там в любой момент и уехать. Конечно, не без Джона – его тоже надо взять. Его никак нельзя сейчас так просто тут оставить, особенно после всех этих бестолковых минут. Он, хотя бы, в отличии, от Майка как-то смог отвертеть этих дурацких девиц и даже уйти к приехавшим полицейским фургонам – не иначе узнавать всё в подробностях. Понять, зачем именно – сложно, впрочем, мужчина и не интересовался, предпочтя в тот миг остаться на месте, в тени, подальше от назойливых глаз. Но только до одного момента. Этот крик заставил не только Майка, но и всех людей в округе на какой-то миг замолчать. Казалось бы, его невозможно было различить на фоне окликов и криков, работающей техники и сводящей с ума беготни пожарных. Но он был всё равно услышан, и никто не мог проронить и слова в ответ на жуткий звук, зародившийся в ночном воздухе. Никто не мог и пошевелиться, парализованный охватившим ужасом. Никто, кроме Афтона. Он узнал его, понял. Понял, и это короткое чувство заставило его вскочить с места. Его ноги сорвались с натоптанного местечка, и он кинулся прямо к пожарищу, не прекращая высматривать в горячем зареве знакомый силуэт кролика с оторванным правым ухом. Знакомый, но такой жуткий силуэт отца…. Крик доносился прямо из пожарища. Наполненный болью и ужасом. Страхом. И Майк не мог ошибиться, чувствуя, как сильно заколотилось сердце, принося с собой притупившиеся чувства, вызванные неожиданно появившимися воспоминаниями из далекого прошлого… - Отец! Оте-е-ец! Папа!... Его крики разносятся по всему горящему аттракциону, и он надеется, что тот, кто там находится, сможет его услышать. Просто будет знать, что он рядом. Майк и сам не понимает, почему он хочет, чтобы с папой всё было в порядке хотя бы сейчас, когда они хоть и близко, но при этом и так далеко друг от друга. Он просто желает, надеется на это. Он боится за отца прямо сейчас, как бы странно сейчас это не звучало в данной ситуации. Да, невольно боится, и оттого из непослушного рта вырывается новый крик: - Папа!... Отец!.. Папа-а-а!!... Он срывается на хрип, быстро теряя голос. Кашель обдирает занозившее в крике горло. Афтон несколько раз глубоко дышит, и только потом пытается сделать что-то ещё, только бы услышать или увидеть хоть какой-то знак от того, кто находится сейчас там, в огне. Или же, если не знак, то, хотя бы, просто ответ в виде того же силуэта в пожарище. Того же звука, крика, движения. Глаза начинают слезиться от пристального взгляда, но Майк отлично понимает, что это не от этого. Что глаза слезятся отнюдь не от жара, опаляющего, совсем как во сне, его кожу, волосы и лицо. Не от яркого пламени. Слёзы действительно текут из его глаза в тот миг, пока аттракцион разгорается с новой силой, охватывая, на этот раз, всё больше и больше главный вход…. Стоп. Майк неверяще прикоснулся к щеке, будто не понимая, что с ним происходит. Медленно, словно стараясь не повредить себя самого, медленно провёл пальцем по соляным дорожкам. По мокрой от выступивших слёз щеке. Он, что… действительно заплакал?... Заплакал сейчас из-за отца?... Афтон не может в это поверить. Ошеломлённый, в какой-то мере напуганный своим странным поведением, он не может проронить и слова. Неужели, неужели он смог где-то в глубине души, всё-таки, дать себе признать отца?... Может, и не простить, и не что-то в этом духе, но запомнить и испугаться за него, как за настоящего члена семьи. Или же, найденного члена их семьи?... Майк непонимающе вглядывается в пожарище вновь, на какой-то миг вздрагивая от новой волны где-то глубоко в груди, похожий на тот же плач. Да, он до сих пор не может так просто успокоиться, будто это дастся ему с огромным трудом. Может, именно поэтому он в тот миг и «шарит» взглядом где-то у подножия горящего здания, только бы никто, особенно дурацкие корреспонденты, не мешали ему сейчас осознать всё происходящее, да и просто успокоиться. А потом, неожиданно для себя, он замечает не так далеко, прямо на земле, словно светящийся во тьме, беленький квадратик. Маленький, припорошенный пеплом и обгорелый в некоторых местах, он заставляет Майкла подойти поближе, а потом и вовсе сжать этот непонятный ему предмет в руках. Такой странный и знакомый ему на ощупь… Стоп. Горячий жар обжигает его глубоко в голове, заставляя выступить на лбу холодному поту. Особенно, конечно же, когда он переворачивает маленький плотный квадратик в своих руках, напрягая глаза в сумерках, чтобы хоть что-то разглядеть. И у него получается – свет от пожара довольно яркий, чтобы Майк смог узнать у себя в руках самого себя. Нет… Нет, не может быть… Это действительно он. Он правда видит здесь себя. Да, самого себя. Того самого вихрастого паренька, обнимающего за плечи маленького Кевина и девочку Лиззи за светлые волосики, покоящиеся на розовенькой рубашке. А прямо за его спиной, за вихрастым пареньком Майком, стоит темноволосый папа. Он высок по сравнению со своими детишками, и особенно, конечно, с рыжеволосой женщиной, своей женой. На фотографии она аккуратна, и по-своему тонка и миниатюрна, как маленькая балерина. Откуда Майк помнит это сравнение? Он не знает – мозг плохо работает от накатившего на него страха и неожиданности, когда он разглядывает в своих руках фотокарточку. Хотя, нет, всё-таки, знает – её папа так называл, хоть к балету она имела не такое уж и большое отношение…. Фотокарточка… Отец вернул её, как Майк и просил. Он вернул, не смотря на все свои насмехательства в сторону сына. Он отдал самое дорогое, что осталось от их только возродившейся вновь семьи. И так быстро покинувшей вновь Майка, сгинув вместе с отцом в пожаре… Отец вспомнил о нём в самый последний миг!... Афтон до сих пор не верить этому, чувствуя, как же сильно колотится в груди сердце. Им овладевают смешанные чувства, и он не знает, что же делать дальше. Просто не знает, будто какой-то там смысл был вновь потерян, и, на этот раз, безвозвратно. Впрочем, тут почти что и не было никакого сравнения. Именно так оно и было, и Майк в этом более не сомневался. От этого ему становилось сейчас страшно, как-то не по себе от того, что прямо перед ним всё вот так прямо закончилось. Закончилось, словно оборвавшаяся киноплёнка, продолжение которой так и забыли заправить в аппарат для дальнейшего просмотра. Только вот, в этот раз ничего для дальнейшего просмотра больше не было. Пламя уже угасало под напором пожарных, люди расходились, а корреспонденты наконец-то получили заветное для своих новых отчётов. Даже Ник, наконец-то ушёл, то и дело причитая от горя из-за лопнувшего бизнеса…. А для Майкла всё закончилось – ему нечего было больше здесь делать. Всё закончилось резко, словно всё в один миг оборвали ножницами. И вряд ли такой исход сможет дать ему возможность что-то возобновить вновь. Даже если он попытается, он ничего больше не сможет сделать. Так странно, что в тот миг он опять почувствовал, как слёзы катятся по его щекам. И так странно было ему сейчас осознавать ещё раз, что тот, кого он потерял много лет назад вновь ушёл. И теперь, возможно, точно навсегда. Так странно. Так смешно. Так непонятно. Да, это действительно так. Майк это понимает где-то на подсознании, но уже очень неощутимо и вяло. Вместо этого, он медленно поворачивается к машине, медленно кивая мужчине около себя – мол, поехали. Джон не пытается в тот миг завязать разговор, и Афтон ему благодарен, как никогда - слова не желали выстраиваться в ясные предложения, и какие-либо намёки разговор были бы здесь, точно, никчёмны. Поэтому, их отъезд от пожарища проходит в молчании. И никто из них в тот миг не пытается и поинтересоваться, какие именно мысли и чувства ими овладевают. Особенно, конечно, Майк. Поглядывая на карточку в сумерках, он не может сдержаться, чувствуя, как слёзы медленно скатываются по щекам…. Отец не забыл его, как думал сам Афтон-младший. Он до сих пор любил его, хоть и не мог это показать должным образом из-за охватившего его безумия.... И Майк в этом больше не сомневался.