Цирк ускользающей радуги

Глава 4 Джеймс вбил в стену не один, а два гвоздя: на одном теперь висел ловец, а рядом — портрет, подарок Солнца, который тот дорисовал в ночь после праздника и воссоединения Джеймса с рукой. Портрет был очень красив, но не слишком похож — возможно, Джеймс мог бы быть таким, если бы на своем жизненном пути не встретился с Мастером и какими-то еще забытыми, однако оставившими неизгладимый след горестями, но он таким не был и не вполне понимал, зачем Солнце его приукрасил. Сэм спорил, указывал на шрамы и худобу нарисованного тела, утверждая, что сходство практически фотографическое, а Джеймс качал головой, удивляясь, почему Сэм не видит. Почему никто не видит. К новой руке не пришлось долго привыкать, она с самого начала чувствовалась и вела себя, как родная, и даже лучше родной, потому что, подобно крыльям Сэма, была разной: Джеймс ощущал ею гладкую бархатистость цветочных лепестков и в то же время без малейшего ущерба и болезненных ощущений прищемил однажды пальцы тяжелой дверью. Тони признался, что никакого технического обслуживания руке не требуется — мрачно, будто расстроенный отец, чья выросшая дочь улетела на другую сторону земного шара, на прощание наказав забыть о ее существовании. Время ускорилось, дни теперь шли быстрее, потому что тело, словно получив долгожданное разрешение, сосредоточилось на еде и сне, и Джеймс мало что делал, бодрствуя лишь урывками: завтраки, обеды, ужины, перекусы (Солнце таки нашел протеиновый порошок, оказавшийся, несмотря на заявленный на этикетке шоколадный вкус, порядочной гадостью). Немного погодя, когда сил стало хватать на упражнения, Джеймс начал сопровождать Солнце на утренних пробежках — в странной предрассветной мгле, когда непонятно было, бежишь ты, летишь или плывешь, а перед пробежками они разминались и растягивались. Солнце брал Джеймса за ноги, по очереди, тянул — осторожно, но без послаблений, а Джеймс жаловался на щекотку, и волны жара от горячих пальцев разогревали мышцы как хороший массаж. Сон более или менее наладился, однако ночи по-прежнему давались Джеймсу нелегко: подаренный Сэмом ловец не мог отогнать плохие сны и шепчущий в голове множественный голос, но просыпаться сделалось проще; и когда густая кровь начинала наполнять легкие, а клеймо, обжигая, проявлялось на шкуре, Джеймс сам выныривал из сна, а потом засыпал вновь. Кроме того, ему помогало чужое присутствие, поэтому по ночам с ним все время кто-нибудь был. Иногда Джеймс, открывая глаза, видел Сэма — в сиянии светильника-луны тот читал книги в мягких обложках или чинил ловец, заменяя истрепанные в борьбе с кошмарами перья новыми. Иногда с ним оставались Ванда и Наташа, обе вязали что-то теплое и бесконечное, переговариваясь едва слышным шепотом. Иногда рядом оказывался Солнце, непременно с карандашом и блокнотом, порой — в компании Дикси, и Джеймс тянулся к нему в полусознании, но проваливался обратно в сон, не успев завершить движение. Раз или два к Солнцу присоединялся Тень; Джеймс потом сомневался, не приснилось ли ему это, что стало бы приятным разнообразием среди образов боли и смерти. Сплетясь, они оставались почти неподвижны, и Джеймс, глядя из-под тяжелых, налитых сном век, смутно подумал, что его самого Солнце бы поглотил стремительно и безвозвратно, как огонь поглощает сухую траву, но Тень даже в этом тесном слиянии сумел остаться собой, резким черным силуэтом, самодовлеющим. («Он смотрит». — «Пусть». И темнота). Ничего не происходило, и это было хорошо. Перед первым представлением с настоящими зрителями на стоянке был устроен консилиум. Джеймс стоял в центре круга, слегка ежился от всеобщего внимания и, чтобы отвлечься, разглядывал трейлер, через бок которого тянулась нарисованная Солнцем афиша, только не маленькая и бумажная, а огромная и как бы вплавленная в серебристую обшивку. Всякий раз, когда Джеймс смотрел на один край, картинки на противоположном краю начинали едва уловимо двигаться, а стоило перевести на них взгляд, как они застывали, зато движение начиналось на другом краю. Раздосадованный таким коварством, Джеймс переступил ногами и тяжело вздохнул. — Не вздумай так делать, — Тони погрозил пальцем. — Ты не раб на галерах. И что за скорбь еврейского народа в глазах? Смотри веселее, Флаттершай. Улыбайся. Джеймс попробовал улыбнуться, и Тони закрыл лицо рукой. — А давайте его под клоуна раскрасим, — предложил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Намалеванная улыбка и то правдоподобнее смотрится. Впрочем, к облегчению Джеймса, большую часть труппы волновали другие вопросы, не столь сильно от него зависящие. — Ну, шрамы, и что? Не гримировать же его целиком, — горячо говорил Сэм. — Внизу попоной закроем, вверху — толстовкой. Вечера уже прохладные, выглядеть будет естественно. Заодно и объемов зрительно прибавится. А лицо и так вполне презентабельное, вон, даже щеки появились. — Утютю, — пробурчал Тони и попытался ущипнуть Джеймса за подбородок, но Джеймс увернулся. Тень смотрел так, будто пытался взглядом просверлить в его солнечном сплетении дыру. — Не свалишься на пятой минуте? — поинтересовался он тоном, явственно подразумевающим, что заботит его единственно имидж цирка, а никак не благополучие Джеймса. — Я вчера катал Ванду, — сказал Джеймс, подавляя желание потереть грудь в том месте, куда впивался пристальный взгляд. — Полтора часа, — поддакнул Солнце. — Последние двадцать минут — рысью, — добавила Ванда со вздохом. Лицо ее было несколько страдальческое, а движения — чуть скованные, потому что ни Джеймсу, ни Солнцу, ни даже самой Ванде не пришло в голову, что полтора часа верховой езды для непривычного человека всенепременно аукнутся на следующий день. Осознав промашку и переживая, как Ванда будет танцевать, Джеймс все утро рассыпался в извинениях и добился лишь того, что Ванда при виде него нервно улыбалась и пряталась в трейлере. Тень этот ответ почему-то не устроил, и он истязал Джеймса еще добрых десять минут, прежде чем, наконец, дать добро. Так Джеймс оказался на земляной площадке возле купола — начищенный до блеска даже в тех местах, которые были совершенно не видны, в новой попоне, любимой толстовке, с сумкой для денег на поясе (ремень сумки, по причине отсутствия седла, заменял луку) и в окружении повизгивающих от восторга, самых настоящих, не воображаемых детей. Шоу началось — и закончилось — гораздо раньше обычного, солнце только недавно село, на площадке было светло, как днем, и в электрическом свете стены шатра казались сделанными из обычной, пусть и непривычно темной парусины. Изменилось ли что-то внутри, Джеймс не знал, поскольку на представление его не пустили, велев готовиться морально. На другом конце площадки Солнце с виртуозной скоростью рисовал на детских лицах неведомые цветы, затейливые полумаски и смешные звериные мордашки — непрерывно что-то рассказывая и лучезарно улыбаясь. Наверняка маленькие зрители души в нем не чаяли. Тони изображал живую мишень — он выдавал желающим несколько мячиков и предлагал попасть в себя с определенного расстояния. Мячики, по-видимому, были мягкие, едва ли способные причинить вред даже обычному человеку, не говоря уже о Тони, чья бронированная кожа выдерживала попадание пуль, но чем-то это развлечение Джеймсу безотчетно не нравилось, и он ощутил облегчение, когда Тони свернул свой аттракцион и куда-то исчез. Ванда продавала алые леденцы, которые накануне приготовила вместе с Наташей. Работа Сэма напоминала его собственную: тот тоже катал детей, только не на спине, а на руках, невысоко и недолго — толпа вокруг него собралась порядочная, но Джеймс в этом нечаянном соревновании определенно лидировал. Брюса нигде не было видно, как и Наташи с Тенью: Халк, как успел узнать Джеймс, плохо переносил шум и суету, в особенности, вне привычного круга общения, а своеобразный внешний вид Тени и Наташи, отлично вписывающийся в жутковатую эстетику циркового шоу, очевидно, был не столь выигрышен за его пределами. Сперва Джеймс пребывал в перманентном ужасе: он боялся ошибиться с деньгами, боялся кого-нибудь обидеть или, не приведи господь, уронить, боялся, что дети станут задавать вопросы и придется что-то отвечать… Но по мере того, как сумка на его поясе толстела, а круг, выбитый на земле его ногами, делался темнее и отчетливее, оказалось, что все не так страшно. Деньги Джеймс считал легко, тех маленьких всадников, кто плохо держался или начинал соскальзывать, отлично чувствовал и вовремя подхватывал. Что касается разговоров, дети по большей части радостно ворковали в свое удовольствие, не требуя от Джеймса участия в беседе, а если что-то и спрашивали, то свято верили всему, что он говорил — так что Джеймс, самому себе на удивление, вполне лихо сочинял ответы на каверзные вопросы вроде «Что ты больше любишь на обед: сено или траву?» и «Как выглядит твоя кровать?». Осмелев, он, воровато косясь на занятого рисованием Солнце, даже прокатил парочку более или менее опытных наездников бодрой рысью и несколько раз согласился взять на спину ребятишек, чей вес, пусть и незначительно, превышал семьдесят фунтов — то и другое ему было строго запрещено. В таком духе прошло некоторое время, и в какой-то момент Джеймс, ссадив очередного ребенка возле сильно поредевшей очереди, увидел перед собой Тони. — Прикрываем лавочку, — бросил тот уголком рта, и запах от него был такой, что Джеймс сморщил нос. Новость о том, что пора заканчивать, порадовала, Джеймс порядком устал — скорее психологически, нежели физически, с непривычки: от шума, звонких голосов, ответственности, и голова слегка кружилась после нескольких десятков проделанных кругов. В последний раз подставив нижние бока под детские ладошки и серьезно пожав несколько маленьких рук, он кинул прощальный взгляд на расстилающийся внизу город и медленно отправился вслед за Тони к стоящему поодаль трейлеру. Тони был необычайно весел — даже по сравнению со своим привычным бодрым видом, он напевал что-то под нос и, кажется, пытался пританцовывать на ходу. — Где ты был? — спросил Джеймс. — В самом злачном заведении этой дыры, какое смог отыскать за крайне ограниченное время, — отозвался Тони охотно. — Пропустил пару-тройку стаканчиков, просадил пару-тройку партий в холдем и растрезвонил всем, кто еще держался на ногах, какой знатный куш мы сегодня отхватили, куда сейчас поедем и как отправимся кутить, оставив на стоянке двоих инвалидов и несметные богатства. — Мы в самом деле так много заработали? — удивился Джеймс. — Понятия не имею, — сказал Тони. — Брюси еще не подбил выручку. Но не обольщайся, до золотых гор еще пахать и пахать. — Тогда зачем ты рассказал, будто у нас много денег? — недоуменно сказал Джеймс. — Зачем вообще говорить про деньги в злачном месте? Это же опасно. Тони размашисто хлопнул его по верхней спине, причем от собственного движения пошатнулся и пропахал бы носом гравий, если бы Джеймс не подхватил его под руку. — Ж-жутко опасно, Флаттершай, — согласился Тони, утвердившись на ногах. — Обещай никогда не повторять это дома. И поскольку дома у Джеймса не было (точнее, он начал считать домом трейлер, где повторить то, о чем рассказал Тони, было бы весьма затруднительно), он с легкой душой и порядочной толикой недоумения дал обещание, за что был вознагражден смешком и еще одним увесистым хлопком по спине. Над землей плыла ночь; звезды, здесь, вблизи города, сияли не так ярко, желтели, как крохотные латунные пуговицы, потускневшие от времени. Возле трейлера собрались все — даже те, кто в аттракционах не участвовал — и Джеймс, сторонясь Тени, нерешительно протянул в сторону Брюса приятно тяжелую поясную сумку. — Кидай в сундук, Баки, — Солнце щелкнул ногтем по откинутой крышке, широкие ладони его испещряли пятна подсохшей краски. — Брюс потом достанет. Джеймс сделал, как было сказано, не преминув заглянуть внутрь сундука — ему стало интересно, конфеты там или что-то другое, но в рассеянном свете, пробивающемся из окон трейлера, он ничего не разглядел, а может, там ничего и не было, одна лишь темная пустота. — Ты что-то ищешь? — полюбопытствовал Джеймс. — Наш транспорт, — отозвался Солнце с улыбкой. — Уже, кстати, нашел. Узнаешь? Этот фургон, в котором мы тебя везли. Джеймс не узнавал: он был слишком оглушен тогда и, если и помнил что-то, то внутри, не снаружи — но фургон выглядел симпатичным, пусть и слегка потрепанным, будто старая любимая игрушка. Джеймс осторожно подхватил его двумя пальцами, оглядел со всех сторон и, вдруг забоявшись уронить или еще как-то повредить, с той же осторожностью вернул на ладонь Солнца. И тогда Солнце отошел в сторону, к черной дороге, поставил игрушку на асфальт и отступил, и между двумя ударами сердца фургон изменился, раздался вверх и вширь, очень быстро и легко. — Брок, Наташа и Тони отправятся на стоянку, а мы немного покатаемся и позже к ним подъедем, — объяснил Солнце, вернувшись к Джеймсу. — Ладно? Ванда устремилась к фургону первой, за ней последовали Сэм и Брюс, и Джеймс, глядя им в спины, кивнул, но с чуть заметным промедлением, потому что был озадачен возникшим где-то у сердца странным, очень непривычным чувством — будто Солнце что-то сильно недоговаривает, что-то неприятное. Он вздрогнул, когда рядом, почти вплотную подал голос Тень. — Он ведь хотел узнать нас поближе. Да, Баки? Имя, это игривое шутливое имя, рожденное из глубокой приязни, на языке у Тени словно напитывалось ядом, но Джеймс, пусть не понимая еще, к чему это сказано, заставил себя кивнуть, потому что сказанное было правдой. Солнце смотрел на него, и морщинка между бровей прорезалась вновь, а сияние померкло и едва брезжилось под стать городским звездам, забитым смогом и световым загрязнением. — Ты хочешь остаться? Простой этот вопрос угодил в самую душу, ведь Джеймс не хотел, не хотел так сильно, что готов был, сонный и усталый, пешком бежать за фургоном хоть всю ночь. И все же… — Не хочу, — признался он. — Но… мне надо. Тони восторженно ухнул и снова попытался хлопнуть Джеймса по спине, однако промахнулся (как ни странно это выглядело). — Я же говорил! Вот это наш человек! — воскликнул он и, прежде чем Джеймс успел задаться вопросом, что Тони говорил, кому и когда, добавил: — И лошадь тоже наша. А потом Тень презрительно спросил Старка, обязательно ли было так надираться, и пока они переругивались, Солнце серьезно взглянул на Джеймса и произнес тоном, который звучал тревожно и почти умоляюще: — Будь осторожен, хорошо? И Джеймс, зябко передернувшись всей шкурой, выдохнул: — Хорошо. Сон не шел: Джеймс весь извертелся на соломе, укладываясь то так, то эдак; в одну минуту ему становилось жарко, и он вставал отодвинуть тяжелую дверь, но стоило снова лечь, как его начинало морозить, и приходилось снова вставать — закрывать дверь и натягивать толстовку, а затем все повторялось снова. В конце концов, зевающий и недовольный, угрюмый, как это бывает после удавшегося праздника, Джеймс вывалился из трейлера в гостеприимную темноту, на свежий прохладный воздух, и там, поеживаясь, огляделся в надежде найти подходящий куст и прикорнуть под ним. — Эй, Флаттершай, не спится? — Тони, сидящий на ступеньках, помахал Джеймсу отверткой. Джеймс хотел из вежливости спросить, что он мастерит, но Тони продолжал: — Правильно, не спи, а то всю веселуху продрыхнешь. Было не совсем понятно, о какой «веселухе» он говорит: вокруг плыла полупрозрачная тьма, вуалью, и в ней сонно стрекотали ночные насекомые, и близкий лес жил своей негромкой загадочной жизнью, бесшумно принимая искры падающих звезд. — Не спи, — повторил Тони, — гостей проворонишь. Гостей? В первую секунду Джеймс решил, будто он имеет в виду Солнце и остальных, что они вот-вот вернутся, и обрадовался, но затем сообразил, что едва ли Тони стал бы называть их гостями, да и нотка предвкушения, с которой он произнес это слово, настораживала. Раздумывая об этом, Джеймс приметил невысокое деревце, чьи ветви ниспадали почти до земли — одинокое, словно бы кого-то оплакивающее — и, в приступе сочувствия, забился под него, не желая никого видеть и не желая, чтобы видели его. — В засаду залег? — донесся голос Тони, приглушенный расстоянием и темной листвяной завесой. — Молодец, быстро схватываешь. — Что за гости? — мрачно поинтересовался Джеймс, досадуя, что его никак не хотят оставить в покое. — О, — ответил Тони, — это особенные гости. Это такие гости, которые подарков не тащат, зато сами норовят утащить побольше. Пожав плечами, Джеймс удобнее свернулся на траве и прикрыл глаза, погружаясь, наконец, в приятную дрему, но тут до него дошло, и он, рывком распрямив верхний торс, больно стукнулся головой о ветку и ойкнул, не сдержавшись. — Ты там жив, Флаттершай? — фыркнул Тони, но Джеймс не ответил, лихорадочно соображая. — Откуда ты знаешь, что кто-то придет? — выговорил Джеймс и прислушался, но дорога была тиха, и звезды все так же падали, угасая в шелестящей прохладе листьев. — Чуйка, — отозвался Тони. — Из прошлой жизни. На деньги и засранцев, которые намерены меня их лишить. И эта чуйка подсказывает мне, что засранцы уже близко, а когда они окажутся совсем близко, ты, Флаттершай, будешь держать рот на замке и смотреть, как работают настоящие профессионалы. Джеймс молчал, ошеломленный, а Тони добавил: — И не делай глупостей, а то Кэп запилит нас нотациями. Что на такое ответить, Джеймс не имел понятия и обещать ничего не стал — осторожно опершись спиной на ствол, он весь обратился в слух, прикрыв глаза для верности. И только разбуженный резкими голосами, понял, что «веселуху», во всяком случае, ее начало, все-таки проспал. Чужаков было трое. Один, когда Джеймс, чуть дыша, выглянул из-за листьев, как раз исчез в трейлере, очевидно, отправившись на розыски тех самых выдуманных Тони несметных богатств, и мысли Джеймса, пересыпающиеся беспорядочно, как песчинки под тяжелыми шагами, переключились на Тень и Наташу — где они? Второй, закинув дробовик на плечо, как-то бестолково топтался посреди опушки, словно не понимал, что вообще здесь делает. А третий держал под прицелом Тони, и по выражению лица Тони никак нельзя было сказать, что он ожидал всего этого и, более того, сам все это и спровоцировал. Он притворялся, наверняка притворялся, но у Джеймса вдруг загудело в ушах, так сильно, что все прочие звуки исчезли, и время, дрогнув, понеслось вскачь. Темнота за спиной чужака-с-дробовиком поплыла, подернулась рябью и соткалась в резкую черную тень — Тень — и дробовик улетел куда-то в сторону, а Тень насел на обезоруженного противника сзади. Чужак-с-пистолетом обернулся — должно быть, на шум, которого Джеймс не слышал, но стрелять не стал, вместо этого бросившись к Тени и пытаясь его оттащить. Джеймс ждал, что Тони, с лица которого затравленное выражение тут же исчезло, стекло, как плохой грим, что-то предпримет, однако тот продолжал сидеть на траве, привалившись к колесу трейлера. И тогда Джеймс, испугавшись (что Тони каким-то образом все же ранили, что Тень сейчас просто пристрелят, что Наташа внутри, одна, беззащитная), выпрыгнул из своего укрытия, в несколько скачков добрался до дерущихся и рванул чужака-с-пистолетом так, что тот кубарем покатился по земле. Джеймс застыл над ним, не зная, как поступить дальше, растерянный, и очнулся, лишь увидев черный зрачок дула. Кольт 1911, сорок пятый калибр, прошептал знакомый множественный голос, и глаза застило алым. Джеймс встал на дыбы, и чужак-с-пистолетом отшатнулся, роняя кольт, развернулся, но далеко убежать не успел — Джеймс догнал, откуда-то зная, как схватить и какое движение сделать, и шея под его руками жалко хрустнула (он ощутил — не услышал), и то, что секунду назад было живым и дышащим, тяжелым кулем сползло в траву и больше не шевелилось. Угроза ушла, но страх и гнев не уходили, и тогда Джеймс начал топтать куль, вымещая на нем все, чего не помнил и не понимал. — …ты. Гул в ушах мало-помалу стихал. — …дукты! Тяжело дыша, Джеймс остановился и попробовал прислушаться. — … продукты! Какие еще продукты? Джеймс поднял голову и увидел впереди и чуть сбоку чрезвычайно довольного Тони. — Земля вызывает Флаттершай, — сказал тот и щелкнул пальцами. — О, есть контакт. — Какие продукты? — удивленно осведомился Джеймс и огляделся. Все было спокойно, и никто больше не дрался: Тень деловито стаскивал с неподвижного тела одежду, Наташа, стоя рядом с таким же неподвижным телом у самого трейлера, шевелила лапами, будто жонглировала чем-то невидимым. Шум в ушах совсем затих, и воздух снова дрожал от лениво-мелодичного звона. — Знаешь, это выглядело профессионально, — заметил Тони. — Отточено так. Сразу видно обширную практику. — Причем тут продукты? — повторил Джеймс. Тень, не прерывая своего занятия, презрительно хмыкнул. — Профессионально! У моей бабули и то соображалки побольше, а у нее церебральный атеросклероз и тяжелый Альцгеймер. Свечить на ствол с риском заработать дыру в брюхе? Без надобности месить одного, не проверив, обезврежены ли остальные? Верх профессионализма. — Верх идиотизма, — с готовностью подтвердил Тони. — Слышишь, Флаттершай? Тебя же просили сидеть тихо. Теперь мы наябедничаем Кэпу, и он тебя отшлепает. Но я вообще-то свернутую шею имел в виду. Ловко получилось. А все моя крошка, с ней-то удобнее. Удобнее? Джеймс не знал, у него не было с чем сравнивать (не было!), и почему-то никто не отвечал на его вопрос. — Что за продукты? — повысил он голос, и Тони, наконец, соизволил услышать. — Продукты, говорю, портишь, — пояснил он. — Одного — Вдове на ужин, одного — котам. А одного нам на барбекю, только там после тебя, небось, ни единого приличного куска не осталось, сплошной фарш. Вдова, забабахаешь нам спагетти болоньезе? — Я не буду есть людей! — возмутился Джеймс. И Тони расхохотался. — Глядите-ка, купился! Поглядев на него с упреком, Джеймс отошел в сторонку и там застрял, раздумывая, как поступить дальше. Вероятно, стоило возвратиться в трейлер и лечь спать, как ни в чем не бывало, надеясь, что все случившееся — очередной кошмарный сон, что никто на них не нападал, и он никого не у… уби… — Баки, — позвала его Наташа, — ты мне поможешь? — Да, — торопливо отозвался Джеймс, с радостью стряхнув неприятные мысли. — Я иду. Но приблизившись и мельком взглянув на мертвеца, лежащего лицом вверх, он быстро отвел глаза и подумал, что выбрал не самый лучший способ отвлечься. — Это яд, — сказала Наташа. — Я его укусила. Джеймс мало знал о пауках: восемь ног, восемь глаз, хищники, пищеварительные соки и пустая, насухо высосанная оболочка, что остается от добычи. Только теперь он сообразил, что Наташа, которая так любила готовить для общего стола и испекла ему такой вкусный торт, ни разу не ела ничего сама. — Что надо делать? — спросил он. Вдвоем они вошли в лес, Наташа шагала впереди, а Джеймс неторопливо ступал следом, вспоминая, как несколько часов назад возил детей, маленьких, непоседливых, почти невесомых. То обмякшее и недвижное, что было сейчас перекинуто через его спину, весило гораздо больше семидесяти фунтов — Солнце будет недоволен, когда узнает. — То дерево, — Наташа отвлекла его, коснувшись рукой металлического плеча. — Поможешь подвесить? Джеймс помог, конечно же — после того, как Наташа, полуотвернувшись, словно бы стесняясь, расстегнула несколько пуговиц, и жесткие лапы принялись невероятно быстрыми движениями извлекать из-под плотной черной блузки толстые серебристые нити паутины, на ходу сплетая их в веревку. Этой веревкой Наташа обвязала мертвеца поперек туловища, и Джеймс, осторожно взяв свободный конец, сухой, совсем не липкий, встал на задние ноги и перекинул его через толстый сук, и тянул, пока тело не оказалось на нужной высоте, и закрепил вокруг ствола каким-то хитрым узлом, который пальцы вывязали совершенно без его участия. — Спасибо, — проговорила Наташа, и Джеймс понял, что теперь должен уйти. Он и ушел — обратно на опушку, потому что больше было некуда. И там, наконец, увидел львов. Они оказались огромными и белыми, такими белыми, что выглядели вылепленными из свежего снега, шкуры их были гладко-безупречны, гривы шелковисто блестели в звездном свете, а глаза горели холодными бледно-зелеными огнями. Очарованный их призрачным великолепием, Джеймс застыл на краю опушки, и два льва оторвались от трапезы, обратив к нему испещренные темными пятнами морды, а третий подошел и, склонив массивную голову, принялся обнюхивать Джеймсу передние ноги, покрытые засохшей кровью. Дыхание зверя обжигало. — Это Слоббер, — раздался голос Тени, и Джеймс, с трудом отведя глаза ото льва, вскинул голову. Тень, выглядевший странно умиротворенным, сидел на ступеньках и курил, темное на темном. — Потому что любит лизаться, — добавил он, хотя Джеймс ничего не спрашивал. — Ласковый. Если дать ему достаточно времени, слижет тебе мясо с ноги до кости. Возникший порыв попятиться был после такой новости вполне естественен, но Джеймс стоял неподвижно, опасаясь, что попытку отступить хищник воспримет как бегство. — Двое других — Гамлет и Каспер, — продолжал Тень. — Ты, говорят, все рвался на них посмотреть. И как тебе? Горячий язык, прошедшийся по пясти, действительно был шершав, будто терка, и Джеймс, как ни сдерживался, вздрогнул. — Красивые, — выдавил он, весь напружинившийся, готовый в любую секунду сорваться с места. — Красивые, — со смешком повторил Тень. — Брысь, Слоббер. Сейчас все сожрут без тебя. Лев, низко рыкнув, послушался, отошел — плавным неслышным шагом, и натянутая пружина внутри ослабела. Переступив на месте, Джеймс с удивлением понял, что у него мелко дрожат ноги — а еще, что он ни за что не вернется в трейлер мимо насыщающихся львов, но и здесь не останется тоже. — Я пойду… — выговорил он, кашлянул и повторил еще раз, тверже: — Я пойду погуляю. — Иди, — легко разрешил Тень. — Далеко все равно не уйдешь. Советую начать с вон той тропинки, там озеро, смой мозги с копыт. Стараясь убедить себя, что последняя часть фразы никогда не звучала, Джеймс начал разворачиваться, но спохватился, пересилил себя и, потупившись, попросил: — Ты можешь не говорить Стиву? Тень выпустил три аккуратных кольца дыма, почти таких же светлых, как львиная шерсть. — О чем? Что ты пытался сделать из трупа отбивную? — Нет, — внутри обдало холодом. — Что я… подставил живот. К дымным кольцам, что повисли, не растворяясь, во тьме, добавилось четвертое. — Ты все равно разболтаешь все сам, — сказал Тень. Являлся ли этот ответ положительным или отрицательным, Джеймс так и не понял, но переспрашивать было, очевидно, бесполезно, и он снова повернулся, намереваясь уходить. — Эй, у меня тоже есть вопрос, — вдруг окликнул Тень, и Джеймс остановился. — Что ты ищешь? — спросил Тень. — В конце радуги? — Я? — глупо переспросил Джеймс. Он честно попытался подумать, но в голове царила пустота. — Я… Не знаю. И, не дожидаясь, пока Тень скажет что-нибудь еще, Джеймс поспешил укрыться под сенью деревьев. Когда вернулся Солнце, Джеймс совсем потерялся во времени и в себе, бродя по колено в черной воде, теплой и мягкой, словно шелк, но очнулся рывком. Солнце был не один: за ним из-за деревьев показались Брюс, Сэм и Ванда — все, кто отправился «покататься», возвратились обратно, и Джеймс от облегчения лег бы на песчаное дно, если бы не тень Брюса, которая, тут же распластавшись по берегу, дотянулась и до воды, заставив его посторониться. — Вот и мы, — Солнце приветственно взмахнул рукой (в ней было что-то зажато). — А-а-ага, — Сэм уронил на песок стопку одеял, приблизился — не очень-то твердыми шагами — к самой кромке, тяжело сел и поплескал в лицо водой. — Боже, я в хлам. Как ты здесь, приятель? Джеймс молчал, сгорбившись и опустив голову, и слушал приглушенный песком звук шагов, который вскоре сменился плеском. На металлический локоть легла горячая ладонь. — Баки? В глазах защипало, и Джеймс медленно опустился на колени и ткнулся лбом в рубашку Солнца, повозил, морщась от ощущения впившейся в кожу пуговицы. — Я убил человека, — выдохнул он. — Сломал ему шею и затоптал… и еще встал на дыбы на линии выстрела, и помогал Наташе нести ее… ужин, хотя он был тяжелый, вот. Выпалив все это на одном дыхании, Джеймс замер, ожидая приговора, но даже притом, что он не знал, чего ждать и какова будет реакция, ему все равно сделалось немного легче, словно со спины сняли часть непосильного груза. — Я принес тебе хот-дог, — сказал Солнце. — Спасибо, — всхлипнул Джеймс, сильнее вжался лбом в злополучную пуговицу и поднялся с колен. Приняв картонный лоток, обернутый салфеткой, он выбрался на сухое и устроился на песке рядом с Сэмом, который, укрывшись крыльями, похоже, дремал сидя. От смешавшихся запахов алкоголя и жареной сосиски к горлу тяжело подкатило, однако спустя секунду тошнота сменилась волчьим голодом, и Джеймс набросился на еду с такой свирепостью, что Сэм, вздрогнув, поднял голову. — А, — пробормотал он. — Это ты, приятель. Прости, я сейчас не в форме, выпил лишнего. Если хочешь, можем поговорить, но завтра, ладно? А то я тебе сейчас такого наплету, что сам не обрадуюсь. У Джеймса вовсе не было намерения разговаривать, однако оно вполне могло появиться позже, поэтому он просто кивнул и подобрал крошки, размышляя, очень ли невежливо будет облизать пальцы. — Отлично, — Сэм проглотил зевок. — Тогда спать. — Мы не будем возвращаться? — удивился Джеймс. Сэм потер лицо. — Босс выгуливает котов, — пояснил он. — Лучше ему не мешать… и не мешаться. Ночевка под открытым небом, очень романтично. С этими словами Сэм улегся на собственное крыло, накрылся другим, распушившимся, как облако, и, кажется, мгновенно отключился. — Удобно… — к Джеймсу подошла Ванда, сонная, с усталыми глазами. — Одеяла не надо… Из стопки одеял, шерстяных, клетчатых, Ванда выдернула самое верхнее и тоже легла — одеяло было достаточно большое, чтобы ей хватило и подстелить, и накрыться. Немного постояв над ней, Джеймс огляделся: Брюс остался у деревьев, очевидно, забывшись в очередной медитации — Джеймс подумал отнести ему одеяло, но зеленоватая тень, съежившаяся, едва видная на темном песке, предупреждающе дрогнула и вздыбилась, стоило ему приблизиться, и Джеймс благоразумно отступил. Что до Солнца, тот исчез, только одежда лежала у воды, и Джеймс, прислушавшись — ушами и тем неведомым органом, чутко воспринимающим сделавшееся таким родным теплом — вошел в озеро, а когда дно исчезло из-под ног, поплыл. Они встретились посреди бархатистого черного ничто, насыщенного небесным сиянием, и на мокром лице Солнца сверкнула улыбка. — Сюда упала звезда, — сказал он, его волосы, пропитавшиеся расплавленным светом, липли к высокому лбу. — Я нырял за ней. — Достал? — спросил Джеймс. Солнце покачал головой. — Кажется, это все равно, что достать ее с неба. Но я попробую еще. И он пробовал снова и снова, пока Джеймс, прикрыв глаза и лениво шевеля ногами и руками, покачивался на поверхности, гладкой, будто обсидиановое зеркало. А в последний раз Солнце, спросив позволения глазами, погрузился неглубоко и там, внизу, обхватил Джеймса за пояс, распластался по его спине, прижавшись всем телом, и вода вокруг будто бы разом вскипела, став почти невыносимо горячей. Стряхнув дрему, Джеймс сделал долгий дрожащий вдох и поплыл в сторону берега. — Тебе огорчает, что ты отнял жизнь? — спросил Солнце. Сейчас он, растянувшийся у Джеймса на нижнем боку, был гораздо тяжелее, чем в воде, но не слишком, и кроме того, его горячее тело грело лучше всякого одеяла, так что Джеймс был совсем не против. — Нет, — признался он, подумав. — Меня огорчает, что это чувствовалось… привычно. Будто я делал это раньше. Ломал шеи, умел разбираться в оружии… Вдруг я был преступником? — Или военным, — возразил Солнце; его рука поглаживала Джеймса внизу верхней спины, то спускаясь туда, где кожа становилась грубее, превращаясь в шкуру, то вновь поднимаясь — по неясным для Джеймса причинам это место его практически гипнотизировало. — Я тоже умею ломать шеи и разбираюсь в оружии. И Сэм. И Брок с Наташей. Джеймс с трудом мог представить себя на военной должности, как, впрочем, и Наташу, но упоминание о ней перевело мысли в другое русло. — Наташе часто надо… питаться? — спросил он, надеясь, что голос его звучит не слишком отчаянно. — Вовсе нет. — А львам? — Зависит от того, сколько они выступают. В общем и целом, чаще, чем Наташе, но им, в отличие от нее, годится и другое мясо: говядина в основном, еще курятина, крольчатина… Другое дело, что каждому необходимо фунтов по четырнадцать-пятнадцать, а мы не можем просто вытащить из сундука корову, — он помолчал. — Я оправдываюсь, да? Обычно у нас хватает денег на мясо, мы покупаем, когда получается, но… «Получается не всегда, а тут само в руки идет», мысленно продолжил Джеймс, невольно представил застрявшую в сундуке рогатую, жалобно мычащую голову и вздрогнул не то от истерического смеха, не то от острой жалости. — Из сундука вообще нельзя вытащить ничего живого, — добавил Солнце. — А съедобное можно, протеин же мы с тобой искали, помнишь? Но обычно сперва надо его туда положить. Корова в воображении Джеймса исчезла, сменившись почему-то Тони, который дюжинами скупал на заправках упаковки шоколадного драже и ссыпал в сундук. Вряд ли это было так, скорее уж, и из этого правила существовали исключения… Джеймс пробормотал что-то в знак понимания и, помедлив, попросил: — Можно я в следующий раз поеду с вами? В глубине души он надеялся, что следующего раза не будет, что они скоро найдут радугу — что бы это ни значило — и все как-то… изменится, а понадеявшись, впервые позволил себе задуматься, что именно изменится, что станет с цирком и с ним самим, и мысли эти отворили перед ним бездну, почти такую же, что открывалась при мыслях о собственном прошлом. Бездна глянула на него в ответ, и очередной вдох смерзся прямо в легких, и мышцы напряглись, зажимаясь, сильно, словно в судороге, и перед глазами полыхнуло красным. Солнце, прильнувший так тесно, что ближе было бы только под кожу, конечно, не мог не чувствовать происходящего, но молчал, лишь ласкающая ладонь чуть замедлила темп, а ровный жар вдруг вспыхнул, пробирая до костей и глубже, и лед растаял без следа, и Джеймс, коротко дернувшись, обмяк, слепо глядя в темноту и тяжело дыша. — Разумеется, — откликнулся Солнце спустя несколько минут, словно разговор ничто не прерывало. — Сегодня ты остался только потому, что захотел сам. — А для чего остается Тони? Джеймс мог понять Наташу (и посочувствовать, потому что там, в лесу, рядом с деревом, превратившимся в обеденный стол, в ней не было ни жадности, ни предвкушения — только смирение), также он в какой-то мере понимал Тень, такого же хищника, как и его львы. Но какую пользу от происходящего имеет Тони, Джеймс никак не мог взять в толк. Неужели ему просто нравилось? — Я не знаю, — сказал Солнце. — Но для Тони, по крайней мере, это безопасно. А для тебя — нет. Больше он ничего не говорил, а Джеймс не спрашивал. Вскоре дыхание Солнца сделалось совсем медленным и глубоким, и Джеймс, слыша и чувствуя его всем существом, тоже хотел бы уснуть, но бездна, так внезапно раскинувшаяся внутри, не ушла, продолжая тревожить своим присутствием. Задремывая, Джеймс видел себя подползающим к черному краю и заглядывающим через него, и тут же просыпался — это был не кошмар в полном смысле этого слова, но спокойно забыться сном он мешал столь же успешно, как склизкие объятия алых щупальцев. Джеймс даже на другой бок перевернуться не решался, не желая потревожить Солнце. Однако бездна все ширилась, угрожая добраться до него и затянуть в свои глубины, и беспокойство все сильнее шевелилось внутри, и в конце концов Джеймсу начало казаться, будто под шкурой у него поселилась колония муравьев. Честно потерпев еще некоторое время (которое могло оказаться как двумя минутами, так и двумя часами), он мысленно попросил у Солнца прощения и приподнялся на локте. — М… Баки? — сонным голосом позвал Солнце. — Все хорошо, — шепнул Джеймс. — Мне просто надо… отлучиться. — Далеко не уходи, — попросил Солнце едва разборчиво, скатился на песок, безошибочно нащупал стопку собственной одежды, подсунул ее под голову и, похоже, снова уснул — если, конечно, вообще просыпался. Замерзнуть ему, горячему как печка, вряд ли грозило, и все-таки Джеймс сходил за одним из оставшихся одеял, накрыл Солнце, проверил мирно спящую Ванду, нашел неподвижные очертания Брюса возле черной стены деревьев и, вздохнув, отправился к Сэму, чувствуя, как совесть начинает глодать его с удвоенным аппетитом. А при виде мягкого и наверняка очень уютного кокона из перьев, который тот себе соорудил, аппетит этот утроился. Ощущая себя законченным мерзавцем — не в последнюю очередь потому, что это ощущение все же не заставило его отказаться от первоначальных намерений — Джеймс опустился на колени и осторожно пихнул Сэма туда, где предположительно находилось плечо, рука ушла в серебряные перья по самое запястье. — Сэм? Он ожидал, что будить Сэма придется долго и мучительно, однако после первого же оклика кокон зашевелился, и на Джеймса уставились темные блестящие глаза. — Что случилось? Горим? — Нет, — Джеймс на всякий случай огляделся, но вокруг по-прежнему были песок и вода. — Не горим. — Уже хорошо, — рассудил Сэм, мотнул головой, тихо застонал и уткнулся в ладони. Когда он поднял лицо, то посмотрел на Джеймса уже куда более осмысленно. — Поговорить, да? Джеймс кивнул — совесть со смаком обсасывала ему ребра, стремительно жирея и сдавливая легкие, дышать становилось все труднее. — Господи, приятель, ты уверен, что не подождешь до утра? — жалобно спросил Сэм. — Не то чтобы я был против, но пьяные разговоры еще никого до добра не доводили. Джеймс попытался что-то ответить, однако подавился воздухом и уставился на Сэма с немым отчаянием. — А ну-ка, — строго велел Сэм, легонько хлопнув его по руке. — Вдох на четыре счета… Дыхательные упражнения Джеймс помнил и после некоторого сопротивления со стороны организма принялся призывать легкие к порядку. А Сэм, убедившись, что приступ если и не миновал, то под контролем, по очереди расправил крылья, поднялся и со словами: «Дыши пока, я сейчас…» — побрел к озеру, по дороге сбрасывая одежду. Джеймс, машинально дыша на счет, следил за ним с некоторой тревогой: соваться в воду в нетрезвом состоянии было попросту опасно, а кроме того, не потащат ли Сэма на дно промокшие крылья? Но Сэм глубже, чем по пояс, заходить не стал и вообще никуда не плавал, а только несколько раз окунулся с головой — развернутые крылья при этом лежали на черной воде, отражая звездный свет. Освежившись, Сэм, дрожа и чуть слышно поругиваясь, поспешил к одеялам, обернул одно вокруг пояса, а еще одно бросил в сторону Джеймса. — Хочу наутро помнить, что тебе наплел, — пояснил он, усаживаясь рядом с Джеймсом. — Средство верное, но перья теперь и до утра не просохнут. А руки для разговора не нужны, так что будем говорить, а ты вытирай. Такое решение показалось Джеймсу вполне справедливым, и он, дотронувшись до крыла, с удивлением обнаружил, что перья перешли в какое-то промежуточное состояние: не пушистые, но и не металлически-твердые, они теперь состояли словно бы из мягкого пластика. Стирать с таких воду было определенно легче, чем пытаться промокать тканью нежный пух. Несколько минут, Джеймс работал молча, чтобы собраться с мыслями, и Сэм, видимо, решил ему помочь. — Ты хочешь поговорить о том, что сегодня увидел? — Нет, — отозвался Джеймс. — Правда? Сэм явно удивился, и Джеймс попытался объяснить, как мог: — Это я понимаю. Наташе нужна пища, львы доедают… лишнее. Мне только не ясно, зачем Тони остается смотреть, но это, наверное, не мое дело. — Возможно, — согласился Сэм. — А все-таки, что ты хотел обсудить? Вздохнув, Джеймс выпалил: — Что будет, когда мы доберемся до края радуги? — Мы все найдем то, что ищем, — слова были знакомы, и Джеймсу понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где и от кого он их слышал. — Понимаю, звучит довольно обтекаемо, но суть такова. Джеймс поерзал, волнуясь. — Да, но что будет? Что изменится? Интуиция подсказывала ему, что ответ на этот простой вопрос не может быть столь же прост, и не подвела. — Я правильно понимаю, — спросил Сэм, — что тебя устраивает та ситуация, в которой ты сейчас находишься, и ты беспокоишься, как эти перемены на ней отразятся? Догадка была бы идеально верна еще день назад, но после того, что случилось нынешней ночью, Джеймс уже не был в этом так уверен, поэтому вместо ответа неопределенно протянул: — Все чего-то хотят, да? Сэм обеими руками провел по коротким волосам, выжимая из них воду. — В этом заключается главное условие. Предположительно. Но я хочу, чтобы ты понимал: все, о чем мы сейчас говорим, по сути гипотеза, а точнее аксиома, и ни то, ни другое не имеет отношения к науке. Мы приняли что-то на веру и руководствуемся им в дальнейших действиях, хотя не способны доказать, что изначально все именно так, а не иначе. — Главное условие, — повторил Джеймс бездумно, а Сэм продолжал: — Исходные данные таковы. В радуге семь цветов, один цвет — одно желание. Надо собрать семь желаний, причем не общих в духе: хочу миллиард баксов, остров в океане и мир во всем мире — а сильных, эгоцентричных и, знаешь, таких… прицельных. Полагаю, еще желательно, чтобы они возникли на основе трагических событий. Или, по меньшей мере, были устремлены на исправление чего-то негативного, а не на достижение позитивного из нейтрального. Пауза, которую он сделал после этих слов, звучала отчего-то вопросительно, но Джеймс не мог на нее отреагировать: слова облетали его пусто и плавно, как осенние листья. — Мы, — проговорил Сэм, не дождавшись ответа, — все несчастны. Я каждую ночь прыгаю в небо — и падаю, только не вниз, а вверх, а рядом падает мой друг, вниз, и мы все отдаляемся друг от друга, а потом я понимаю, что он уже упал, а я буду падать вечность. Ванда ищет брата — в каждом городе и в каждом лице. Брюс больше времени проводит в собственной голове, чем в нашем мире, и не потому, что ему это нравится. И Наташе совсем не в радость ужинать людьми, пусть даже не самыми хорошими. Тони под своей броней пуст, как воздушный шарик, он заполняет эту пустоту цинизмом, жестокостью, болтовней и придурочными шутками, считай, той же пустотой, и понятно, с каким результатом. Босс… Как ни странно, его желание — не избавиться от шрамов, а найти того, кто эти шрамы ему оставил. Заметь, он твердо уверен, что в этом обязательно должен быть кто-то виноват. А так босс утверждает, что мужчину шрамы украшают, и утверждает весьма убедительно, вот только с отражающими поверхностями, как ты наверняка заметил, у нас беда: отражают что угодно, но не того, кто в них смотрится. Бреемся на ощупь, грим накладываем друг другу… Снова воцарилась тишина, и Джеймс осторожно заметил: — Получается шестеро, а Стив… — Да, — кивнул Сэм. — Стив пришел к нам сам и стал седьмым. Но радугу мы не нашли. А что ищешь ты? — Ничего. Я уже нашел все, что хотел, и даже сверх того. — Потому что он ничего не ищет? — догадался Джеймс. Сэм пожал плечами, отчего крыло, которое Джеймс придерживал рукой, пошевелилось. — Он так утверждает. Но это не обязательно является правдой. Стив, несомненно, хочет, чтобы мы были счастливы, а для этого надо отыскать радугу. А еще, по-моему, ему тут… не то чтобы скучно, ему здесь нравится, но со временем он начал считать, что способен приносить больше пользы, чем приносит тут. Не на войне: там он уже был. Просто… в каком-то другом месте или мире, я не знаю. Он стал чаще уезжать, это началось еще до тебя, и мы не знаем, куда он ездит и что там делает. А когда мы найдем радугу и обретем то, что искали… — Он уйдет? — спросил Джеймс ровно, но внутри что-то умирало. — Исчезнет? Все исчезнут? Все… перестанут быть теми, кто есть теперь? Цирка больше не будет? Сэм положил руку ему на колено, сдавил. — И вот мы вернулись к моему первому вопросу. Силой заставляя себя не сжимать так крепко пальцы на перьях, Джеймс продолжал машинально натирать их шерстяной тканью. Семь цветов — семь желаний. Возможно, желания Солнца были недостаточно… эгоцентричны? Направлены скорее на других, чем на него самого, и потому не считались? А ты бы бросил? — Ты прекрасно знаешь, что он нам нужен. Теперь Джеймс понимал, почему Тень решил его купить — надеялся отыскать все-таки седьмого. И совершенно зря. Потому что Джеймс ничего не хотел для себя — разве что остаться с Солнцем, а для этого им ни за что, ни в коем случае нельзя было находить край радуги. Считалось ли это желанием? А если все-таки считалось, то не являлась ли вся ситуация одним большим противоречием? Джеймс вдруг почувствовал, что несчастная его голова вот-вот взорвется, с грохотом, дымом и разлетающимися осколками. Наверняка эти рассуждения зияли дырами и провалами, но обнаруживать и латать их попросту не было сил — больше всего на свете Джеймсу сейчас хотелось вернуться к Солнцу, снова затащить его на себя и забыться до утра, и для исполнения этого немудреного желания никакая радуга не требовалась. — Брок спросил меня сегодня, — выдавил Джеймс, — что я ищу. Это потому, что ничего не работает? Он считает, что я бесполезен? — Может, так, а может, нет, — мягко проговорил Сэм и повернулся, подставляя другое крыло. — Может, мы найдем край радуги завтра. Или не найдем никогда. Может, все наши знания ошибочны — такое тоже не исключено. Никогда не угадаешь заранее. И не принимай близко к сердцу: ты тут в любом случае ни при чем, и даже если у тебя нет подходящих желаний, это ничего. У Стива тоже нет, но он с нами. Возможно, мы просто попробуем найти кого-то еще… когда-нибудь. Знаешь, больше народу — веселее. — Да, — прошептал Джеймс. — Веселее. Он проснулся внезапно, но не от кошмаров, а от того, что Тень стоял над ним и смотрел — цепким внимательным взглядом насытившегося хищника. Небо наливалось бледным светом, было очень холодно, и вокруг разведенным молоком плескался туман. — Хватит морозить задницы, — хрипло проговорил Тень. — Поднимай всех, и возвращайтесь в трейлер. Он качнулся назад, и туман беззвучно поглотил его, потому что ночным теням полагается исчезать наутро, а Джеймс вздохнул, успокаивая заколотившееся сердце, и огляделся. Как он и предполагал, предрассветный холод прогнал всех (кроме Брюса) с облюбованных мест, и теперь все лежали на нем и вокруг него тесной кучей из тел разной степени раздетости: от совершенно обнаженного Солнца, которого промозглая сырость явно не беспокоила, до Ванды, превратившейся в тесный клетчатый сверток. Даже Наташа была здесь (Джеймс совершенно не помнил, когда она пришла), край ее одеяла потемнел от влаги. Тень был прав. Следовало возвращаться.