Pute

Темнота заползала в комнату потоком летнего воздуха. Она была пропитана свежестью горных ручьев и высотой, она была холодной и морозной, спустившейся с горного хребта вниз лавиной, сметающей исполинские деревья на своём припорошенном песком и крупной галькой, горном пути. Темнота приносит с собой ворох дубовых и кленовых листьев, в её руках гнездятся еловые шишки и пахнут смолой деревяшки. Темнота облачена в янтарь, её голову покрывает кленовый венец и пёстрые платья из листьев облегают её стройный стан. Печалью подернуты глаза неба, серые комки влаги тяжело налазят друг на друга и воздух проносит в себе сладковатые миазмы грусти, уходящее солнце слишком быстро прощается и скрывается за синей дверью со слазящей краской. На черном атласе неба рассыпаются неловко блестками звезды, они мерцают и въедаются в темную кожу несмываемыми пятнами. Я лежу в своей кровати и мои глаза открыты — я чувствую себя оборотнем, зверем. Уличная ночная прохлада зовёт меня и я боюсь перечить, её голос отдаётся пульсацией в мозгу. Мои руки поднимаются вверх, бледные пальчики касаются воздуха и ловят эфемерное ощущение присутствия. Рядом со мной лежит рыжая девчонка с нелепой кудряшкой, её глаза закрыты, а веснушки тлеют углями на её лице. Девочка спит, раскинув руки и выпятив живот, прогнувшись в спине. Её красный рот открыт. Я сажусь на кровати и моё размытое по краям зрение улавливает взгляд, серьёзный и тяжелый, он впивается мне в спину осиновым колом и оседает в желудке тошнотой. Я поворачиваюсь словно в замедленной съёмке и встречаюсь взглядом с черноволосым пацанам. Его лицо похоже на фарфоровое, оно отражает слабый свет из окна, его волосы падают черным вороньём и взлетают, когда он поправляет их рукой. Я кладу руки на покрытые сонной пленкой перила моей маленькой кровати, я смотрю отчаявшимся мучеником в бездну глаз мальчишки, а он смотрит бездной в мои. Он открывает рот в зевке и прикрывает его ладонью, а я с трудом узнаю в ребенке утреннего незнакомца рядом с резиновой девочкой-вороной. Ароматная, густая, словно гречневый мёд, ночь кладёт ладонь на его лицо и оно преображается, искривляется до неузнаваемости. Лицо мальчишки печальным призраком умерщвленного великого прошлого высокомерно поглядывает, он моргает своими карими глазами и смотрит — бесконечно долго, изучающе, но я до сих пор чувствую во взгляде его ребёнка. Поэтому не боюсь. Чудесное порождение ночной страсти отворачивается и прячется в тени быстрее, чем я успеваю оставить образ его в памяти. В комнате с детскими телами снова темно и тихо, ощущение присутствия спало, а с ним и блеклый призрак ночи уходит, укачивает моё тело в своих объятиях и я засыпаю, невидимый ветер ворошит мои чёрные волосы, в кудрях путаются отблески печальных звездных глаз, они сыпятся блестками на землю и покрывают волосы и лбы спящих детей звездной пылью. Сон был невнятный и сумбурный, он пестрил красками и затихал, ниспадая до еле слышного колебания сероватой воды, где сухим листком стихия уносила хлипкую лодочку двух влюблённых сердец. * Свежее утро приносит с собой затянутое облаками серое небо, блеклый белый диск солнца на нём и пушистость тумана, бродячей кошкой вьющейся возле порога. Он ластится к рукам «mère», он огибает её ноги, скрытые подолом пышной юбки, он стелится шлейфом за её спиной и псом рычит на детей в Доме. Дом рычит на него в ответ, скалится дверями и щурится окнами, он возвышается над туманом темным великаном-людоедом с высокой горы и белая дымка отступает в испуге, она растворяется под подолом и теряется скрипом соли на ботинках. Начинает моросить мелкий дождик, порог намокает и темнеет, — небо хмурится и тучи сгущаются. Где-то в дали слышится пока ещё тихий рокот грома. «mère» смотрит на нас, её взгляд прикован к темноволосой резиновой девочке-вороне. Женщина улыбается одними своими холодными фиолетовыми глазами, она подходит ближе к девочке и мне хочется закричать, чтобы бестолковая девчонка рвала когти. Желательно настолько быстро и стремительно, чтобы ни одна живая душа не успела пойти следом. Но я молчу, я тихо сижу на руках у вполне мускулистого паренька лет десяти на вид, у него сильные руки и мощный торс, как для совсем ещё сопляка. Он прижимает меня сильнее чем нужно, от чего я пищу и, надеюсь, что больно дергаю его за свисающий, каштановый, жесткий, как наждачка, длинный локон. Он тихо ойкает и чуть не упускает меня, и я, испугавшись, ещё сильнее сцепляю пальцы на локоне. Мальчишка охает и ахает, но меня перехватывает, и теперь я удобно располагаюсь на его согнутых в локтях, сильных руках. Он просит меня отпустить его волосы, на что я ещё раз ощутимо дергаю локон, а уже потом отпускаю, расслабляюсь и откидываю голову ему на плечо. У девочки, на вид ей лет девять, на руках так же сидит ребёнок, они оба тихо смеются и по-доброму смотрят на нас. В её задорных карих глазах плещется веселье вперемешку с умилением, и я боюсь её, потому что это как-то нездорово, вот так таращить свои моргала на честных людей. — Кажется, — начинает она, и голос её — журчащий ручей, — ты нравишься Люци, Рикки. Мальчишка хмыкает и сокрушенно качает головой, мол, нет, подруга: — Единственное, что ему, — он слегка подкидывает меня на этих словах, я до побелевших костяшек цепляюсь в его рубашку и возмущённо пищу, дергаю пацана за прядь. Он морщится и добавляет, — нравится во мне, так это дергать меня за волосы. Не понимаю, что он в них-то нашёл, Лилли. Жалуется Рикки и разжимает мои пальцы на его локоне, теперь он болтается, словно труп висельника, и дернуть пацана за волосы теперь становится моей святой миссией. Девочка смеётся и откидывает назад светлую русую косу, она ласково гладит ребёнка у себя на руках по светлой голове и на её губах замирает восковая улыбка свечи — тает при прикосновении. — Как по мне, то твои волосы весьма хороши, не будь настолько занудным, — говорит Лилли, улыбается ещё более нежно и сладко, от чего уровень сахара в крови у меня подскакивает и я начинаю опасаться за своё здоровье: сахарный диабет мне точно не нужен. Вместе с сахаром подскакивает и румянец на щеках Рикки, словно притаившимися снегири важно выпячивают свои мелкие птичьи грудки. Его сердце начинает биться чаще, и он бурчит нечто невразумительное, ещё больше наливаясь спелым яблоком краской смущения. Уу, понеслась душа в рай, мать его, пиздец, товарищи, приехали. Даже если бы я разделял стремление Рикки (я уже называю этих по именам, до чего я докатился, черт возьми?) быть любимым, то, наверное, ограничился бы признанием в своих чувствах, стойко бы снес отказ и пошёл заливать слезами своё разбитое сердце так, чтобы никто никогда не узнал о проявлении слабости. Также можно было бы зайти в магазин за мороженым, пирожными и спрайтом, запереться в своей комнате и не выходить от туда где-то дня три. Почему вариант с согласием и взаимными чувствами я даже не рассматриваю? На это есть несколько своих причин, в числе которых предательски затесался детский фактор: даже если чувства будут взаимны, девочка точно их не озвучит, потому что тогда сработает факт наличия детской жестокости, когда гонениям и травле подвергаются обе стороны предположительных романтических отношений. А так как ей это не нужно, то она будет отрицать своё прямое отношение к неудавшейся попытки завязать хоть какие-никакие взаимодействия, носящие прямое значение романтических или хотя бы дружественных, между представителями разных или одних полов. Опыт подобного характера у меня уже был, и проявлял я знаки внимания к, как ни странно, представительнице женского пола, моей светловолосой и темноглазой однокласснице, имя которой до сих пор отдаётся неприятными ассоциациями и воспоминаниями. Тогда я совершенно не думал о последствиях моего знакомства, когда одна половина детей на моей параллели считала меня девчонкой, а другая — геем, поэтому моя пустая белая бошка решила, что показать моё прямое отношение к мужскому полу и признаться в пылкой детской влюбленности одновременно — отличная идея. Конечно, отличной эту идею назвать будет так же просто, как и потребовать (и получить без кровопролития и угроз!) равноправия полов и искоренения системы совершения правосудия через определённые органы (суд) за Кораном у определенных стран. Естественно, девочка отказала мне, бледной моли с женовидным лицом, который был ещё и ниже её на полголовы. Свидетелями моего позора были, к величайшему сожалению, послы от других классов, с которыми мы вели негласную холодную войну. Каким образом мы собирались достичь перемирия — загадка для меня до сих пор, да и я не был ни стратегом, ни военачальником, ни даже солдатом — я отвечал за оформление и дизайн оружия и касок для войн во дворе школы. В любом случае, гнобили меня не особо сильно именно из-за моей роли, которую мне присудила генерал (или какое там было у неё звание?) с лёгкой руки которой любое обмундирование должно было выглядеть стильно. Анна считала красоту действительно важной, на почве этого мы и неплохо сдружились. Но потом мы с мамой переехали, и общение с моей первой и, наверное, единственной подругой, прекратилось. Я лениво выплыл из зеленоватой дымки собственных мыслей от тычка под рёбра. Злобно сверкнув глазами, я поднял свою макушку на знакомую до зубного скрежета девочку, сидящую на руках у мальчишки, возрастом постарше моего. носителя? Кареты? Ээ. лошади? Транспортного средства? Ладно, в любом случае можно будет позже подумать над тем, как всё же следует обзывать Рикки, ведь моя гордость только что снова была задета. Я извернулся в кольце рук мальчишки и устроил голову ему на плечо, напряжённо всматриваясь в зеленые глаза напротив. Как в такой неудобной позе она умудрилась меня пнуть — загадка похлеще чем цель дипломатической миссии в моей прошлой школе. Я обиженно вылупился на неё и старательно засопел, выражая всю степень моего недовольства звуками. Дети на фоне галдели, шумели и жужжали, как полчище плотоядных мух, и довольно сильно раздражали единственным фактом своего присутствия. В центре этого ажиотажа была резиновая девочка-ворона. Пока я, правда, не понимаю, почему. Вдруг, Рикки подал голос, обращаясь к мальчишке, у которого на руках ютилась девчушка (мой естественный враг — подумал в тот момент я): — Даже Софи хотят удочерить, хотя она такая противная, фу, — брезгливо пождал розовые губы пацанёнок, на его щеках потух костёр румянца и теперь он вполне неплохо контролировал себя. Видимо, он ведёт себя так только возле Лилли. Кстати, а где она? Я оторвал взгляд от лица-сердечка своего «естественного врага», которому захотелось вновь пнуть меня, схватил болтающийся локон Рикки и с остервенением дёрнул его. Естественно, мальчишка взвыл, а на его чертыхание обернулась Лилли. Я помахал ей ладонью и улыбнулся так слащаво, что аж скулы свело. Она засмеялась и помахала в ответ, её смех рассыпался песком песчаного замка, смытый бирюзовой, широкой ладонью моря. Мальчишка злобно глянул на меня, его губы поджались и, убедившись, что ни «mère», ни Лилли ничего не видят, он треснул меня по ягодицам, вызывая бурю из глубинки моей души. Я разрешаю бить себя по заднице только за деньги, остальным ломаю пальцы сумкой! Где моя чертова сумка? — Мм, нехорошо судачить, Рикки, — тянет мальчишка, голос у него текучий и сладкий как мёд из полевых цветов. — хотя я не могу с тобой не согласиться, несправедливость какая-то, да? — цыкает, и теперь обращается только к девочке: — да, несправедливость, да, Эмма? Он говорит, коверкая слова, и я начинаю чувствовать к нему отвращение. Ненавижу, когда слова коверкают, мы же единственные разумные существа, какого лешего же мы не уважаем собственную речь? Фе, тошнит от таких людей. Но теперь хотя бы знаю, как зовут моего «естественного врага». Я отворачиваюсь и встречаюсь взглядом с беловолосым мальчиком, сидящим на коленях Лилли. Мне кажется, или когда девочка разговаривала с Рикки, то держала на руках другого ребёнка? — Мм, — мычу я, быстро потеряв интерес к мальчику, и приобрёл его к локону моего. благородного гнедого коня? Ладно, пусть пока будет так. Я дергаю его за волосы опять. — Боже, мне так тебя жаль, Рикки, — говорит пока безымянный для меня мальчуган. — хочешь, я заберу Люци, а ты возьмёшь Эмму? С ней будет легче, чем с этим горе-парикмахером, — смеётся, и смех его — булькающий звук крови, выливающейся из распоротого горла потоком красной жидкости. Рикки с остервенением кивает и оттягивает меня подальше от своих замечательных волос. Нет, тупой конь, нет! В любом случае, теперь я обживаю пространство рук и терпения всё ещё безымянного для меня парня. После того, как я устраиваюсь удобнее, на меня наваливается лавиной усталость, и я на секунду прикрываю глаза, а открываю их, когда сижу уже за столом, хотя чувства, будто я спал, не было. В любом случае, с этим можно разобраться позже. * Такие свои состояния я привык называть «провалами», словно из моей памяти вырезали кусок, как из хлеба — мякиш. Они случались довольно редко после первого случая, да и не длились дольше минуты, поэтому акцентировать внимание на них мне казалось весьма ненужным да и вообще весьма лишним, так как я начал познавать этот мир: наловчился передвигаться на нижних конечностях за месяц пребывания здесь, и теперь оперативно исследовал Дом по стеночке. На улице я так же предпочитал ходить и собирать всяких жучков, цветочки и пучки травинок, чем сидеть возле порога и марать мелом дорожку, как основная масса детей в возрасте от года до трёх. Мелкотню, начиная с четырёх лет, вместе со всеми детьми забирали куда-то, куда мне пока ходу не было. Но я не особо расстраивался и пытался наладить связи с остальными детьми. Но у меня это дело не продвинулось дальше Рэя — он был единственный, кто шёл со мной на контакт, черноволосый мальчик-азиат приятной наружности, которого я видел вместе с резиновой девочкой-вороной в день моего столкновения с Эммой. Кстати, ту девочку звали Софи, и после дня «первого провала», я её больше не видел. Однако у меня такое чувство, будто тут что-то не чисто. В любом случае, пока это не моё дело. Мне ещё предстоит разобраться с природой «провалов» и попытаться их искоренить, сделать что-то с вечным, бесящим надзором «mère» и поесть. Я, мать его, уже во второй раз — растущий организм! Мне ведь можно?