Deathly Hallow

      Гвендолин сидела за огромным пустым столом в полудреме. За ее спиной ликовал позднеапрельский полдень и как всегда ослепительно сияли горные пики. В комнате было светло, но не жарко. В воздухе сонно кружились пылинки, вдоль стены напротив остро вырисовывались линии дорогой мебели. Зал собраний нравился волшебнице таким, тихим и праздным, но она редко приходила сюда заранее. Никакая благородная и полная воздуха обстановка не стоила компании претенциозных аколитов. Но сегодня ей надо было слушать, и она заняла привычное место почти у самой двери: Геллерт подчёркивал родство с дочерью лишь ровным и учтивым тоном при обращении к ней, за что Гвен была ему благодарна.       Дверь запела тихим басом — место напротив занял Абернэти. Соседи кивнули друг другу, и волшебник, не желая искать, во что упереть взгляд и чем заполнить тишину, заметил:       — Собраний не было уже четыре месяца. Очевидно, мистер Гриндевальд затевает что-то грандиозное.       — Очевидно, — усмехнулась Гвендолин и уставилась на огромный камин, похожий на тот, что она видела у Малфоев. — Вы скучаете по Нью-Йорку?       — Нью-Йорк? С чего бы? — возмутился американец и понизил голос. — Это что, проверка на преданность вашему отцу?       — Вы ужасный собеседник, Абернэти.       — Прошу прощения, мисс Гриндевальд, при других обстоятельствах…       — При других обстоятельствах вы бы не удостоили меня своим вниманием. А я вас. Расскажите хотя бы, зачем вам все это? Вы же знаете, что пути назад не будет.       Он усмехнулся:       — Затем, что что после разговора с мистером Гриндевальдом все вокруг начинают казаться последними дураками. Вот уж не знаю, как ему это удаётся.       В комнату вошли еще двое. Абернэти умолк, по-лакейски робко глядя на них. Они коротко кивнули Гвендолин и сели рядом через один стул от Геллерта — важные птицы. Маги тихо переговаривались, девушка и американец с непринужденными лицами прислушивались к их шёпоту: информация и авторитет составляли прямую пропорцию и все усыхали при отдалении от хозяйского кресла.       Аколиты были осторожны. Пара слов о новых людях и меценатах — много немецких имён и несколько французских, сплетни о старых, тех, с кем они делили крышу Нурменгарда, слухи о Немецком Министерстве, медленно, но верно переходящем в руки их господина. Мало, но для гарантии сгодится.       Гвендолин знала, что, если попадётся на той стороне, ее будут трясти и, может, даже пытать. Она думала стереть себе память, когда пересечёт границы Австрии, но помнила, что пережила ее мать, и боялась этого. Как бы ей ни хотелось стать другим человеком, тем, кто никогда не слышал имени Геллерта Гриндевальда, она знала, что тогда у неё не останется ничего. «Это большое несчастье, не иметь возможности быть собой,» — говорил отец, и она ему верила.       Информация могла бы помочь ей сойти там за свою — если прижмут. Какое ей дело до этих некогда знатных баронов и фюрстов из некогда сильной державы, которые теперь искали пристанища под темным крылом самонадеянного мага? Она знала, что это неправильно, но думать о других сейчас хотелось меньше всего.       — Мистер Гриндевальд сказал, — обратилась к Абернэти волшебница, — что вы проделали достойную работу в Zaubereiministerium.       Ее сосед едва вздрогнул от ее надменного тона. Она вложила в голос ровно столько энергии, чтобы замечание долетело до приближенных отца — один из них покосился на девушку, но не более. Этого было достаточно. Абернэти же засуетился, пытаясь угадать правила игры: он был достаточно смышлён, чтобы не доверять никому в этих стенах.       — Пустяки. Тем более я был не один.       — Без вашего опыта в МАКУСА дело бы не ушло далеко. Это важно для следующего шага.       Теперь оба аколита задели Гвендолин взглядом. Она осталась невозмутимой и наслаждалась малодушным триумфом. Да, ее посвящали далеко не во все и сажали поодаль, но она была одной из Гриндевальдов. И знала нечто недосягаемое для самых близких сподвижников темного мага.       Ей не доверяли, ее не любили, считали самозванкой и чересчур тщеславным ребёнком, но продолжали льстить и опасаться. Ходили слухи, что когда-нибудь она займёт место отца. Ее мать чуть меньше боялись и уважали, но чуть больше любили. Изольда была обаятельной игрушкой мистера Гриндевальда, ее «непосвященность» располагала: с ней никогда не говорили про замыслы мужа, и потому говорили часто, наслаждаясь собственным превосходством над хрупкой бабочкой. Лишь самые проницательные видели в ней силу стихии и догадывались о том, что она знает больше их всех.       Зал наполнялся людьми, как шкатулка дорогими украшениями. Все тихонько гудели, кивали и производили важный вид. К месту через стул от Гвен подошла Винда Розье в своём платье из зелёной яшмы.       — Нашего соседа сегодня не будет, мисс Гриндевальд, — обратилась она к Гвен, — садитесь рядом со мной.       — Благодарю, но мне лучше остаться на своём месте. Мистер Гриндевальд не любит сбитую иерархию.       — Это мелочи, — отмахнулась она, — я настаиваю.       Гвендолин мысленно скривилась, оттого что ее фамилия прогремела на всю комнату, и ловко пересела на соседнее кресло. Она недолюбливала француженку из-за ее тонких отношений с отцом — «чертова фаворитка». Заражённая аристократическими манерами и жестами, благородно-мраморная, Розье приходилась в свите отца к месту. А значит, была уродливой вне стен замка. Изольда рыдала от тяжести пудры и мишуры, и Гвен презирала всех, кто был здесь счастлив.       — Мисс Голдштейн, — зашептала Розье, — хочет встретиться с вами. На кухне после собрания.       — С чего бы это? — насторожилась девушка.       Ей ещё не приходилось беседовать с американкой лично — Куинни оставалась на попечении Винды и срослась с ней, как Криденс с Гвендолин.       — Она не говорила. Но меня беспокоит ее состояние.       — Я передам матери…       — Она пожелала, чтобы это были именно вы.       Как бы ей ни хотелось постоять на своём и раздражить француженку ещё больше, Гвен решила, что будет разумнее согласиться. Она быстро кивнула головой и отвернулась от Розье. Больше ее не тревожили.       Геллерт опоздал и появился как раз, когда собрание начало рассеянно посматривать на часы.       — Друзья мои!       Его взгляд обегает застывших в восторге аколитов, в разноцветных глазах сияет воодушевление, но самый последний идиот знает, что это проверка, что его читают и заносят в досье уголки губ, движение век, частоту сердцебиения, жесты и внешний вид.       — Уже сейчас нас боятся те, кому бояться положено. Остальные следуют по тропе, которую мы прокладываем для человечества, с великой благодарностью. В этом заслуга каждого из вас.       Его рука переходит в широкий жест и останавливается у сердца. Затем следует легкий кивок, и Гвен кажется, что она вот-вот расплачется от счастья.       — Но! Сколь велики не были бы наши победы, мы уязвимы, пока жив наш враг и те, кто ему верен. Я говорю про Альбуса Дамблдора. Долгое время мы готовились к войне, собирали оружие, укрепляли наши позиции. Наконец, мы готовы. Последняя деталь скоро будет в наших руках.       Отец как-то рассказывал о старой дурмстранговской привычке, выкованной в ледяных скандинавских чертогах. Школьниками они не хвастались совершенными деяниями — но с гордостью говорили о том, что только намеревались достичь, как древние воители севера, и не боялись ни порчи, ни сглаза.       — Неужели ещё один артефакт, герр Гриндевальд? — спросил кто-то, словно тишина уколола его, и он вспомнил, что должен вставить реплику согласно сценарию.       — О нет, Йенс, армия. Армия бессмертных.       Все снова замолчали, привыкшие к метафорам чокнутого господина.       — Вы увидите, когда придёт время. Я говорю об этом лете. В конце июня в школе останется не так много людей, а значит, Альбус Дамблдор будет уязвим.       Гвендолин слышала в словах отца свои собственные отчеты, допросы и откровения — священные воспоминания, выбеленные насмешкой, выжатые формальностями и высушенные ненавистью ко всему, что касалось преподавателя ЗоТИ. Ей хотелось стыдиться своей английской изнанки здесь, на совещании, перед надменными немцами и французами, но до того эта изнанка была задекорирована таблицами, графиками и списками, что вроде бы волшебнице лично уже и не принадлежала — перетекла в отцовские папки и карты и застыла в строгих черно-белых карандашных схемах.       — Начинать наступление раньше нет смысла, нам ни к чему сражаться с детьми.       — Но можем ли мы точно знать, что Дамблдор будет в школе? — заметил кто-то, и Гвен машинально приняла вопрос на свой счёт:       — У него нет причин отлучаться.       Все обратились к ней.       — Сколько я себя помню, профессор всегда оставался в замке на лето, — продолжала она, — это его дом.       Никто в это не верил, но чудилось, что Геллерт Гриндевальд намеренно скрывал свою дочь Англии, заботясь о ее безопасности и своих будущих планах одновременно. Он смотрел на Гвендолин с отстраненным ликованием — он любил, когда все складывалось само и как надо.       Гвен говорила, словно сияла, как если бы небеса наделили ее, святую, нимбом. Этот божественный свет падал на смиренную фигуру отца, за которым тенью нависало нарисованное незримыми лучами величие.       — Вопрос в том, будет ли в школе кто-то ещё. Даже Армандо Диппет, несмотря на свой возраст, может оказаться серьезным противником. Более того, Хогвартс входит в каминную сеть, туда можно попасть напрямую из Косой Аллеи, а значит, мракоборцам потребуется не так много времени, чтобы прийти на подмогу. Есть ещё тайные ходы, твари в Запретном лесу, некие мифические защитники школы. Даже с армией добраться до нашего врага будет нелегко. Есть ли у нас план? — собранная и вытянувшаяся, спросила она по-взрослому.       Геллерт жестом притянул к себе огромный белый свиток, он повис в воздухе рядом с ним и раскрылся, являя собранию свежий план Хогвартса и прилежащей территории. Гвен почувствовала, что сейчас будут препарировать ее детство.       После собрания ее не задерживали. Она вышла притихшая и вздрогнула, когда Розье коснулась ее плеча.       — Мисс Гриндевальд? — она тут же легко отдёрнула руку. — Мисс Голдштейн ждёт…       — А?.. Точно, благодарю, — рассеяно ответила Гвендолин и неуклюже свернула к лестнице.       Она чувствовала себя узником, пережившим пытку, вот только вместо раскалённых щипцов и кнута был самый сладкий пряник в мире. Она видела, как смотрели на неё прихвостни отца. Как смотрел на неё он сам — это была благодарность, одобрение, может, даже гордость. Словно она была на своём месте и ее ждали там, куда она стремилась. Одинокий ребёнок внутри неё просил остаться. Гвен же твёрдо решила уходить.       На кухне, как всегда, сильно топили. Куинни часто приходила сюда готовить, когда становилось совсем плохо, и приходила часто, так что вскоре на ее причуды перестали обращать внимания. Все знали, что ей страшно и одиноко. Но мало кто задумывался о том, что то же самое она может сказать о всех остальных.       В ноябре Геллерт навещал своего легилимента почти каждый день, Изольда частенько пила с ней чай и держала подле себя на приемах, неизменной же ее спутницей оставалось Винда Розье. Когда Куинни обжилась и успокоилась, ее начали приучать подслушивать и разведывать, что прячут гости, шпионы и пленники в своих головах. Нетрудно представить, под каким соусом подавались Голдштейн эти задания, но как скоро мог такой эмпат, как она, добраться до горькой начинки «всеобщего блага»?       Куинни заняла целый стол — зачарованные скалки, деревянные ложки и венчики радостно бесновались над мисками с тестом, нарезанными апельсинами и баночками с ядрёными пряностями. Кухарки, как обычно, косо поглядывали на всякие чудеса, привыкшие к странностям большого замка, и толпились на противоположной стороне зала.       — Мисс Голдштейн, вы хотели меня видеть, — негромко заговорила Гвен, и та всполошилась.       — Прошу прощения, что заставила вас спуститься вас сюда, мисс Грин…       — Просто Гвендолин, пожалуйста, — несмотря на усталость, волшебнице удалось изобразить мягкую улыбку.       Куинни отряхнула руки и пригласила присесть за край стола, где стояли, убереженные от мучной пыли, две чашки чая.       — Обычно сюда никто не заходит. Я подумала…       — Вы правы. Обе замолчали. Тишина между ними была настороженной и смущенной, словно между влюблёнными или тайными агентами, сомневающимися, что пришли на встречу с тем человеком.       — Я забегала сюда зимой греться. Эти синие огни в каминах, знаете…       — Они слышат, — тихо закончила Голдштейн.       В горле пересохло, и Гвен сделала глоток чая. Она догадывалась об этой системе прослушки, придуманной ее родителями. В Нурменгарде все камины были одинаковыми, во всех горело по обыкновению синее пламя, которым управлял хозяин. Ходили слухи о соглашении Геллерта Гриндевальда с потусторонними силами, которые давали ему эту власть — священное пламя, что карает неверных. Кто-то говорил, что маг не терпит живого огня. Все это, в общем-то, было правдой. Только о трагической гибели Изольды Поттер на костре не знал никто. Да, это была ее ужасная задумка, обратить в силу их единственный страх — огонь, и наделить его коварным слухом. Синее пламя поначалу раздражало и пугало, затем к нему привыкали и из большего страха перед господином смирялись и не роптали на раздражающий синий цвет.       — Вам нужна помощь, — сказала Гвен, и Куинни отвела взгляд.       — Я слышу ваши мысли, мисс… Гвендолин. Я знаю, чего вы хотите.       Девушка напряглась. Все они догадывались, что новый легилимент будет читать их души, пропуская слова мимо ушей. Все этого боялись и были готовы, наставив защитные заклятия на лишние воспоминания. Она не смогла — не было навыков или не захотела, а может, не думала, что к ней проявят интерес. Или же специально оставила свои секреты на виду как приманку.       — Я бы не стала, поверьте, но вы кричите так громко, когда думаете, что этого никто не слышит.       Гвен почувствовала легкое прикосновение к сундуку своих тайн и не стала противиться. Ее узнали, ее услышали — и она возликовала.       — Хотите рассказать ему? Взамен на что-то. — спокойно произнесла она.       — Нет, я… я бы не стала!       Она говорила искренне, и Гвендолин стало ее жаль. Она понимающе улыбнулась.       — Он не поймёт… и не позволит. Но вы можете мне помочь.       — У меня не так много влияния, как вы думаете, — скромно заметила девушка.       — Дело не во влиянии. Дело в вас. Вы хотите бежать, — Гвен внутренне сжалась. Впервые кто-то произнёс это вслух. — Бегите. Я не думаю, что сумею вам помочь, я не знаю, как делаются интриги. Поэтому просто прошу: когда будете в Лондоне, передайте… — она показала уголки писем, спрятанных в кармане фартука.       Гвен усмехнулась и вдруг расхохоталась, громко, до слез. Легилимент смотрела не неё с ужасом и непониманием — о чем она только думала? Ее собеседнице ничего не стоило отобрать конверты и побежать к отцу — она и сама была на него до жути похожа в этой безумной истерике. Но девчонка не дергалась с места. Напротив, она расслабилась и была уязвима как никогда. Смех скоро стих, и она, все ещё трясясь от не произнесенной шутки, извинилась.       — Если бы вы хорошенько покопались в моей памяти, то узнали бы, что последнее доверенное мне письмо я прочла и спалила, так и не донеся до адресата. Отправьте сову. Я вас прикрою.       Куинни растерялась. Они замолчали, и Гвендолин снова ощутила легкое прикосновение к своим мыслям.       Выпечка, кажется, начала подгорать. Голдштейн спохватилась и вскочила на ноги, апельсиновые булочки упали на поднос, румяные и ароматные.       — У вас были свои причины, — неловко пожала плечами она и поставила рядом с чашками по блюдцу с десертом.       — Откуда мне знать, что в ваших письмах не будет просьб о помощи и секретных сведений? Если я хочу уйти отсюда, не значит, что буду рисковать безопасностью своей семьи.       — Пожалуйста, — легилимент поймала ее серьезный взгляд. — Я знаю, что такое семья. Это письма моей сестре и ещё одному человеку…       Сестре? Тина Голдштейн. Мракоборец с Пер-Лашез.       Гвендолин медленно встала, так и не прикоснувшись к булочке, но Куинни схватила ее за руку и заговорила быстро и отчаянно:       — Я не собираюсь сбегать. Я просто хочу, чтобы она знали, что со мной все в порядке.       Гвен прикрыла глаза и вздохнула. Стоит аврору получить весточку, даже самую безобидную, она кинется искать сестру по всему миру. Такая у них порода. И ей ли не знать, насколько мракоборцы могут быть жестокими.       — А второе письмо?       — О, оно для одного не-мага. То есть маггла. Он безобиден и очень волнуется за меня. Прошу вас…       — Тот, из-за кого вы здесь, — Гвендолин снова присела и почувствовала руку девушки на своей коленке. В ней были два конверта. Она мысленно усмехнулась этой детской осторожности и спрятала их в карман пиджака. Затем непринужденно взяла тёплую выпечку со своей тарелки.       — Он тоже пекарь, — смущённо заметила Куинни и опустила взгляд. — Спасибо.       — Я оставила позади близких людей, как и вы, — открыла вымышленный фотоальбом Гвен, чтобы не думать о сочувствии. — И не хотела бы возвращаться в Англию, чтобы не встретиться с ними ненароком на улицах Лондона.       — О, поверьте, поэтому вы именно туда и направитесь первым делом.       Бедная, бедная Куинни. Эти письма Гвен читать не хотела, но сжечь их стоило — желательно подальше от проклятой башни. Она сама перестала отвечать на беспокойные сообщения Поттеров год назад, после того, как ее настоящая семья воссоединилась. Сначала она часто гадала, считали ли ее мертвой, пропавшей без вести, разорвавшей отношения из тщеславия и прекрасной жизни в Америке, или предательницей, все же отыскавшей отца. Затем писать ей перестали, и Поттеры остались в призрачном прошлом. Был Нурменгард, а был весь остальной мир. Когда-нибудь он должен был перейти в руки ее отца, или наоборот, и все эти оборванные связи наладились бы вновь. Возможно, потом Гвен упрекнёт себя в том, что верила в это, в том, что не пропустила через себя ток оголенных проводов, чтобы в буре войны и неизвестности люди наконец услышали друг друга, но сейчас она была миллионы раз права. Она была чертовски хороша в том, чтобы сжигать мосты, свои и чужие.       Гвендолин не знала, отчего была так отрешенно спокойна. В эту ночь ее ждали на горе Броккен, а она так и не решила, полетит ли туда, или куда-нибудь ещё, или останется в замке, повременив со своим бегством. Может, ей стоило выполнить просьбу Голдштейн и сдать Нурменгард с потрохами? Тогда ее могли казнить за компанию с родителями, а могли вручить Мерлина. Но никогда ее не приняли бы в Англии с распростертыми объятиями. Не смогли бы не судить, не шептаться и не обвинять в грехах, которых за ней было предостаточно. Она не хотела и боялась этого, она была научена горькой судьбой своей матери. Что скажет Саймон, Маркус, профессор? О дяде она даже не думала. Она уйдёт, как уходила Изольда, скроется, сбежит, исчезнет, пока не умрет в одиночестве. Может, ее прикончат раньше, если повезёт.       Было около семи и ощущались скорые сумерки, когда Гвендолин постучала в дверь Криденса. Он встретил ее привычной угрюмостью и впустил к себе.       Первым делом она потушила голубой огонь, а затем, к удивлению обскура, достала из кармана огарок свечи и поставила в подсвечник, притянутый со стола. Заклинанием зажгла фитиль и опустила на пол перед оглохшим и ослепшим камином.       — Садись.       Они уселись на ковёр друг напротив друга. Гвен уставилась на свечу и закрыла глаза.       — Они слышат нас через огонь в камне. Ты знал?       — Даже не думал, — ответил парень, кажется, не сильно удивившись, — а кто слышит нас через эту свечку?       — Вероятно, только Бог.       — Брось, Гвен. Я знаю, что ты в него не веришь.       — Может и так. Но скоро нам понадобится его помощь.       Она открыла глаза и посмотрела на парня. В темных зрачках отражалось пламя, теряющееся в уставших, тяжелых лучах уходящего за Альпы солнца.       — Он сказал, что мы нападем летом, может, в июне. Он ещё пригласит тебя к себе, но я хотела, чтобы ты узнал от меня.       Криденс подобрался, и Гвен мысленно сморщилась от этого доблестного выражения на его лице — рыцарь, узнавший о крестовом походе.       — Ты знаешь, что готов.       Он все молчал, гадая, удивит ли она его чем-нибудь ещё.       — Это все? — спросил он наконец с ленивой ухмылкой.       Девушка притянула к себе колени и положила голову на них.       — Я хотела спросить, не держишь ли ты на меня зла.       Обскур прыснул от смеха. Гвендолин осталась серьёзной и как будто действительно ждала ответа.       — Зачем тебе это?       — Я должна знать. Вдруг ты мечтаешь придушить меня во сне?       — Если ты умрешь, здесь будет совсем невыносимо. Но иногда, признаться, мечтаю.       — Это «да» или «нет»?       — Это «не знаю». Я правда не знаю. Как только я решаю тебя возненавидеть, ты оказываешься рядом, чтобы напомнить, как нужна мне.       — А если вдруг не окажусь? Если исчезну? Умру?       — Возненавижу тебя за то, что тебя нет. И буду вспоминать о тебе только хорошее. Ты что-то замышляешь, ведь так?       — Я всегда что-то замышляю, — бросила она и продолжила: — А если мой отец прикажет тебе убить меня?       — Вопрос с подвохом, — протянул Книденс и запустил руку в волосы. — Боюсь, что могу ответить неправильно.       — Он нас не слышит, — она кивнула на камин.       — Зато слышишь ты.       — Если бы я закрыла уши, эта игра потеряла бы смысл.       — Тогда скажем так, я бы подумал дважды.       — Хорошо, — Гвен отшатнулась и перестала задавать сложные вопросы.       — Я бы не хотел, чтобы такое случилось. Что бы ты там ни придумала, бороться против тебя — последнее, что я могу себе представить. Ты учила меня не для этого. Я бы хотел прикрывать твою спину.       Волшебница грустно улыбнулась. Как мало надо сироте, чтобы влюбиться. Грамм внимания и заботы. С ней почему-то это работало плохо. Она ставила под сомнение свои чувства абсолютно ко всем. Даже к родителям. Даже к самой себе.       Она возвращалась в свою комнату, когда было совсем темно. Под кроватью ее терпеливо ждали метла и давно собранный саквояж. Антонио, должно быть, спал на спинке кресла и не подозревал, что вскоре заботиться о нем придётся совсем другим людям. Гвен надеялась на доброту матери, преуспевшей некогда в магозоологии. Мучала ли ее совесть, когда она оставляла Фареры и свой волшебный садик с пикси и лепреконами, искалеченная судьбой и страстью? И где все эти преданные ей существа теперь?       Гвендолин решила лететь сегодня же. Будет холодно и тяжело, а главное, чересчур замороченно: не уронить вещи по дороге, не забыть спрятать их в горных зарослях, заставить себя веселиться с другими ведьмами, разорвать договор со Смертью и очнуться на пепелище живой, зная, что не будет уже в этом мире ни одной тёплой постели, где она могла бы пережить свою болезнь. При воспоминании о прошлом шабаше по спине пробежала дрожь. Может быть, теперь будет не так больно и страшно?       Ещё было время на подготовку. Ей надо было хорошенько вымыться и собраться с силами, и она чуть ли не бежала, не в силах скрыть волнение.       Завернув за угол, Гвен обнаружила, что перед ее дверью расхаживал старик Гуго, и зашагала медленнее. Обычно так отец передавал ей сообщения, и она непроизвольно старалась избегать домовика, когда он искал ее по всему Нурменгарду.       — И где она так поздно ходит? — проворчал эльф себе под нос, а затем произнёс громко и официально: — Герр Гриндевальд ожидает вас в библиотеке, фройляйн Гриндевальд. Он просил взять с собой мантию и пальто.       Гуго коротко кивнул и исчез. Гвен так и осталась стоять в коридоре, пытаясь унять вдруг разогнавшееся сердце. Она спешила. Она горела своей решимостью, и не было такой силы, что могла бы ее задержать. Но отец ждал, и не прийти означало бы навлечь на себя ненужные подозрения.       Мантия-невидимка и пальто. Последний раз он заимствовал третий Дар Смерти, когда отправлялся в Азкабан. Интересно, с какими темными силами им предстоит иметь дело на этот раз?