Don't bless me father for I have sinned

Опустошение. Вот что я чувствую: опустошение. Каким-то образом мне удалось прожить половину этой ужасной недели. Да, каким-то образом. Дело не в этом, я не понимаю, что заставляло меня бороться за жизнь, пока мои внутренности отрывались и выходили из влагалища самым болезненным и кровавым способом. Но с одной стороны, папа оставил меня в покое. В понедельник утром он зашёл ко мне в спальню и увидел кровавую сцену, которую устроили мои ранние месячные на кровати. И на моей пижаме. Я плакала во сне, и как только он развязал меня, я свернулась калачиком в позе эмбриона и не хотела вставать до следующего дня. Пришла мама, она принесла немного еды, мой любимый ибупрофен и что-то ещё. Это подводит нас ко второй причине, из-за которой я оптимистично настроена, несмотря на то, что я, возможно, умру от потери крови. — Матушка Гриффин спрашивала о тебе, — сказала она, открывая занавески, чтобы солнечные лучи падали на меня, но это только усилило головную боль. Клянусь, я подумала, что у меня разыгралось воображение. Почему она спрашивала обо мне? Она возбуждена? Впервые за несколько месяцев я не чувствую себя возбуждённой, просто потому что мне слишком больно. — Она надеется, что с тобой всё в порядке, и сказала, что может быть исповедь Богу в твоих ночных молитвах сможет помочь? — мама на секунду смутилась, а потом пожала плечами. — Наверное, она права. Покаяние может помочь. Из-за сильной головной боли, которая довершала боль, посланную из ада, я сначала не поняла её. Только когда мама вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, я уловила намёк Кларк и мне пришлось зарыться лицом в подушку, чтобы заглушить смех. Конечно, я уже знала, что мастурбация облегчает менструальные спазмы, но услышать, как она это остроумно передала, было смешно. Какой испорченный священник. Я подумала, а потом поняла, что технически это не так. Кларк не священник. Что отнимает большую часть извращённой привлекательности соблазнения; однако, даже после воплощения моей фантазии трахнуться на алтаре, я, кажется, не потеряла к ней интерес. По крайней мере, пока. Я знаю, что это должно произойти, это всегда происходит. И всё же, если отбросить сексуальную зависимость, в Кларк есть что-то неотразимое. Она горячая штучка, это точно. Очень, очень горячая…очень горячая…да… О, да! Она великолепна, умна и загадочна. Я хочу разгадать её. Мне нужно это. В конце концов, я всегда была поклонницей романов Агаты Кристи. Что я могу сказать? Пуаро — мой кумир. — Милая, как… — мама открыла дверь и остановилась, как вкопанная. Её глаза расширились, и я не совсем понимаю почему, она и раньше ловила меня за странным поведением. — Почему здесь так много свечей? — Я люблю свечи, — отвечаю я неподвижно. — Ты… — она щурится и хмурится. Она похожа на аллигатора, или на белку из Ледникового периода. Но желудей здесь нет. — Ты их режешь? — Да. Мы неловко смотрим друг на друга. Обычно такого не происходит. Мы с мамой чужие, всегда были чужими, и с каждым годом становится более очевидным, что между нами нет связи и никогда не было за пределами её матки. В тот момент, когда медсестра перерезала пуповину, всё, что, связывало меня с этой женщиной исчезло, она знала это тогда, и я знаю это сейчас. Какой смысл продолжать пытаться быть матерью? Из-за намерения держать меня под игом, которое я, вольно или невольно, медленно растягивала на протяжении многих лет, пока не остался единственный фактор, который я никак не могла удалить. Деньги. Сколько существует песен о деньгах? Тысячи? Миллионы? Не волнуйтесь, я не стану философствовать сейчас о деньгах, просто из-за цикла я стала меланхоличной. Мама подходит и заглядывает в мою миску. Не смотри на мою миску, она моя. Она пытается схватить её, но я быстрее. Какого хрена она делает? — Это просто кусочки воска, я хотела их выбросить! — она извиняется за то, что вмешивается в мои дела. Если это можно назвать извинением. — Это не просто воск. — Зачем он тебе? — она почти кричит. Я всегда её раздражала. Каждой мелочью. — Сделать больше свечей, — отвечаю я. Опять неловкий момент. Она думает, что я сумасшедшая, я знаю, что я больна и немного эксцентрична. Я не следую их «традиционному» и скучному образу мышления. Я не подхожу этой семье. Это не моё место. У меня нет дома, я никому не принадлежу. Боже, я сказала, что не буду философствовать. Мать отступает и складывает руки на груди. На секунду у меня появляется ощущение, что я смотрю на себя в зеркало. Я иду за ней, и я ненавижу это, ненавижу, что люди знают, что я её дочь, потому что мы так похожи. Ненавижу, то что она ожидала от меня второй шанс в жизни. У неё была возможность получить степень, уехать из Тондиси, выйти замуж за другого мужчину, из-за которого она бы не страдала от тоски и неизвестности о том, вернётся ли он пешком или в гробу. Я ненавижу, что она хотела прожить это через меня, что она наслаждается, показывая нашим гостям фотографии того, как жутко мы похожи. Ненавижу, что она пытается стереть мою личность. Ненавижу, что она пытается стереть меня. Я не она, не её собственность. Я — это я. Я Лекса, другой человек. В тот момент, когда она узнала, что её идеальный образ оказался сексуальной наркоманкой, был приятным, когда она узнала, что я лесбиянка было бесценно. Я так боялась рассказать им, но, когда они вошли в уборную, где были я, Октавия и Рейвен…я никогда не думала, что когда-нибудь почувствую такую радость. Настолько сильную, что я кончила. Вся эта сцена была довольно забавной. Или, может быть, моё определение «забавного» не такое, как у всех. Тем не менее, нам было хорошо в таком небольшом пространстве. Октавия уже говорила нам, что она очень гибкая. Рейвен была на бачке унитаза, раздвинув передо мной ноги, её нижнее бельё было давно сброшено, но красная куртка всё ещё была на ней. Это куртка была горячей, какой странный поворот. Но было бы глупо говорить, что куртка единственная горячая вещь в Рейвен. Она была единственной в своём роде. Её каштановые волосы, пухлые губы, её задница (о боже, её задница), её пресс…сильные, смуглые ноги…голова тяжелеет только от воспоминаний об этом. Рейвен уже кончала пару раз, она была настолько сладкой, когда я лизала её, что мне приходилось сдерживать беспомощные стоны. Это было так мило, вы себе не представляете. Октавия была у меня на коленях. Дотягиваться до Рейвен через плечо было довольно неудобно, но, как она и говррила - она очень гибкая. Мы ласкали друг друга пальцами, Октавия и я. Только потому что я уже была достаточно чувствительна и более сосредоточена на том, чтобы доставить им удовольствие, а не себе, я позволила ей сделать это, не заботясь о том, что она не стимулирует мой клитор, как мне нужно. Октавия была красивой и сильной. Дикой, но очень милой. Ей потребовалось больше времени, чем Рейвен, было очевидно, кто из них потратил годы на восстановление. Когда она кончила, я не остановилась на этом. Может быть, это была моя болезненная реакция, может быть просто глупость, но я действительно хотела удовлетворить её, насытить, даже если знала, что не смогу, так же, как и они не смогут насытить меня. Но мне хотелось попробовать, поэтому я продолжала двигать пальцами, поглаживая её клитор ладонью, чувствуя, как её влага стекает на крышку унитаза. Конечно, этого было недостаточно, никогда не было достаточно, но это было приятно. Их влага продолжала течь, а наши нуждающиеся стоны эхом отдавались в ванной. Так нас и поймали. Именно звуки привлекли внимание других наставников, и именно поэтому они ворвались в уборную, а за ними и все родственники других наркоманов, которые пришли, чтобы принять участие в нашем «процессе исцеления». Дверь открыл мистер Джаха, но первое, что я увидела — это лицо моей матери. Её испуганное лицо повергло меня в ярость. — Ты придёшь сегодня в церковь, чтобы закончить приготовления к празднику? — она спрашивает меня, глядя тем же взглядом. Да, определенно я её ненавижу. — Я приду на уроки игры на фортепиано, позже, меня всё ещё тошнит, — говорю я и верчу нож в руке. Я удивлена, что она не забрала его у меня. — Я хочу поблагодарить матушку Гриффин за заботу, может, принести ей булочку или ещё что-нибудь. Ты так не думаешь, мама?