Драконьи сказки

К реальным личностям не имеет отношения; Лао-лан — покровитель актёров, драконий родич — китайский единорог цилинь; отсылки к картинам с участием И Луна. Изначально в цикл "Сказок" история не входила, но речь опять-таки о драконе Драконы, как и кошки, существа многомерные. И если котики большую часть мерностей своих тратят на мир, в котором живут их люди — одна котиковая мерность спит в кресле, вторая кидается под ноги на кухне, третьей вы наступаете на хвост, а четвёртая просит есть, — то драконы предпочитают проживать жизни разом в нескольких мирах. Носящий здесь имя И Лун Дракончик, улучив минутку покоя — никто не трогает, не дёргает, не слышно грозного окрика режиссёра, — утыкается в телефон, огородившись им, забравшись, как в раскрытое окно. За спиной лежит лопата. Сурова бывает драконья работа! Хоть гробниц откапывать ему пока не доводилось… Краем сознания он знает-видит тех, других, что тоже — он. Лукаво ухмыляется Ло Фу Шен — можно только пожелать ему удачи, раз лопату, чтоб откопаться, не передать. О, жизнь — игра, ему нравится скользить по краю, и прежде чем упрекнуть — оцените виртуозность и красоту его игры. Единственное, чего боится бесстрашный и нахальный Фу Шен — темнота. Ведь тьма скрывает чудовищ, быть может, и нашей собственной души, как с ними бороться? А живая тьма, что таится в углах, извивается, вскидывает голову потревоженной змеёй... Ловко вертит карту в пальцах, как Фу Шен — игральные карты, строгий малознакомый молодой человек в элегантном костюме — та реальность странней всего, может, слишком уж далеко от него самого и его мира. Горько, с болью поднимает уголки губ Шэнь Вэй, глядя на того, кто стал его солнцем — свет солнца причиняет тьме боль, но невозможно отказаться от возможности видеть этот свет, как от возможности дышать. Звон чешуйчатого наконечника гуань дао — приговор — и дыхание мороза, вечная стылая зима за спиной… Дракончик украдкой растирает руки. Порой Дракончику снятся яркие сны — если он не слишком устал, тогда не помнится ничего, кроме темноты, усталое сознание не желает ничего запоминать. Но порой ему снятся сны, так похожие на отрывки-сцены из неснятых фильмов. Иногда ему снится, что он — музыкант. Флейта поёт под пальцами и губами, ветер вторит шелестом длинных шёлковых одежд, отороченных небесным синим, колышутся, будто живые, вытканные шёлком цветущие веточки, звенит тихонько драгоценная подвеска на поясе. Мир вокруг больше и шире, ярче, ласковый небесный свет нежит щёки — он прикрывает глаза, ступени лестницы ложатся под ноги, ведут вверх и вверх, иногда поворачивая, прерываясь — звери-стражи отступают перед музыкой, и сам небесный князь-охранитель небес не препятствует пути. Он — дышит, флейта — поёт, рисует мир вокруг, расписывает узорно ветром. Порой ему снится другой сон. Там тоже — музыка, но мир другой, нет в нём того света и волшебства, он — ниже и тяжелее, а где та лестница в небесные дали — неведомо. Вокруг — война, брат идёт против брата, дети поднимают руку на родителей, а родители ненавидят детей, желание свободы оборачивается пролитой кровью, привычный мир рушится осколками и, кажется, не решил ещё, каким ему быть. А у него в душе звучит музыка, мелодии приходят во сне — сон-в-сне, так странно! — и, если не дать музыке выход, она, кажется, просто разорвёт изнутри, вырываясь наружу, сломает рёбра, будто прутья клетки. Разруха, предательство, запах пороха и крови… пальцы ласкают клавиши, музыка поёт, призрачным звёздным драконом свивается вокруг музыканта — и он не видит лиц вокруг, вокруг — пустота и темнота, и звёзды, он играет ночи — и им, там, в высоте. Душа становится лёгкой, звеняще-чистой, будто не испачкал никогда рук — музыкант не должен убивать, однажды этим он убьёт музыку в себе, не сумеет больше услыхать её песню, а без музыки уже не жить, потому что как жить без части души? Слепым и глухим, искалеченным до конца дней, уже не собой. Руки скользят над клавишами, и те сами ластятся к пальцам — ему не нужно смотреть, он — летит, и звёзды так близко, и небо — бездонно и дышит холодом вечным, и поют морозно созвездия, хрустально звенят. Но вот мелодия затихает, и он нехотя открывает глаза, и душа поспешно складывает крылья и по-птичьи прячет голову под крыло. А он не дышит целый бесконечный миг, беспомощный и уязвимый даже перед взглядами, так трудно вновь надевать броню слой за слоем, так тяжело вздохнуть, и воздух — вязок, не то что там, в вышине, где мысли ясны и чиста душа. И лишь в чёрном лаке ещё отражаются звёзды... Проснувшись, Дракончик ещё помнит, как под пальцами отзываются-поют клавиши — чёрное и белое, как мир-из- сна вокруг, никаких полутонов, но когда пытается сесть за рояль — пальцы деревенеют, мелодии ускользают, вильнув насмешливо на прощанье хвостом. Он берёт гитару — та оживает медленно и неохотно, но отзывается наконец, и струны поют под руками, но — всегда только чужое, здесь он будто глух, ему не дано сложить своё. Чтобы задушить странное разочарование, Дракончик думает, что всё-таки иные мелодии он в силах сложить. Пусть не нотами, но — глазами, движением бровей, уголками губ, взмахом руки и поворотом головы — как дань Лао-лану — ноты, из которых складывается мелодия образа, всякий раз — иного. Вновь и вновь пускает руки на чёрно-белые клавиши бледный музыкант — и рояль поёт, музыка свивается призрачным драконом, и светят звёзды сквозь потолок. Снова вторит роялю флейта, рисуя свет и мир, — тот Дракон (светлые шелка одежд и ясный безмятежный взгляд) сумел подняться до небес, ему теперь и хранить их. Отзывается роялю и флейте откуда-то из безмерной дали скрипка, радуется и тоскует, куда-то зовёт. Порой ему снятся бесконечные пески, их вечный шёпот, силишься понять, о чём говорит древняя пустыня, и о чём молчит, миражом встают стены призрачного города, о котором и легенды позабыли, печально глядят очи мелких озёр в оазисах, шагнёшь по мелководью — провалишься в бездну, которой нет, но которая стара, как эта пустыня. Бесконечное шурх-шурх, горячий ветер свивается призрачным колеблющимся драконом вокруг барханов, поднимает голову навстречу песчаной буре — старому, старому чудищу из бездны времён и чьих-то кошмаров. В сердце бури скользит неясный силуэт, он приходит с приливом песков. Демон пустыни?.. Фу Хунсюэ. Чёрные, окаймлённые алым одежды и алая лента в волосах, горячее сердце и гордый нрав — можно ли верить хоть кому-то на этом свете? Проснувшись, Дракончик вытряхивает песок из волос и всё ещё слышит шёпот пустыни, шорох песков, что отсчитывают время мира. Печальный клоун, что бережно набирает в ладони, как прохладную воду, алые лепестки роз, прижимает бережно к сердцу, наполняет бокал, как авалонским вином. Фотограф Ху Ян, чьи волосы впитали солнце, отливая неявной рыжиной; вечно носящий белое молчаливый молодой господин — и тот, в белоснежном, из бесконечных реклам, и тот, что на фото — с крыльями, дорисованными кем-то из поклонников, на стене, и запутавшийся в себе, пожеланиях родителей и мнении друзей молодой психолог Кайсин, школьник, офицер, рыжий то ли Маугли, то ли Тарзан… Сны приходят, оставляя осколки миров, поёт где-то там, по ту сторону, отражённым эхом мелодия драконьей души... Дракончик проживает все эти жизни разом, вспоминает, едва отыграв, — здесь. Демон, отдавший жизнь и сердце — человеку, одновременно умирает — и живёт прямо сейчас, пытаясь отобрать из рук незнакомца привычную маску, как старается изловить вёрткую девчонку и умирает у неё на руках Ло Фу Шен; как впервые облачается в форму кадет и выхватывает из рук павшего врага меч офицер; как радуются, страдают, живут и погибают, познают мир остальные отражения драконьей души. Где-то, быть может, божественный небесный дракон хранит небеса, и судит живых чешуйчатый единорог — родич драконий, под шагами которого не шелохнётся трава, и сторожит границу Дракон-со-свечой, а дракон земной — прокладывает реки, и водами правит могущественный Лун-ван. Время — тоже дракон, что вечно кусает себя за хвост, белый дракон, бледное предзимнее золото глаз, и змей-дракон свернулся у корней этого мира, и живут в легендах и сказках разноцветные чешуёй создания, и пересекаются порой, соприкасаются хрустальными гранями разные миры — и поёт тот хрусталь. Музыка поёт внутри и, повинуясь ей, он играет на струнах собственной души, пишет симфонию образа, музыка несёт вперёд — не захлебнуться бы! Мелодия умолкает, он нехотя открывает глаза, возвращая себя себе, и душа по-птичьи прячет голову под крыло, и трудно сразу вздохнуть — камеры безлики, камеры слепы, но так ранит даже мимолётный чужой взгляд… Есть, наверное, те осколки-отражения души, о которых он пока не помнит, но вспомнит однажды. Драконы бессмертны, взрослеют долго, а учиться можно всю жизнь. Однажды осколки соберутся-сольются в целого Дракона — мудрое, всезнающее и могущественное создание, внемлющее пению звёзд, сплетающее пути из ледяных звёздных лучей, и из дыхания его родится новый мир, где светить будут иные звёзды. Дракончик живёт, терпеливо сносит касания чужих взглядов, прячет нефритовые рожки в копне волос, что вечно пытается превратить в приличную причёску, улыбается, когда нервничает, и улыбается, когда рад, когда устал и расстроен — улыбка давно стала щитом. Учится быть — драконом, проживая множество жизней и судеб, видит отражения во снах. ...И редко смотрит в зеркала… Старается не расстраиваться, если что-то не получается, или слишком устает от работы и множества людей слишком близко — потому что тогда пойдёт дождь и съёмки будут сорваны, и люди огорчатся. А если будет очень уж плохо — достаточно набрать номер и позвать. Стайка летучих мышек примчится этой же ночью, хлопнется о землю — и обернётся тем, кому он не может не улыбаться, как улыбаются солнцу после ненастья. Есть те, кто многомерны, а есть те, кто многосущны, чей облик изменчив, текуч, как ветер. Бай преподнесёт шутливо розочку — попробуй, угадай, белой она будет или же алой на сей раз — и назовёт по имени.