Бывает, странник зрит воочью, Как зажигается багрянец В окне — и кто-то пляшет ночью Чуждый музыке дикий танец. И рой теней, глумливый рой, Из тусклой двери рвется — зыбкой, Призрачной рекой… И слышен смех — смех без улыбки. — Эдгар Аллан По, «Призрачный замок»
***
Лицо хлестали косматые ветки, сапоги тонули в нетронутых сугробах, с неба валили хлопья снега, ледяной сталью пронзающие щеки и шею. Руки покрывались жесткой коркой и не чувствовали уже ничего, кроме ледяных объятий декабря. Она беспрестанно оглядывалась, ее трясло от жутких птичьих голосов, окружавших ее повсюду. Карканье слышалось в пульсации собственной крови. Ей и самой ничего не стоило расправить полы пурпурно-черного плаща и обратиться одной из своих спутниц. Но она, все еще вросшая в мертвую землю, петляла между шершавыми стволами, сдиравшими кожу до крови, и перескакивала через выступавшие из-под серой простыни коряги. Наконец она упала, впечатав ладони в присыпанный иглами снег: одна из особо проворных дриад схватила ее за ногу и резко дернула на себя. Распластавшись на снегу черным пятном, девушка в немом оцепенении подняла взгляд к небу, трепетавшему от хлопанья вороньих крыльев. Птицы, надрывая горло, голосили о чем-то, стоящем целой жизни, но она лишь прятала лицо и закрывала ладонями уши. Она не хотела слушать.***
Рождество в этом году подкралось незаметно. Гвен порядком удивилась, обнаружив в главной зале огромную сизую ель, отливающую серебром на кончиках пушистых лап. Красавица вся сияла в лучах недавно проснувшегося солнца, и волшебница ненароком замерла, разглядывая свою находку. — Красиво? — раздался рядом припорошенный хрипотцой голос. — Здесь, в Нурменгарде, мы ставим елку впервые. Вокруг суетились эльфы-малютки, кропотливо следуя за командами Гуго. Домовик обходил елку, привередливо осматривая каждую ее веточку. Гвен кивнула. — Отца нет? Эльф наградил ее одним из тех своих взглядов, которые могли бы сказать гораздо больше, чем слова, еще не все и не до конца понятные англичанке. — Он велел тебе закончить четвертый параграф. — Как всегда, — вздохнула девушка и, бросив последний взгляд на ель, направилась к противоположным дверям. Однако спешила она совсем не в библиотеку, где на окне ее ожидал недобросовестно оставленный обложкой кверху учебник немецкого. Гвендолин крепче прижала к груди блокнот в выцветшей синей коже и бросилась вниз по калейдоскопу винтовой лестницы, завернулась в зимний плащ, толкнула тяжелые створы башни и выбежала на улицу. Ее тут же подхватили мощные руки ветра и понесли вдоль склона скалы, на вершине которой нашел свой приют мрачный Нумергард. Она летела вниз, скользя по ледяным коркам и резко перепрыгивая все ниже и ниже. Наконец, в один прыжок Гвен перескочила на другую сторону подножья и сделала пару петель вокруг заснеженных титанов, дремлющих уже миллиарды лет. В одной из долин растянулась деревушка Небельдорф, с церквушкой, возвышающейся со склона, и причудливым озером, сверкающим застывшими водами. Таких у подножия Альп было великое множество. Сейчас маленькая площадь и улочки были увиты гирляндами из еловых ветвей, а местные жители суетились у лавочек на рождественском рынке. Но Гвен интересовали совсем не пряничные домики, щедро залитые белой глазурью. Северный ветер мурашками пробегал по коже, забираясь под плотный шерстяной жакет и поднимаясь по полам длинной мантии. Гвендолин сердитым воробьем сидела на ледяной скамейке. Сгорбившаяся, с печальной гримасой на лице. Если бы ее сейчас увидел отец, то наверняка с недовольством заметил бы что-то насчет чести и собственного достоинства, но его поблизости не было, а значит волшебнице было плевать. Вдалеке слышались возгласы и смех детей, сталью разрезающих простор замерзшего озера. В это утро полагалось быть счастливым и ожидать чуда, но девушке было уже не впервой встречать Рождество в одиночестве. Одна из темных складок зашелестела, и из глубокого кармана появилась драконья мордочка. — Что ты тут… Закончить волшебница не успела — Антонио издал свирепое шипение, пристально всматриваясь за спину хозяйки. Сердце тревожно замерло, она медленно оглянулась. Ничего особенного. Просто ряд деревьев, за которыми начинались деревенские постройки. — Там ничего нет, — шепнула она зверьку, проведя пальцем по его чешуйчатому лобику. Еще с минуту чупакабра пялилась на невидимого гостя, вся обратясь натянутой струной. Гвендолин это немало встревожило, но она то и дело себя успокаивала: это место считалось для нее идеалом покоя и порядка. Пальцы сами перебирали листы тетради, исписанной маминым почерком, взгляд перескакивал от строчки к строчке, останавливаясь на небрежных зарисовках. Где-то гулко каркали вороны, небо затягивали всполохи серых облаков. Волшебница листала дневник матери, пока пальцы не занемели, а зубы не начали тихонько постукивать друг о друга. И все же она сидела здесь, в своем прекрасном одиночестве, не считая компании Антонио. В серой башне она бы давно рехнулась, запертая во временной петле, на очередном марафете по винтовой лестнице, что соединяла ее комнату с библиотекой. Отец иногда приглашал ее в комнату синих огней, чтобы пообедать или позавтракать в тесном семейном кругу. Они говорили по-немецки, вернее, Геллерт задавал вопросы, а Гвен пыталась собрать верный ответ из тех слов, которыми располагала. Общение с остальными обитателями замка ограничивалось обменом холодными взглядами и сдержанным кивком. Все они периодически скрывались в огромном кабинете, внушительную часть которого занимал стол, тянувшийся вдоль ряда окон. В Нурменгарде, без сомнения, жила абсолютная элита, ближайшие приспешники темного лорда. Остальные аколиты, обремененные мирскими делами не менее, чем мировой революцией, прибывали в башню некими таинственными путями по приглашению своего лидера. Ко всему этому Гвендолин не имела никакого отношения, и потому просиживала днями в вечно пустующей библиотеке. Из всех замечательных мест Нурменгарда библиотека, как и полагается, была самым чудесным. Она занимала этаж башни, который вытянулся на целых два. К самым высоким полкам вились узкие винтовые лестницы, оплетенные кружевными перилами. Стеллажи стягивались к центру, где расположился небольшой бассейн — на деле омут памяти. В его пучине играли блики от солнечных лучей, падавших из зиявших между полками окон. В одном из углублений примостился письменный стол, на котором находилась нескончаемая стопка чистых листов и чернильница с пером. Рядом были разбросаны словари и залитые чернилами заметки с таблицами, схемами и чем-то вроде самодельного разговорника. Библиотека находилась в полном распоряжении волшебницы, и она с каким-то неосознанным удовольствием наводняла ее хаосом своих занятий. В книгах по темным искусствам она могла довольствоваться лишь неоднозначными рисунками да обрывками разрозненных слов и фраз, и для использования темной магии этого было ничтожно мало. Одно лишнее движение или слово могло привести к самым катастрофическим последствиям. Казалось, что отец специально заколдовал каждый из фолиантов с такой кропотливостью, чтобы его дочь и не надеялась заняться их изучением без его ведома и контроля. Небосвод заполнили мрачные краски, дети разбежались по домам, и стало невыносимо тихо. Замолкли даже собравшиеся на соснах птицы. Антонио забился глубже в складки мантии, и Гвен чувствовала, что чупакабра все еще настороженно поглядывает за спину своей хозяйки. Убрав дневник, она поднялась на ноги и тревожно огляделась. Вороны вмиг отделились от чернеющих силуэтов деревьев и с гомоном взмыли в грозовое небо черной тучей. Девушка вздрогнула. Она в оцепенении смотрела на вырисовывающиеся в воздухе фигуры, замысловатые, чудные и хаотичные, и какой-нибудь сельский священник непременно нашел бы в этом странном танце нечто дьявольское. Гвендолин не знала, отчего стояла, зачарованная, у порога надвигающейся бури. В этом спектакле было что-то первородное, что-то таинственное и притягательное, хоть разум и упрямо твердил, что пора убираться отсюда. Птицы, провернув петлю над деревенькой, вытянулись в единую цепь и острым наконечником копья понеслись на волшебницу. Та замешкалась, но, тут же придя в себя, рванула на лед, гонимая прочь от берега. И ей было дико. Не так, как в Нью-Йорке, когда на нее обрушивались заклятия авроров или когда ее обжигали темные всполохи магии обскура. Тому ужасу она могла бы противостоять, обладая порядочной долей тех знаний, что хранились на страницах фолиантов в библиотеке Нурменгарда. Теперь же она не могла и представить, что за колдовство тянулось к ней своими костлявыми пальцами. Она с трудом удерживала равновесие, когда очередная трансгрессия выбрасывала ее на проклятый лед. Тот негодующе трещал, грозясь разверзнуть свою чудовищную пасть и проглотить ту, что осмелилась потревожить его сон. Стремительно темнело, и от встречающего ее леса оставались одни зловещие фигуры изогнутых стволов и распростертых крон. Ступив на землю и схватившись за первую же ветвь, протянутую ей навстречу, Гвендолин, казалось, почувствовала облегчение. Вздымающиеся к черному небу колонны должны были сбить с толку ее преследователей. Но вороны оказались куда ловчее, и потому она обратилась в бегство вновь. … и черная мантия служила ей крыльями. Когда Гвен очнулась, вокруг было так тепло, что на миг ей показалось: она в раю. Она, кажется, все-таки упала, и птицы заклевали ее до смерти. Так и останется она там, в лесу, огромным чернильным пятном на сером полотне непотревоженных сугробов. Ее плоть будет кормить волков и лис, а весной из ее сердца вырастит маленький терновый куст, и не будет слаще плодов его, ибо будут они окроплены волшебной кровью. По пальцам медленно растекалась боль, какая бывает, если затекшая рука возвращается к жизни. Так и было. Девушка резко села и распахнула глаза — мир вокруг тут же заполнился черными разводами, а голова загудела. — Ты не должна вставать, — с сильным акцентом запротестовал незнакомый голос, так что ей насилу удалось разобрать его. Волшебница напряглась — Где я? — сухо спросила она. Если рядом есть человек, то от него можно ожидать чего угодно. Даже если он спас тебе жизнь. — В безопасности. Темнота в глазах растворилась в привычных красках мира. Они всплыли на поверхность, теплые, ароматные, домашние. В маленькой хижине было тесно и темно, горели свечи, горел огонь в камине. С потолка свисали пучки трав, на полках ютились склянки и банки, наполненные какой-то дрянью. Стол был заставлен мисками и кувшинами, между которыми стекал воск свечей. По ту сторону стола на Гвендолин любопытно посматривали маленькие глазки, обрамленные рядом морщин. Сухие, цвета пшеницы волосы старушки были туго закручены на затылке, ее губы были плотно сомкнуты. Гостей хозяйка принимала не часто. — Вы меня спасли. Спасибо. Старушка подвигала желваками и положила подбородок на сомкнутый кулак. — Она ведь хотела тебе что-то сказать. У девушки внутри похолодело. Колдунья. Причем знает о ней гораздо больше, чем следовало бы. — Кто? — еле слышно пробормотала она. — Та, другая. А ты совсем не умеешь читать. Неграмотная. — Другая? Кто?! Ей казалось, что если она и жива, то находится по ту сторону этого мира. На стороне, которая живет своей жизнью, параллельно с ней, со всеми ними, о ней совсем не ведующими. — Ведьма. — Но… зачем? — Глупа. Неграмотна, — все продолжала бурчать старуха, — ты ведь его дочь? Гвен молча кивнула. — Не видишь ничего, что творится у тебя под носом. Слепа. — Да что я должна видеть?! — раздраженно воскликнула она. — У тебя третий глаз есть. Вторая пара ушей. И руки еще одни. А болтаешь, будто ртом очередным наградили. Молчи. — Еще одни руки, — усмехнулась волшебница, — ересь. — Ересь? Скажи это своей ведьме. Она на костре горела. А тебе — ересь. — А вы, тоже горели? — с жаром и насмешкой спросила она. Колдунья нахмурилась. — Скоро все будем гореть в синем пламени. Ты послушай ее. Не гони. Ей каждое слово страданием писано. — Мне надо домой, — после недолгой паузы пробормотала девушка и встала с низкой лавки. Колдунья не шелохнулась, лишь проводила ее взглядом. — На горе Брокен сестры будут рады тебя увидеть. — Мне не место среди них. — Для дочери Геллерта Гриндевальда место будет всегда. Особое место. Гвендолин, Гвендолин Гриндевальд, не оборачиваясь на старушку, толкнула маленькую скрипучую дверь хижины и нырнула в зимний вечер. Найти замок оказалось не так то просто. В сумерках, блуждая среди нескончаемого леса, Гвен покинула его священные чертоги в полном изнеможении. Забравшись выше на гору, она огляделась. Одинокая башня чернела вдалеке уродской язвой или бородавкой — тем, чего среди этих совершенных гор не должно было быть вообще. В животе неприятно урчало, волшебница до сих пор вздрагивала, увидев рядом с собой оживший силуэт лесного духа. Трансгрессии давались ей все труднее и труднее. Где-то в глубине ее тяжелой мантии, притаившись, сидел маленький зверек, в тайне уповавший на силы хозяйки. Когда Гвендолин добралась до Нурменгарда, он уже весь горел, словно маяк в пустынном океане. Этажи, громоздясь друг на друге, вздымались в беззвездную бездну, задыхаясь в ее объятиях. Ворота медленно разъехались в стороны, принимая юную странницу под свою опеку. Откуда-то сверху повеяли мелодичные звуки, игривыми нотками чеканящие джазовый мотив. Но танцевать не хотелось. Ноги заплетались, и самым страстным желанием девушки была теплая постель. Никто не вышел ей навстречу — все обитатели собрались в главной зале, чествуя рождение бога, в которого давно уже не верили. Гвен не могла знать, что там происходило, однако воображение живо рисовало рождественский пир в Хогвартсе. Если бы только можно было стать невидимкой. Последние пролеты лестницы дались ей особенно тяжко: она готова была ползти на четвереньках. Благо, по пути ей не встретилось ни единой тени, будто бы и здесь, в стенах Нурменгарда, плясали призраки, и она осталась одним живым человеком на всей земле. В комнате было темно, лишь редкие проблески лунного света наполняли пространство каким-то печальным сиянием. Волшебница подошла к окну и упала на подоконные подушки. Плащ осел на пол, Антонио тут же перебрался на излюбленное кресло. В руках девушки вновь оказался мамин дневник, и она, обняв его и притянув ноги к подбородку, возможно, так бы и заснула в эту рождественскую ночь. Одинокая, оттого что все, кого она знает — давно уже мертвецы. Ей не сразу удалось различить в темных стенах, холоде и чувстве нестерпимой тоски пришедшие к ней видения. — Нет, пожалуйста, я вам уже отдала… все отдала… Девушка в изодранном платье жалась к стене своей темницы, с ужасом глядя на сурового надсмотрщика — существо, сотканное из всполохов чужого страха. Дементор приблизился к ней вплотную, и казалось, что ему ничего не стоит впиться в бледные губы пленницы. — Возьмите мои воспоминания, — еле слышно прошелестела Гвендолин, тоже бледная и напуганная. Ей было все равно. Ей не хотелось чувствовать. Ней ничего не хотелось. Страж встрепенулся и проплыл к новой жертве. Та покорно подставила лицо и впустила мучителя в свой разум. Вмиг все яркие картинки завертелись в одну киноленту и понеслись куда-то прочь. Гвен медленно осела на мокрый пол камеры. Где-то вдали ей что-то кричал одинокий призрак узницы Азкабана, но она растворялась в собственных несчастьях, и ей было абсолютно все равно. Ее трясло в каких-то приступах, голова давно раскололась о выступающий булыжник, а кровь стекала по щекам, шее, скользила по ключице и слепляла тонкие пальцы. — Гвендолин! Гвен… Очнись! Ей нравился этот сон. Здесь она могла бы умереть вместе со своей матерью и обратиться таким же прелестным призраком. Дитя ночи, звезд и луны, вечно свободный дух, неприкаянный и неукрощенный. Такой она станет после смерти. А иначе и быть не может. — Слышишь меня? Ну же, Гвен! Голос вечности еще звучит в голове и медленно растекается по венам, в которых уже остыла кровь. Вечность зовет. Вечность даст покой и жизнь, свободную, истинную. Вечность зовет. И она должна идти. Уже идет. — Не посмеешь, не посмеешь, слышишь?.. Она падает в бездну, как бедная Алиса, так и не поймавшая мартовского кролика. Он убежал, и время на его часах — вместе с ним. Время убежало. Значит, это конец. Она задыхается, и, кажется, вот-вот увидит впереди Страну Чудес. Но вместо Страны Чудес ее встречает ледяной океан — он впивается в кожу миллионами невидимых игл. Она делает вдох, и легкие наполняются соленой водой. Вдох, и она идет ко дну. Вдох, и она открывает глаза. Отец сидел рядом, вытирая ее лицо платком в мерзких красных разводах. Она тряслась, и стучала зубами, и хватала ртом воздух, и еще, кажется, плакала. Это не прекращалось. — Что ты видела? — вкрадчиво спросил маг. Она посмотрела на него диким взглядом и ответила одними губами: — Маму. Геллерт глубоко вздохнул и присел рядом с дочерью, привлекая ее к себе. — Она призрак… призрак… — в забвении бормотала волшебница. Мужчина провел рукой по ее спутанным волосам. — С видениями всегда так, — выдохнул он, — первыми особенно, всегда приходится платить. Давно это у тебя? — Около года, — ее голос звучал тихо, и всякое слово сопровождалось тяжелыми надрывами. — Поэтому ты и приехала в Нью-Йорк, — заметил он, — так ведь? Она не ответила. В ее молчании сквозило немое согласие. — Что произошло на этот раз? Тебя слово… затянуло. — Там был… дементор. И он, он… высасывал, — она проглотила очередной приступ рыданий, — все. Все, что было. И я… сказала… пусть берет мои. У нее уже ничего не осталось. Призрак, — прошептала Гвен, — она теперь лишь призрак. — Нет, Гвендолин, она не мертва. Даже не допускай мысли об этом. Я хотел показать тебе кое-что. Девушка слабо изобразила интерес, подняв измученный взгляд на отца. Тот притянул к себе небольшой сундучок, украшенный резными звездами и неизменной эмблемой даров смерти. Замок на нем лязгнул, и из-под крышки поднялась прозрачная ткань, расшитая серебристыми рисунками. — Это то, что принадлежит тебе по праву. Я долго не знал, что мне с ней делать, но теперь она вернется истинной хозяйке. — Вернется? — Это мантия-невидимка, Гвендолин. Не одна из тех, которые шьют мошенники для торговли в своих лавочках. Она первородная. Подаренная Смертью. Она принадлежала твоей матери. Затем оказалась у меня, хотя я перестал видеть в ней какую-либо ценность, когда… Он замолчал. — Когда что? — Я могу представить, что тебе наговорил обо мне твой дядюшка. И тем труднее тебе будет понять, что я ее действительно любил. И она любила меня не меньше. Вот только это было гораздо менее заслуженно. Мы все получили не то, чего заслуживали. Но жизнь никогда не была справедлива. Наверное, поэтому мы и начали вершить справедливость без ее на то ведома.