Воспитание Виконта и не только...

После окончания рассказа оба собеседника сидят молча несколько минут. Герберт снова решил прервать молчание первым. Г: А я ведь всегда знал, что родом ты из благородных. А: Да что ты! Каких благородных… В селе всю жизнь просидели, наследство нам ниоткуда не пришло, на одёжу едва денег хватало. Г: Альфред! Твой отец.. он же… он просто герой! (Альфред вопросительно смотрит на Герберта) Нет, правда. Он не задумываясь пожертвовал своей жизнью ради спасения другого, ради спасения ребёнка. Это же настоящий подвиг! А кто, кроме благородного человека, способен на подвиги? Отец мне всегда говорит, что неважно, где человек живёт – в замке или в землянке, потому что «благородство выражается прежде всего в поступках, а не в достатке и положении!» А : Он прав! (улыбается) Быть может, и были у меня в роду благородные. (улыбка исчезает с его лица) Хотя, теперь – то какая разница… Папу всё равно никак не вернуть … Молчание. Г: Ты прав, твоего папу не вернуть, так же, как и мою маму. А: Она тоже умерла? Г: Да… А: Давно? Г: Мне было тогда семь лет. Я помню всё не очень ясно, как – то размыто… Помню, что тогда у нас в доме было много докторов, что отец был очень мрачным, а слуги впервые тогда были такими тихими. На похоронах я наконец – то понял, что произошло, и очень сильно плакал. А вот отец…(его глаза наливаются слезами). А: Что отец? Г: Он не плакал. Совсем! Ты понимаешь?! Это значит, что он не любил её, да?! Я тогда просил, умолял его заплакать, сказать, что он её любил, а он оттолкнул меня! Никогда я ему не прощу тех похорон. А: Ну, знаешь, может быть он не плакал на похоронах, но потом он наверняка говорил с тобой о матери? Г (очень раздражённо): Ничего он со мной не говорил! (его раздражение пропадает, на лице выражается глубокое отчаяние) На следующий день после похорон в нашей жизни всё изменилось. Отец стал страшно угрюм и печален, к тому же очень зол. Он с жуткими криками выгнал из нашего дома всех слуг, оставив только старика – Куколя, на которого часто ругался, а тот стал выпивать… А: Мдааа, твой отец очень переменился… Г: Он стал груб со всеми, а меня просто возненавидел. А: Как? Тебя - то за что? Г: Его спроси!!! За малейшую провинность он жестоко наказывал меня. Вошёл в его кабинет без стука – остаёшься без ужина, неправильно выполнил задание по грамматике – розги, случайно капнул супом на скатерть – в угол на горох. А иногда, как он выражался «для воспитания», вообще в тёмном подвале запирал на целый день, в котором было очень страшно и холодно, а в самом тёмном углу ужасный и противный паук плёл свою жуткую паутину, и я сидел там голодный, один…. А(как бы про себя): Ну, это уже не воспитание, это пытки какие – то…(вслух) А раньше этого никогда не было? Г: Да я не мог помыслить, что такие наказания вообще бывают! Он так до 17 лет надо мной издевался. Потом я тяжело заболел, а после моего выздоровления он отдалился от меня, да я и сам не хочу с ним разговаривать… Никогда до смерти мамы этого не было. Случалось, конечно, наказывал он меня, но самым страшным наказанием был его упрёк и грозный взгляд. Молчание. Г (грустно): И главное – никогда, никогда я не видел на его лице и следа скорби по маме, ни разу он со мной не поговорил о ней… Будто и не было её вовсе…(плачет, Альфред обнимает его). Если б ты знал, как мне её не хватает! Она была для меня солнышком – такая добрая, светлая, чистая душа! Всегда утешит, приласкает. (улыбается со слезами на глазах) Я, честно сказать, часто думаю о ней по вечерам, когда ложусь спать. Иногда мне кажется, будто я слышу её голос – тот тёплый, нежный, хрустальный… (достаёт из – под подушки маленький овальный медальон с золотой цепочкой, на котором изображена прехорошенькая головка: белые до плеч волосы, глубокие синие глаза с очень длинными ресницами, мягкий кроткий взгляд, слегка стыдливый розовый румянец на щеках) Вот, смотри. А: Ой, какой ты здесь красивый. Г: Это не я, это мама. (вздыхает) Это её единственный портрет. А: Поразительное сходство! Г: Мне все говорят об этом. Сидят молча, и, крепко обнявшись, смотрят на портрет. В этот момент, бесшумно приоткрыв дверь, Григорий Иванович сморит на них, к нему подходит профессор. П(довольно громко): Ну что, как себя чувствует больной? ГИ: (он слышал всё, о чем говорили друзья) Тише! Смотрите – ка (указывает на юношей) П: Ох ты, батюшки, вместе сидят…, Альфред говорил, что боялся его, и тут… ГИ: Мальчишек горе связало… П: Да…. Мой ведь сирота. Я же ему и вместо отца, и вместо матери. ГИ: А и Герберт, считай, сиротка… Матери нет, а отец… Ай, (махнув рукой), деспот ледяной. П: А по-моему, коллега, вы преувеличиваете. Он старается дать сыну приличное воспитание, а для этого нужна строгость, которую он и проявляет, и, мне кажется, недостаточно, Герберт всё – таки избалован. ГИ: Да что вы говорите, профессор! Это не строгость, а издевательство и разрушение душевной организации. Строгость полезна тогда, когда разумна, а тут… Нееет, я решительно поговорю с ним, серьёзно поговорю, а то такой «строгий отец», глядишь, совсем парня замучает своим «воспитанием». (уходит).