Love me like u do

чимин буквально боготворил тот невообразимо сильный контраст между юнги на сцене и юни, робко отводящим взгляд при встрече с ним. как сильно менялось его невербальное поведение: юнги дышал тяжело, его тело незаметно для него самого тянулось к чимину, а глаза бегали, словно всюду искали ответы и способ успокоить бешено бьющееся сердце. у юнги волосы после выступления всегда растрепанные, сбивались в пряди и падали на глаза, путаясь в длинных ресницах. у юнги спина влажная от пота, рубашка прилипла — он запросто готов упасть на диван в гримерке и там же заснуть от усталости. юнги жил ночью, сновал из одного клуба в другой, и если бы юнги влюбился, то, подобно сотням огонькам заполненного людьми зала, в его животе порхали бы маленькие светлячки, беспокойные и, на самом деле, слабые. юнги выходил морально истощенный: всю энергию забирала толпа, скандирующая тексты его песен. он порой настолько отдавался этой сильной ауре, что готов был прыгнуть в толпу, пробегая между каждым своим преданным фанатом. пусть затянуло бы, пусть разорвали бы по клочкам — он об этом не думал. чимин улыбался, собирая матирующей салфеткой каплю пота со лба. он работал личным визажистом невыносимого человека. невыносимо милого. — на этот раз что? — фанатка схватила меня за ладонь и держала, пока ее руку не отцепил охранник. юнги никогда не смотрел ему в глаза. чимин предпринимал множество попыток взглянуть напрямую, вставал близко-близко, высветляя мягкой кисточкой уголок глаза, а юнги устремлял взгляд в потолок. чимин брал его за подбородок, поворачивая резковато на себя, извинялся неискренне, но юнги бормотал «ничего» и смотрел вбок. у юнги губы совсем не подходящие для слов, что слетали с них. губы юнги нежные, на них бы тинт и блеск — и целовать безустанно, кусать, истязать своими губами, почти есть, потому что губы тонкие, и под чиминовы подходили идеально, но юнги против блеска, против розовых «девчачьих» тинтов. — ну, ну. ты еще в толпу с разбегу запрыгни, — чимин провел пальцем по щеке, марая палец в легком слое тоналки, а юнги ощутимо вздрогнул. визажисты используют небольшую подушечку, чтобы не касаться лишний раз кожи клиента, но чимин не посвятил юнги в такие тонкости и касался его постоянно. — сарказм свой в жопу себе засунь, — фыркнул юнги. своими грубыми изречениями он эпатировал публику. только чимин не публика, ему такой эпатаж не нужен. чимин работал с юнги несколько лет — знал его наизусть, мог определить по малейшему движению пальцев, что он чувствовал; по голосу — насколько сильно нервничал перед выступлением. юнги ребенок, он нарастил свои колючки, но все равно остался нежной и легкоранимой розой. ему бы больше любви — и затрепещут на стебельке новые яркие лепестки. юнги маленький. чимин видел его слезы и улыбку, видел, как он скрывал боль, потеряв голос перед туром, видел, как срывался и истерил, как приоткрывались в немом крике пересохшие губы и как жадно он ластился к груди чимина, умоляя делать вид, что все как обычно. творческие люди хрупкие, просто они переживают все глубоко внутри себя, не подавая виду. их слезы тихие, а мольбы обращены лишь к самым близким. порой только к себе. — если бы я был пассивом, то возможно, — чимин приподнял лицо юнги за подбородок, наконец поймав его мельтешащий взгляд. секундный контакт — и все стало иначе. юнги сглотнул громко, пальцами сжал ремешок кожаной куртки на рукаве и не моргал. попался. настоящего юнги увидеть невозможно. он прятал сердце за наростом из самоиронии и агрессии, утаивал все, что не касалось работы, от чимина, но не мог избавиться от чувства, будто чимин все знает. чимин везде: и на работе, и в голове. он совсем другой: заботливый и, кажется, счастливый, с юнги — прямолинейный и сильный. он выталкивал на сцену, он замазывал тоналкой разводы от слез на щеках, он держал за руки, когда хотелось разбить их с дури об стену. чимин целовался нежно, на удивление осторожно. касался трепетно, не пытаясь углубить поцелуя, пока юнги сам не открывал свой рот. чимин заводил влажные волосы за ухо и первым отрывался от губ, смотря, как юнги не может прийти в себя и сфокусировать взгляд; чимин перетягивал его на диван, вылизывая выглянувшую из-под футболки ключицу. у юнги коленки подгибались, и голос его менялся из обычного в настоящее кошачье хныканье, мурчание. каждым движением чимин вытаскивал черные нити одиночества, оплетающие все конечности, сковывающие и давящие. юнги нуждался в этой терапии срочно еще пару лет назад, но никого не подпускал, а чимин не решался сделать шаг и пробить стену, но сейчас, когда юнги, открытый и хрупкий, добровольно отдавался в руки, нельзя бездействовать. у юнги откровенно дрожали колени, пальцами он тщетно цеплялся за скользящую кожу дивана, как бы ни был смел — совершал лимбическое бегство и шептал «чимин, чимин, чимин». — скажи то, что хочешь, а я сделаю вид, что все, как обычно, — чимин подкладывал руки под лопатки юнги и вдыхал его приторные духи, вьевшиеся в кожу груди, неосознанно обнимал и вжимался коленом ему между ног. если бы юнги мог сказать вслух, разве он не сказал бы? если бы было так просто говорить о своих чувствах… молчать, записывая переживания в тетрадь — его удел. юнги пару лет назад бы посмеялся человеку, заявлявшему, что он может любить, в лицо. теперь хотелось плакать, потому что ни черта не смешно. но чимин не требовал, он действовал постепенно, прощупывая границы, искал способ убрать их и освободить юнги от оков, дать ему дышать спокойно и не бояться открываться. у юнги по телу бегали мурашки, он сгорал, сердце пробивало внутри целую дыру, и светлячки могли все в мгновение улететь, но чимин клал ладонь на его грудь, поглаживал подушечками пальцев, отдававшими микроразрядами тока, и все заживало, а потом обводил каждый выступ ребер, надавливал на впадину под ребрами и вздыхал. тело юнги неидеальное, истощенное турами и диетами, уставшее и никем никогда не виданное, оно не такое, как у чимина: не спортивное, не подкаченное — но все равно по-особенному красивое. юнги стеснялся, а чимина забавляли попытки отползти или свести ноги, потому что они оба хотели этого, но натура юнги противоречивая. возможно, он сам себя не понимал временами. когда руки чимина добирались до члена юнги, он вспыхивал и скользил пятками по дивану, хныкая, просил поцеловать и царапался больно. разве он не чудо? чимин не слушался, или слушался не до конца, ведь не все просьбы юнги здравые. он, бывало, требовал его ударить или высадить в незнакомом переулке со злости. послушай чимин хоть раз такую иррациональную просьбу — юнги бы давно бы попал в беду или остался без своего прекрасного носа. чимин водил ладонью по члену медленно, растягивал момент. получал удовольствие от вздохов и стонов, позволял юнги управлять ситуацией и двигать бедрами вверх, но быстро развеивал иллюзию контроля и снова брал все в свои руки. искренним юнги бывал, пожалуй, только с чимином и то не часто, но сейчас, совсем уязвленный, преодолевал все барьеры внутри себя и говорил: «я люблю тебя». чимин ждал этого, чтобы убрать палец с уретры и дать юнги задохнуться в собственном стоне. юнги пытался закрыться после признания, опять показать колючки, оттолкнуть или нагрубить, однако чимин наизусть его выучил. стоит дать хоть немного тепла одинокой розе, и она зацветет с небывалой силой. чимин рухнул рядом, восстанавливая эмоциональную энергию, и прежде чем юнги додумался бы слезть с дивана и сбежать, обнял и не собирался выпускать. пусть кряхтит, царапается и брыкается, зато наверняка согрет и получает заслуженную любовь, способную залечить все раны на его маленьком бьющемся сердце.