Мгновения несовершенного мира

От удара о землю мраморная статуя разлетается на осколки – крупные, в них еще можно угадать черты лица, узоры на изваянной одежде, острые зубцы золоченой короны... Петеру хочется выть или плакать, или упасть в бессильной, отчаянной ярости на колени – но его держат, как тюремными цепями, закованные в серебро руки. В часовню солнечного ковенанта они явились перед закатом, меньше часа назад, и служитель впустил их – а как не впустить, думал тогда Петер, старший клирик Первенца Солнца, если по Нижнему городу уже который день гуляют невероятные, страшные слухи – о том, что их бог пал, что он согрешил и выступил против отца, что он предал... Конечно, серебряные рыцари должны были явиться, чтобы унять волнения, заставить кончиться этот бред, как же иначе, ведь они – дух от духа покровителя воинов, а ведет их его любимый ученик и первый рыцарь. Служитель видел Орнштейна и до этого, потому и не колебался, широко распахивая двери часовни. А потом, когда отряд оказался внутри, первый рыцарь отдал всего один короткий, невозможный приказ – и мир Петера рухнул. Закат, необыкновенно алый сегодня, словно кровавый, догорает в небе, но мир внизу не погружается во мрак: он расцвечен пляшущим светом факелов и заревом горящей часовни. Гарь режет глаза, и Петер все же плачет – не столько от телесной боли, сколько от мук раздираемой на части души. Как они могли, как посмели? Бог войны не мог бросить свой народ, так почему Повелитель Света поверил в это, почему поверили собственные люди наследного принца? Как они могли? Как он мог?.. – Как ты мог? – всхлипывает сквозь зубы служитель, на краю размытого слезами зрения уловив золотой отблеск металла и алый всполох волос – так похоже на огонь, только куда ближе и куда холоднее, – Ты был его учеником... избранным рыцарем! Как ты мог?!. Из хватки воинов его практически вырывают, одним резким и жестким движением схватив за горло и приложив спиной о каменную стену. От удара вышибает дыхание, но зрение проясняется неожиданно и быстро – Петер видит перед собой красивое бледное лицо, белую маску без выражения с пляшущими на ней отсветами пожара. Серые, как пасмурное небо, глаза Орнштейна смотрят с таким леденящим холодом, что от него, кажется, может замерзнуть и само Первое Пламя – и впервые за весь этот жуткий день страх в сердце Петера становится сильнее, чем боль или жгучий гнев. –...как я мог, служитель? Ты спрашиваешь это у меня? – его голос дрожит, слабо, почти неуловимо, но первый рыцарь всегда был известен за отвагу, за то, что один из немногих мог спорить с богами на военных советах и смотреть, не отводя взгляда, в драконий огонь. И теперь его голос дрожит. – Ты мог бы спросить его. Где был он? Где он сейчас? Но ты предпочитаешь спрашивать у меня. Пальцы разжимаются, и Петер падает на землю, когда ноги подкашиваются и не держат его. Серебряные рыцари приближаются снова – и служитель видит на поясе у одного из них походный нож. Он не думает, не успевает подумать – просто бессильная злость и горечь заполняет все его существо, гнев на богохульство, на ложь – на самого себя, потому что где-то на краю сознания Петер думает о том, что все это может быть правдой. Его скручивают сразу, заламывают за спину руки, выбитый нож летит куда-то вбок, в траву. Двое рыцарей прижимают служителя к земле, а Орнштейн стоит над ним, смотрит сверху вниз без выражения в замороженном взгляде. – Сэр? – голос серебряного рыцаря выдает печальную обреченность, словно он ожидает приказа и заранее знает, что не простит себя за его исполнение. – Наш общий Повелитель однозначно указал нам, как именно полагается награждать предателей, – на этот раз в голосе Орнштейна нет дрожи, во всем нем, кажется, вообще не осталось больше ничего живого. – Исполняйте. Когда алая кровь брызжет на и так красную от света пожара траву, он не отводит глаза.