Мгновения несовершенного мира

Сначала он делает эскизы углем – десятки, сотни, намного больше, чем требовалось бы для простой картины, бездушной, заурядными красками на холсте. Но его нынешний заказ – не обычная картина, это шедевр, это чудо – и богохульство. Как иронично, думает он, пока его везут в Лордран, в столицу, из Города-за-стеной, везут в сопровождении отряда рыцарей, закованных в строгое серебро. Как иронично, что за его самую святотатственную работу ему заплатят боги. Анор Лондо встречает его солнцем, ослепительным золотым светом, от которого болят и слезятся глаза. К концу первого дня перед глазами плывут черные круги, и Ариамис впервые в жизни по-настоящему боится, что не сможет работать. Он так и говорит посланникам высочайшего заказчика, его советникам и рыцарям, на которых божьей волей возложена обязанность следить за миром в королевстве – а значит, и за его работой. Первая из них, миниатюрная женщина в фарфоровой маске, неуловимо напоминающая сипуху, склоняет голову вбок – легкий жест хищника, мимолетный намек на последствия отказа. Второй – высокий рыжеволосый мужчина с заледеневшим взглядом, – чуть улыбается и говорит Ариамису, что он привыкнет. Говорит на древнем, изначальном языке людского рода, который теперь знают только в Городе или в самых старых дворянских семьях Олачиля. И это лучше любых угроз заставляет художника смириться. А ведь когда-то он не хотел создавать тюрьмы, вспоминает Ариамис, делая первые мазки по холсту – в его распоряжении лучшие краски мира, тысячи оттенков белизны, серости и серебра, которыми он напишет новый мир. Его облик сложился сам собой – холод и тьма вместо солнечного жара города богов, тишина и покой вместо шума придворных праздников. Возможно, в этом есть что-то от времен до огня и разделения, но уже не осталось почти никого, кто бы помнил те времена. Редкие исключения... Ариамис будет проклят за это, но он никогда и ничего не будет спрашивать у них. Не тут. Не в Анор Лондо. Картина перестает быть просто картиной, когда он режет себе руки и сцеживает в миску кровь, – темную, бездонно-черную кровь потомка одного из древнейших людских родов, потомка первых учеников их настоящего бога, – и обмакивает в нее кисть, в первый раз проводит ей поверх слоев белой краски. Тьма и свет, жизнь и смерть, огонь и холод... Ариамис творит мир, свободный от всего этого, живущий по совсем другим законам – или ему просто хочется так думать, когда он работает самозабвенно, дни и ночи напролет, почти ощущая себя божеством. Но картина забирает его кровь – забирает его жизнь, и, однажды утром заглянув в зеркало, художник видит вместо себя иссушенного дряхлого старика. Работа почти готова, и с каждым ударом сердца он ощущает, что это «почти» – его время и срок его жизни. Днем он стоит в мастерской и долго смотрит на огромное полотно, ставшее для него всем, и не может – не желает – отвести взгляд. Две пары глаз буравят его спину, одни – с испытующей угрозой, другие – с печалью, лишенной всякого удивления. Посланники Повелителя все еще здесь, все еще следят, но они понимают, что не могут заставить его работать – им и не надо, на самом деле. Ариамис – творец, стоящий в полушаге от совершенства, от лучшей работы и венца своего мастерства – не может остановиться сейчас, как бы сильно он этого не желал, и это одновременно пугает и вызывает внутреннее горделивое восхищение. В последний раз в жизни он режет свою ледяную ладонь над глубокой миской. Картина дышит ему в лицо – тишиной, холодом, таким долгожданным покоем... и, на самой грани обоняния – железным запахом его же крови.