Делить свободу

      Костенко и Паша, покинув шумную толпу, уселись на краю все той же поляны подальше от эпицентра динамики на каком-то бревне, которым, очевидно, стало некое поваленное ранее дерево. Вершинин откуда-то притараканил два стакана содовой, которая отдавала лимоном сильнее, чем обычная в автоматах, но все же была весьма неплоха. Оба молчали. Где-то в груди стучалось некое гадковатое ощущение, когда после длительного общения или трудового дня все силы куда-то улетучиваются, будто их высосали напрочь, и остаётся только сидеть, безучастно смотреть на мир вокруг себя и без конца думать, думать, думать обо всем на свете. Вот и сейчас чувство было примерно такое же.       Сергей то и дело поглядывал на Пашу и каждый раз, видя его осоловелые глазки, думал, что пора бы уже уйти и дать мальчишке отдохнуть. И все равно почему-то продолжал сидеть.       — И вот здесь, в этой ватаге, ты живёшь на постоянной основе? — вдруг спросил он у юноши, окончательно опустошая свой стакан.       — Ну-у, — протянул тот, как бы замявшись, по-видимому, решая, стоит ли сделать или сказать то, что у него на уме. — Частично. — Он немного помолчал. — На самом деле здесь рядом есть ещё одно место, которое, так сказать, только моё. Не то чтобы я там живу, скорее, просто ночую, потому что целыми днями я только и делаю, что, как вы бы, наверное, сказали, «шатаюсь, где попало». Впрочем, — парень мягко улыбнулся, — я думаю, вы это уже заметили. Кстати, если хотите, мы можем дотуда прогуляться. — Паша, видимо, решил руководствоваться принципом «гулять, так гулять».       Сергей, не зная, почему — ведь он уже собирался уходить — согласился. В общем и целом, терять-то ему нечего, поди, не обеднеет. Они поднялись и неспешно направились по очередной указанной Пашей тропинке, иногда оборачиваясь поглядеть на покидаемую вакханалию.       Идти действительно было недолго. Спустя несколько минут после того, как не стало слышно звуков весёлой жизни коммуны, и деревья скрыли последние отблески рыжеватого света, лес расступился перед совсем небольшим закругленным песчаным пляжем, выходящим к довольно узкому озерцу. Даже в потемках был виден другой берег, а стоя у самой кромки воды, можно было различить за небольшим изгибом края земли, на которой находишься, дачный кооператив метрах в двухстах отсюда. У самого леса стоял совсем маленький деревянный домик, слегка перекосившийся, кое-где потертый и изломанный, но, в целом, в неплохом состоянии.       — И вот тут ты живёшь? — спросил Костенко у юноши с некоторым удивлением в голосе. Получив утвердительный ответ, он продолжил, — И как же тебе перепало такое «имение»?       Они размеренным шагом уже успели подойти почти к самой кромке воды и теперь периодически рассматривали и другой берег, и воду, и всё, что попадалось на глаза.       — Ну, — начал Паша, — вообще, это был дом моей бабушки. Город, конечно, совсем новый, да и дачи, соответственно, тоже, но, когда мои родители покупали с бабушкой участок, она безоговорочно выбрала этот, немного на отшибе — больно любила она такое, — и довольно быстро здесь обосновалась. — В голосе юноши стали проскальзывать грустные нотки, и он, делая вид, будто ни о чем и не рассказывает, скинул кеды, зарываясь пальцами босых ног в мягкий песок, и посмотрел куда-то вдаль, на другой берег. — На самом деле, с бабушкой у меня были отношения лучше, чем с кем-либо другим из членов моей семьи. Было больше какого-то взаимопонимания, что ли. — Вершинин едва уловимо вздохнул. — Бабушка умерла в прошлом году. Родители домом заниматься не стали, но и не продали. Поэтому, когда все так сложилось, я стал жить здесь. — Паша мельком посмотрел на Сергея, ловя на себе полный искреннего сочувствия взгляд, и уткнулся взором в песок под ногами, наблюдая, как он перекатывается будто вода от его движений пальцами.       Пока юноша говорил, Костенко никак не мог от него оторваться. Зато он сделал важный шаг — перестал отрицать это, как минимум, для себя. Мужчина все так же смотрел на Вершинина, внимательно, изучающе, будто стараясь запомнить каждую частичку, каждую клеточку его тела, словно в любую секунду этого мальчишку отберут, а ему придётся отвечать, из чего он состоял, и от этих ответов будет зависеть вся жизнь Сергея. Желанию смотреть, изучать, познавать Пашу он, наконец, перестал противиться, ровно как и не делал этого теперь по отношению к своему ощущению того, что ему это нравилось. И не только смотреть, но ещё и ментально чувствовать, знать, что вот он, здесь, совсем рядом. Просто существует. И зачастую этого хватало мужчине, однако не сейчас. В данный момент ему больше всего на свете хотелось коснуться юноши, просто-напросто дотронуться хотя бы на миг, вскользь, невесомо, чтобы ощутить его тепло, то, какой он настоящий и живой. Но Костенко, разумеется, себе этого не позволял и старался отвлечься от этого невыносимого желания размышлениями. Он подумал о том, что, в общем-то, никогда не считал себя кинестетиком, потом снова подумал о Вершинине и насильно постарался вытолкать любые мысли из своей головы, потому что, в конечном итоге, все сводилось к Паше и касаниям.       Как же заметалось, перевернулось, одухотворенно будто заново забилось что-то живое и трепещущее внутри самого Сергея, когда он ощутил, как его яростное сражение с собственным разумом было осторожно и неспешно прервано чужим чутким прикосновением, от представления которого он в своих мыслях так упорно пытался отказаться, уйти. Тёплые Пашины пальцы пробежали от запястья до ладони, цепляясь за чужую кисть и посылая носиться по телу табуны мурашек. Вершинин потянул мужчину к воде, все ещё не отпуская чужую кисть. Костенко в очередной раз подумал, какой юноша критичный в выполнении того, что копошится в его голове. Паша ступил босыми ногами в уже остывшую воду и медленно побрел по самой кромке, глядя, как по поверхности разбегаются причудливые волночки от каждого его шага. Сергей так же неспешно шёл рядом, но по берегу, не ступая в воду, и крепко сжимал чужую кисть, так доверчиво вложенную в его руку, будто не смел отпустить. Да, впрочем, и не мог, не хотел.       «Ему это нужно только для баланса и ни для чего больше. Просто, чтобы не ухнуть в воду», — оправдывал Пашины действия в мыслях Костенко. Хотя на самом деле где-то в глубине души он надеялся на обратное, на то, что подтвердятся его опасения, идеи, которые он так резко пресекал в голове.       А юноша, казалось, ни о чем не думал. Он только смотрел то себе под ноги, то куда-то вдаль, то в небо, на котором так ясно поблескивали мириады звезд.       Иногда он бросал воодушевленные взгляды на Сергея, и тогда мужчине приходилось прятать глаза и бороться с желанием внимательно смотреть в ответ. Вдруг Паша остановился у небольшого островка зелени, считай, в полуметре от плещущейся воды и повалился на траву, утягивая за собой своего спутника. Юноша растянулся на спине, запрокидывая руки за голову так, что его футболка бессовестно задралась, и Костенко смог бы увидеть плоский, чуть впалый живот Вершинина, если бы смотрел туда, но он только удивлённо глядел на парня.       — Смотрите, какие звезды, — протянул тот, чувствуя на себе недоумевающий взор, не отрывая глаз от тёмного ночного неба, усыпанного мерцающими звездами. Оно казалось таким большим, далёким, глубоким, что чудилось, будто там, наверху, разверзлась бездна, жадно, но невероятно красиво взирающая на то, что под ней.       Сергей проследил за взглядом Паши и тоже уткнулся в небо, откидываясь на спину. Красиво. Мужчина почему-то подумал, что небо чем-то похоже на чей-то огромный глаз — когда мельком заглядываешь в маленький тёмный зрачок человека с бесконечным числом таинственно мерцающих ярких бликов, разве не похож он на какую-то неизведанную галактику? Кто знает, может, это значит, что в каждом человеке заложена своя мистическая Вселенная?       В голове шумно копошились подобного рода глупые, безумные мысли. Вода с переливчатым журчанием тихо плескалась, облизывая песок и камни на берегу. Изредка игривый лёгкий ветер, забавляясь, шелестел листьями деревьев где-то позади, и там же, средь молодых берёз и осин, порой величаво поскрипывали старые большие сосны, задеваемые его порывами. Где-то вдали, наверное, в кооперативе или, может, даже на другом берегу негромко лаяла собака. Совсем рядом мерно шуршало спокойное дыхание Паши. Казалось, если прислушаться, то в этой относительной тишине можно услышать, как бьется его сердце.       Костенко вздохнул. Паша. Опять этот Паша. Так настойчиво лезет в его голову. Такой неизвестно-познанный, таинственно-открытый, незнакомо-родной он был в сотни — нет! — в тысячи раз лучше, чем все эти глупые звезды. Потому что он не пустой внутри, он живой, он нежный и чувствительный. И он здесь, рядом, только руку протяни. И Сергею хочется протянуть, очень хочется. И он снова не смеет. А это желание внутри жжется, подмывает его выполнить, казалось бы, просто дотронуться — что тут такого? — но нельзя. Не стоит. Не нужно. Так неправильно. Костенко выбирает этот вариант самым оптимальным. И все равно, каждая клеточка внутри сжимается, скручивается. Может, если так хочется, то правильно, то можно?       Мужчина резко сел, не отрывая взгляд от юноши. Тот внимательно посмотрел на него в ответ и с некоторым предвкушением приподнялся на локтях, по-видимому, ожидая, что Сергей сейчас что-то скажет, возможно, попрощается и уйдёт. Но он молчал, прилагая все усилия, сам не зная, зачем: чтобы разорвать зрительный контакт или, наоборот, не уйти от него? Костенко долго так смотрел, борясь с внутренними мыслями и желаниями, со своим внутренним «я», как вдруг неожиданно, даже для самого себя, качнулся, подаваясь чуть вперёд к Вершинину.       «какогочёртаяделаюкакогочёртаяделаюкакогочёртаяделаю», — только и крутилось у него в голове. Движение вышло смазанным, спонтанным, но довольно естественным, поэтому мужчина подумал, что, может, это не выглядело, как что-то намеренное, надеясь, что оно больше походило на неловкое действие.       Паша, ни слова не говоря, но, не сумев скрыть свою заинтригованность и некое предвкушение, поднялся ещё выше, опираясь теперь уже не на локти, а на оставленные за спину прямые руки, и тоже вдруг подался навстречу, замирая совсем близко, буквально, в сантиметре-двух от лица Костенко. Мужчина, казалось, перестал дышать, зато на себе он ощущал тихое, но уловимо взволнованное и прерывистое дыхание юноши. Вершинин неотрывно глядел то в его глаза, то куда-то чуть ниже, а потом вдруг медленно склонился ещё ближе, невесомо коснувшись своими губами губ Сергея, и так же неспешно, отпрянул назад на несколько сантиметров, давая тому возможность осознать, сориентироваться, решить, что делать дальше. Паша, очевидно, в полной мере рассматривал тот вариант, что Костенко оттолкнет его прямо сейчас, поднимется на ноги и, не прощаясь, уйдёт, скорее всего, насовсем — для него это было бы совершенно естественно, и Вершинин это прекрасно понимал. Но мужчина ничего из этого не сделал — зато буквально задохнулся вмиг переполнившими его эмоциями, которые он из последних сил пытался сдержать, — поэтому юноша снова потянулся к нему, ещё раз неловко касаясь, будто спрашивая разрешения, и тут же, уже чуть наглее, облизнул чужие губы кончиком язычка.       Вот тут Сергей перегорел. Он рванулся к Вершинину, будто бы тот мог куда-то деться, порывисто целуя его, бессовестно и горячо. Юноша улыбнулся сквозь поцелуй и от такого напора опустился обратно на спину, позволяя мужчине нависнуть над ним, все ещё не отрываясь от него. Костенко целовал его жадно, насыщенно, точно пытался не упустить ни единого миллиметра чужих губ. Паша, на удивление, был совершенно расслаблен, полностью открыт, такой податливый и послушный, будто прямо сейчас был готов абсолютно на все, что с ним могли бы сделать, был готов отдаться в чужие руки. Хотя, кто знает, может, он действительно был не против?       Воздуха не хватало. Они снова и снова отрывались друг от друга, тяжело, прерывисто дыша и пронзительно глядя в глаза напротив, тут же сцепляясь вновь, опять целуя друг друга с неиссякаемой жаждой. Сергей чувствовал, как подрагивает под ним юноша, как он игриво, но осторожно покусывает его губы, как из него неосознанно выплескиваются вырванные слаженной совокупностью покладистых действий скулящие стоны.       Он скользнул рукой по дальнему Пашиному боку, невесомо пробегая пальцами так, что через одежду едва ощущались эти касания, но юноша все равно заметно задрожал от таких манипуляций. Остановив руку где-то над тазовыми косточками, Сергей надавил сильнее, плотно притягивая совершенно несопротивляющегося Вершинина к себе. Парень был сейчас так чрезвычайно близко, доступно, но мужчина все равно чувствовал, будто ему мало, ему не хватает этого мальчишки, хочется больше, хочется его всего, целиком и полностью. Хочется сделать своим, безвозвратно и безоговорочно. И в то же время, хочется его ласкать до умопомрачения, быть с ним предельно нежным и аккуратным.       И все же, несмотря на всю податливость парня и на личные желания, Костенко ничего больше себе не позволил. Ещё немного посмаковав тягучий, как расплавленное стекло, мокрый поцелуй, он отстранился, снова нависая над головой юноши на некотором расстоянии, все ещё крепко прижимая к себе его худощавое тело. Паша, потратив несколько секунд, чтобы перевести дыхание, снова потянулся было вверх, за ещё одной порцией ласки, но Сергей его остановил осторожным, мягким движением.       — Ну, всё-всё. Не привыкай, — произнёс он, кладя палец на губы Вершинина. — Хорошенького понемногу.       Юноша посмотрел на него просящим взглядом широко распахнутых глаз, однако это его к цели не приблизило, так как мужчина был, хоть и ласков, но все же довольно категоричен, и Паша послушно опустился обратно. Костенко скользнул пальцами к его подбородку, проводя подушечкой большого пальца по острой скуле, и лёгкими движением заставил юношу чуть задрать голову, рассматривая его искусанные, припухшие от долгого поцелуя губы и острую, изящную нижнюю челюсть, поглаживая и пару раз едва касаясь маленьких рассыпанных по шее родинок.       Наконец, он оторвался от юноши, выпуская его из своих рук, и, слегка расслабившись, тоже лёг на спину, глядя вверх, в распростертое небо. Мужчина почувствовал, как Паша, сначала, очевидно, не решаясь и медля, придвинулся ближе, ещё и ещё, потом нерешительно перекинул руку поперёк живота Сергея, положил голову на его мерно вздымающуюся от тихих вдохов и выдохов грудь и, не чувствуя какого-либо сопротивления, наконец, прижался всем телом к чужому боку так, словно пытался уцепиться за Костенко, как за спасательный круг. Губы того едва дрогнули в лёгкой улыбке, и он запустил ближнюю к юноше руку в его патлатые волосы, ласково поглаживая. Они так и лежали. Паша, утомленный скачками происшествий за день, который у него, очевидно, начался рано, слабо боролся с усталостью и понемногу задремал, прикрыв глаза, все ещё прижимаясь к мужчине. Тот лежал, слушая мерное, спокойное дыхание юноши, перебирая его волосы, смотрел наверх, в звездную бездну, и думал, о том, правильно ли то, что он делает. Он беспрестанно приходил к выводу о том, что, нет, так не должно быть. И из раза в раз Сергей бегло опускал взгляд на Вершинина, чувствуя, что должен быть предельно осторожным, ведь в его руках сейчас нечто ценное и хрупкое, семнадцатилетний мальчишка со светлыми глазами-огоньками, совсем недавно жадно и чуть смущённо целовавшийся с ним самим, сейчас кажущийся таким беззащитным. Смотря на него, Костенко чувствовал прилив уверенности и чего-то нового, смешанного с ней. Ему вдруг становилось так глубоко плевать на то, что там должно быть правильно — есть только он и его хрупкий мальчишка, дремлющий на его груди. Вот, что правильно. Наверное. Сергей все еще не был уверен в этом до самого конца, однако ощущал, как внутри него по какой-то одной из незримых стен, казалось, непоколебимых устоев и слепой верности тому, что было привито с рождения, пробегало все больше и больше предательских трещин. Что-то в нем начинало безвозвратно рушиться, и это было нечто такое, о распадении чего он совершенно не жалел.       Костенко и самого начало клонить в сон, но здесь оставаться он не планировал. Во-первых, завтра был рабочий день, и утром ему полагалось уже находиться на рабочем месте, а если он останется здесь, то рискует проспать. И, во-вторых, мужчина чувствовал, что ему надо немного побыть наедине, еще раз четко обдумать все произошедшее и сделанное им самим. Поэтому он скользнул рукой к Пашиному плечу, легонько, но настойчиво потрепав.        — Паш, — негромко позвал мужчина. Юноша вздрогнул, видимо, проснувшись, но открыто этого не показал. — Пашенька, — чуть настойчивее повторил Сергей.       Вершинин поежился, испустив короткий, тихий стон, и нелепо, как новорожденный котенок наугад ткнулся носом куда-то между плечом и грудью мужчины, будто понимая, что за этими ласковыми словами ничего хорошего не последует, и теперь пытался от них спрятаться, уйти как от неприятных прикосновений.       — Ну хватит, — беззлобно произнес Костенко. — Давай-давай, поднимайся.       Паша нехотя разлепил глаза, приподнимая голову, и сонно посмотрел на мужчину. Сергей еле смог сдержать улыбку, глядя на него.       — Мне пора, — констатировал он, снова поднимаясь рукой от плеча Вершинина к его затылку, пару раз осторожно проведя по волосам.       — Останься, — негромко и чуть сипло отозвался юноша. — Пожалуйста, останься.       Костенко вздохнул. С одной стороны ему действительно хотелось остаться, но с другой — те две беспокоящие его причины этого не позволяли.       — Не могу, — отозвался он. — Мне завтра в отличие от некоторых на работу.       Юноша опустил голову обратно на грудь Сергея, глядя куда-то в сторону, и все еще не желал его отпускать.       — Паша, — позвал мужчина. — Ты же умный мальчик, должен понимать.       Вершинин несколько секунд молчал, а потом выдал: — Если я скажу, что я глупый, ты останешься?       Мужчина на мгновение даже опешил от такого вопроса, а потом тихо рассмеялся и, наконец, ответил: — Нет. Мне нужно идти.       — Одному? Через лес? — с иронично-скептическими нотками в голосе поинтересовался Павел. — Думаешь, это хорошая идея?       — Ну, а куда денешься? — отозвался Сергей, садясь, тем самым заставляя юношу отцепиться.       — Тогда я пойду с тобой, — серьезно констатировал Вершинин, садясь ровно и скрещивая руки на груди.       — Да? А обратно ты тогда как пойдешь? — поинтересовался Костенко, иронично прищуривая глаза, глядя на Пашу. — То есть, тебе через лес одному идти можно, мой лицемерный друг, а мне нельзя? — Он плохо подавил усмешку.       — Да чё там идти-то? — отмахнулся юноша.       — Ну, в таком случае, мне не составит труда дойти одному, — воспользовался, скорее всего, не до конца обдуманной Пашиной фразой мужчина. — Все. Не обсуждается, — добавил он, заметив, как Паша, видя, что проигрывает в этом споре, открыл было рот, чтобы что-то возразить.       — Но… — снова заикнулся Вершинин, однако его перебили.       — Я что сказал? — произнес мужчина уже строже. — И только попробуй за мной потащиться.       — А что ты мне сделаешь? — чуть игриво и подразнивающее поинтересовался юноша, расцепляя руки, опираясь ими за спиной и откидываясь назад, склоняя голову набок так, что несколько прядей его волос свалились на лицо.       — Накажу, — ответил Сергей, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.       — И как же ты меня накажешь? — не уменьшая энтузиазма, спросил Паша, глядя на мужчину снизу, и тому показалось, что он закусил губу.       — А вот на пару дней тебя в КПЗ запру, будешь знать, — передразнивая парня, сказал Костенко, сатирически пародируя его тон.       Вершинин насупился — ему ничего не оставалось, кроме как сдаться. В конечном итоге, они попрощались, и Сергей более или менее бодро зашагал в обратном направлении, надеясь добраться до припаркованной машины без происшествий.       Несмотря на то, что приехал домой он очень уж поздно, уснуть мужчина вновь долго не мог. Пашка, да и события этого вечера никак не шли из головы. Костенко вроде уже и сдался своим внутренним ощущениям, но отчасти все-таки им противился. Ему все еще не нравилось то, что он чувствует что-то по отношению к юноше. Сергея гложили сомнения, что, наверное, это все же неправильно — не зря ведь за такое осуждали и по тюрьмам распихивали. К тому же, мужчине было, в общем и целом, не по себе от всяких там чувств. Служба научила тому, что всегда нужно мыслить холодно, думать мозгом, а не чем-либо еще. Эмоции позорны, они не несут никакой пользы. И Костенко все это знал, а потому ему было сложно пересилить самого себя, в первую очередь потому, что он не имел ни малейшего понятия, в какую сторону нужно пересиливать.