Pute

В этой столовой мне всегда нравились окна: большие, красивые, сквозь них пробивается изголодавшимся путником косые солнечные лучи и бьются стаей кровожадных варваров капли дождя, ветер свистит и окна трясутся в немой истерике хлипких деревьев, что со временем вырастут в исполинских древесных великанов с поселениями птиц в зеленых волосах. В столовой, не смотря на утренний оглушительный шум, кормили вполне сносно и по расписанию – непозволительная роскошь для меня-прошлого. И кто бы что не говорил, подобная жизнь меня вполне устраивает. Если нас будут продолжать так кормить, я буду счастлив, а там хоть камни с неба. С тех самых пор, как я научился передвигаться на своих двоих прямо, я стал, как человек прямоходящий, пользоваться бОльшим уважением как и у детей своего возраста, так и у детей постарше, однако «mère» мои подвиги не впечатлили. Пф, подумаешь, больно надо. Но перед Джейми, тем пацаном, коверкающим речь, Рэем, милашкой и обаяшкой в общении с такими как я, и, как ни странно, Эммой, с которой мы сошлись на почве искусства и страсти к морским приключениям, я вполне смог похвастать своими неземными талантами и попытался станцевать что-то, лишь отдаленно напоминающее вальс. Большу́ю роль в восприятии этого факта сыграло то, что я просто назвал этот самый танец, так ещё пригласил Эмму, которая оттоптала мне все ноги, и я понял, что для танцев пока рановато. Ну так вот, возвращаясь к теме нашего феерического примирения с рыжеволосой, будет преступно не упомянуть, что в бытие мною ещё тогдашним, я, с лёгкой руки матери, просто не имел никаких развлечений кроме книг и рисования. Конечно, я мог прибиться к стайке мальчишек в моём дворе и убивать голубей кирпичами, но я боялся подходить к буйному пацанскому племени, а они в ответ боялись меня и считали привидением, умершим от голода. Почему они так считали – тайна для меня до сих пор. Так что в этой жизни (это так чертовски круто и одновременно страшно и жутко звучит!), я с особым трепетом отношусь к рисованию и очень хочу приобрести все те навыки, которые утратил. Пока получается не очень, честно скажу. Ну так вот, я в третий раз возвращаюсь к теме нашего с Эммой примирения через тернистую степь искусства и страсти к морским странствиям, и на этот раз всё же надеюсь донести всю глубинную суть нашего феерического зарывания топора войны. В тот день было пасмурно и жарко, душно и небо было тяжелое – давило на виски. В воздухе пылью летал запах грозы, а мне совершенно не хотелось отходить от дома. Поэтому в этот редкий день я сидел вместе со всеми детьми на пороге и марал цветным мелом квадратики дорожки. Эмма тогда сидела дальше, чем обычно, и припрягала к процессу творения белобрысого мальчонку, который, видно, совершенно не был против. Что они рисовали лично мне дела не было, да и если они не трогают меня – я тоже их не трогаю. Сейчас меня интересовал лишь собственный псевдопейзаж, который, между прочим, выходил не настолько плохим, чтобы мне приходилось раз за разом начинать работу сначала. Рэй копошился где-то рядом, наблюдал за моей работой и смотрел тяжело, его взгляд всегда был тяжёлый, а в моменты моих творческих порывов он становился ещё более невыносимым. Временами мне казалось, что мой знакомец не одобряет их. Причина была мне неизвестна, а узнавать её меня не шибко тянуло, если быть откровенным. В очередной раз сделав лишний мазок мелом, я откинулся назад, чуть не припечатавшись затылком об землю и издав полузадушенный то ли вскрик, то ли мат. В любом случае, Рэй лишь на мгновение отвлёкся от увлекательного, если судить по его сосредоточенному лицу, наблюдения за гусеницей, целеустремлённо ползущей куда-то вверх по листочку на палке, но тут же вернулся к прерванному занятию, когда убедился, что я вроде бы ничего себе не отбил, ну или же его интересовало нечто куда более приземлённое, например, кусок зеленого мела, отброшенного мной в порыве творческого разочарования куда-то в сторону, а не те высокие цели, которые я приписывал ему. Я разочарован, Рэй, весьма и весьма разочарован. Но чтобы показать всю степень моего напускного разочарования и боли от предательства (в последний момент я вспомнил, что сердце находится не справа) мне пришлось, в лучших традициях школьного драмкружка, вскочить и, прижав тыльную сторону ладони ко лбу, скорчив страдальческую гримасу, отправится прочь от Рэя. Ибо видеть тебя не желает царь, смерд! Направление я выбрал наобум, предварительно сняв со лба ладонь и полностью проигнорировав вопросительно-насмешливый взгляд Рэя, брошенный через плечо. Честное слово, этот пацан действительно раздражает всем тем, чем только может раздражать мальчишка его возраста. Но взгляд! Наверное, он второй (первый, естественно, ныне покойный Алан Рикман, земля ему пухом) человек в моей жизни, который может передавать гамму эмоций взглядом, не меняясь в лице. Но почему я так не могу? Это что, какой-то особый вид магии, непостижимый для обычных смертных? Почему-то я очень сильно завидую и этот факт жутко раздражает меня. Я остановился, злобно фыркнул и капризно топнул ногой, а потом с удивлением обнаружил себя рядом с беловолосым пацаном с белой-белой кудряшкой, словно она и не кудряшка вовсе – изогнутый рог овечки. Мальчуган внимательно посмотрел на меня, а я опознал его как смутно знакомый силуэт, который таскался след в след за Эммой, за моим единственным естественным врагом. Я внимательно прищурил глаза и опустился на корточки, сдвинув брови к переносице и брезгливо поджав свои теперь, словно мир действительно решил издеваться надо мной всерьёз, алые губы. Неожиданно для самого себя, я стал воплощением Белоснежки, сказка о которой так нравилась мне в детстве. Ну а как она может не нравится шестилетнему ребёнку? Вдруг, мальчишка склонил голову и я испугался, что его воробьиная шейка не выдержит массы головы и переломится («хрусть» – я даже слышал этот звук ломающийся позвонков). В немой попытке спасти его от такой безвременной и бесславной кончины, мои руки сами выпутались из церковной ночнушки и устремились к перехвату кажущейся такой большой для такого маленького и хлипкого тела, головы. К сожалению, а может и с счастью я не успел ничего сделать, а шейка у пацанёнка не переломилась из-за быстрой смены угла наклона головы. Ну что, я могу выдохнуть спокойно, да? Мальчишка удивлённо смотрит на меня, клипает своими водянистыми голубыми глазами и вдруг протягивает мне свою ладонь. – Привет, я – Норман, – говорит он, и его речь звучит иначе, она коверканная и невнятная, он путается в словах но я четко могу выделить именно эту фразу. Не парься, пацан, у самого такие же проблемы. – а ты кто? Вопрос, если быть честным, ставит меня в тупик: я могу сказать ему своё старое имя, а могу назваться Люци. Почему-то делать ни то, ни другое желания нет абсолютно никакого. Поэтому я открываю рот, потом закрываю и снова открываю: – Привет, Норман, – пытаюсь повторить его имя, но буква «р» выходит картаво, и звучит как в «belle-mère»* и я чуть ли не рычу от досады. Вдруг, из-за дерева выплывает призраком «mère», и я в который раз осознаю реальную вездесущность выражения «вспомни солнце – вот и лучик». Женщина несёт на руках Эмму, которая увлечённо комкает в руках нечто, до одури похожее на те шапки из газет, которые я так и не научился делать. Да и вообще, оригами в любом его проявлении – совершенно не моя стихия. Вы не поверите, но я действительно не могу сложить даже самолётик. Не понимаю, как люди делают эти сложные штуки типо слона или жирафа. И даже клей не используют! Это точно какая-то очень чёрная и глубокая магия, которую даже таким как я не постичь. Помню, как погорел однажды на своём неумении складывать розочки из салфеток. Мерзкая, неприятная история вышла, я потом месяц на розовые салфетки в крапинку смотреть не мог, и, как на зло, дома только такие и были. Ох, что-то сердечко заныло, никак старею уже, ух. – Эмма! – Восклицает Норман на своём жутком английском, а я в очередной раз хватаюсь за голову, правда, только мысленно, и прежде чем поражаться тому, что живу с этими двумя в одном доме, я задумываюсь, как можно мысленно хвататься за голову. Ладно, что там говорил тот полукитайский Малфой на минималках*? «Мама, роди меня обратно», кажется. Однако в моём случае это точно не аргумент. И черт, от этого даже грустно немного. Я шмыгаю и утираю нос рукавом церковной ночнушки и мысленно злобно смеюсь смехом злодеев из детских мультиков – этим умникам потом отстирывать всю ту пакость, которая на меня налипнет. Хе-хе, да я же чертов гений! Могу портить всем жизнь и ни разу не попасться, даже не замарав руки, ведь я же «дитятка маленькая, миленькая, жаль только, что тупая как пробка, да сопливая похуже шарпея буду». Мать, конечно, всегда была кладезем тупого остроумия (как ей удавалось объединять эти несовместимые понятия – непонятно), но моё сопливое младенчество она описала только одной такой фразой и смогла навеки отвратить меня от детей. Тот факт, что я помню свою прошлую жизнь (ей богу, я начинаю употреблять это словосочетание все чаще и оно всё больше пугает меня) не отменяет другого, того, что я снова стал (надеюсь) всё же не таким уж и сильно тупым ребёнком, и особые уникумы могли бы вполне справедливо заявить, что я ненавижу себя. Но это будет ошибочно, ведь я даже мел не жру, как вам такое достижение? – Норман! – Восклицает Эмма в ответ, размахивая зажатой в кулачок как бы шляпой. «mère» улыбается добродушной улыбкой и слегка подкидывает мелкую, от чего та визжит радостной свиньей и принимается размахивать бумажной треуголкой сильнее. Я беспокоюсь за её руку и плечевой сустав, коль будет так размахивать – до вывиха рукой подать. – Смотри, что мне мама сделала! Классная шапка? О да, я тоже вижу. Теперь, значится, Эмма в Наполеоны заделалась? Могу пожелать ей удачи и сказать, мол, пойдём сходим-ка на Москву, что мелочится то, а. Мы же реальные мужики, а такие как мы на мелочи не размениваемся. Коль играем – то только на крупняк. А что может быть крупнее Москвы? Ну, может ещё парочка городов, но сходить на Москву Эмме-Наполеону – как первоочерёдная миссия, а остальные города захватить и позже можно будет, не переломимся. – Это не шапка, Эмма, это капитанская треуголка, – Поправляет девочку «mère» и аккуратно опускает свою ношу на плиты, потом выдирает несколько травинок из лужайки, чем повергает меня в культурный шок, сплетает их вместе в причудливую косичку и вставляет в своё изделие. – ну вот, теперь ты капитан пиратского корабля, Эмма Великая и Ужасная, повелительница семи морей.. – И одной лужи! – Перебиваю я «mère» абсолютно тупой фразочкой и ломаю всю пафосность речи. Конечно, я произношу это с трудом, но достаточно отчетливо, чтобы женщина поняла меня и тихо засмеялась. Блин, от этой картины я даже начал проникаться к ней доверием. «mère» прикрывает тыльной стороной ладони тонкие губы и хихикает, как девчонка, услышавшая сплетню о сексе или мальчиках. А может и об обоих сразу. Женщина присаживается рядом с Эммой и Норманом, мальчик сразу же прижимается к её боку и смотрит большими коровьими глазами, пока брюнетка притягивает меня ближе к себе и заговорщицким шепотом сообщает, словно великую тайну: – О да, Эмма Великая и Ужасная, повелительницам семи морей и одной лужи, теперь тебе нужен корабль и экипаж, что скажешь? – Спрашивает «mère», зарываясь в кудри девочки носом и рассыпчато смеясь над громогласным согласием со стороны рыжеволосой пакости. – Я возьму в свою команду Нормана и Рэя! – Сообщает Эмма, потом тянет себя за прядь и смотрит на меня так внимательно и выразительно, что не нахожу ничего лучше, чем спрятаться за беловолосым пареньком от пронзительного взгляда девочки. – и Люци, тоже, если он не будет вредничать! – оглашает она вердикт и смотрит на меня укоризненно, словно я приползу просить прощения. Пф, дурака нашла. «mère» снова смеётся и притягивает меня ближе, и шепчет почти на ухо жарким шепотом, она прижимает моё рыхлое тело к себе сильнее и я почти не чувствую исходящих от неё холод сырых могил: – Люци обещает не вредничать, правда ведь, Люци? – лёгкий поцелуй оставляет влажный след на моем виске и я на секунду теряюсь и невнятно мычу нечто невразумительное, что, однако, совершенно не мешает «mère» сделать выводы и ответить за меня, избавив от чести разговора с новоявленным капитаном. – Люци обещает. – И даже кусаться не будешь? – Подозрительно спрашивает Эмма, с прищуром осматривает меня, словно я – бомба в торте или торт в бомбе. В этот раз я преодолеваю некую робость перед этой эксцентричной особой и с уверенностью твёрдо заявляю, что нет, кусаться не буду. В разговор на этом моменте вклинивается Норман и задаёт ещё один неудобный вопрос: – И драться не будешь? – Честное слово, мужик, ты же мужик или не мужик, к чему такие вопросы, чес слово? Пришлось и на этот ответить, что, мол, раскаиваюсь в содеянном, что всё, мир, дружба, жвачка и радуга, трубка войны зарыта, топор выкурен, а сам я становлюсь чуть ли не божьим одуванчиком и жертвенным агинецом в едином флаконе. И только после того, как с меня взяли с полтинник этих глупых детских обещаний, Эмма успокоилась – теперь я воспринимался как друг, товарищ, давний кореш, если не вообще друг ваще-аж-на-столько-что-пиздец. Примерно на середине моих мучений к нам присоединился Рэй и гусеница, которую, кстати, назвали Фредом. Оба они выглядели крайне довольными, что их позвали в команду пиратов (Фреда, конечно, никто не звал, но Рэй заявил, что, мол, это будет попугай и все молча покивали, соглашаясь) и наблюдали за моими мучениями с плохо скрываемым торжеством. Ну, или это просто мне показалось. Естественно, когда шквал вопросов заимел своё логическое завершение, оставшаяся сидеть с нами «mère» всплеснула руками и начала активную деятельность по сотворению на бетонной плите «настоящего-настоящего пиратского корабля». И ещё более естественным будет утвердить, что я постоянно подлазил под руку к женщине и мешал ей рисовать, постоянно влезая в рисунок и в мел, от чего вся моя рубашка до пят оказалась вымазана в цветных пятнах. Конечно же, от этого я был в восторге – поднасрать неизвестным мне пока ещё детям стало моей святой миссией, которую я должен был обязательно выполнить, а тут ещё такая красота, даже немножко жалко отстирывать. В любом случае, «mère» не сильно разозлилась за подпорченный рисунок и я даже смог заслужить её прощение, когда собрал траву для оформления треуголки Эммы. Девочка, естественно, была в восторге и тут же простила мне все наши драки и все клоки волос, которые я ей выдрал, а так же пожаловала мне пост «милого мальчика». С чего она взяла это – неизвестно, но я, в принципе, не против. Рэй посмеивался над моими потугами нарвать травы, а после того, как я кинул в него травой с корнями, он замолчал, и, похоже, обиделся. Вскоре меня начала колоть совесть, и я побежал мириться с мальчиком. «mère», естественно, была только за примирение малолетних лоботрясов, поэтому собиралась всячески содействовать нашему скорейшему приходу к неминуемому примирению. Как она видела его, мне, как главному виновнику конфликта (– клевета! – воскликнул тогда я), конечно же, не сообщили. В любом случае, с Рэем мы сошлись на том, что все вокруг помешались, дружно пожали руки и начали швыряться комками травы. Естественно, делали мы это за домом, позже к нам присоединилась Эмма в своей уже помятой треуголке, а Норман предпочёл играть роль медика и человека, который бы держал личные вещи сражающихся. Рэй назвал его оруженосцем, а я Рэя дураком, за что тот швырнул мне в лицо комком грязи, но попал в Эмму, которая рассвирепела не хуже дикого страуса и с ужасающим и потрясающим воображение боевым клекотом чужих, ринулась в самое пекло сражения. Кажется, это была самая эпичная и легендарная перестрелка грязью, которую только можно вообразить, и понятное дело, что к нам присоединился и Рикки, и Лилли, и множество детей разных возрастов, и даже (кто бы мог такое подумать!) призрачное воспоминание о покинувшем нас полугодом ранее, Джейми. Ему бы это действительно понравилось. Хороший был мужик, мировой. В общем и в целом, в белоснежное лоно Дома мы вернулись несколькими часами позже все в грязи, счастливые, но уже без Фреда (им пришлось пожертвовать в пылу боя с индейцами, так как мы очутились на необитаемом острове, где и съели его, хотя на самом деле просто отпустили). «mère», естественно, чуть ли не хватил инфаркт, и та, в немой попытке понять причину наших действий, она лишь развозила руками и горестно вздыхала-пыхтела, да охала над церковными рубахами. Я сообщил ей, что подобное безвкусное тряпьё только для грязевых войн под дождем и сгодится, чем поверг её в культурный шок, который в некультурном обществе (я, например), называют простым и понятным словом – ахуевание. Конечно, за свои слова я схлопотал дружеский кулак в бок от Эммы, которая приняла меня за кореша конкретного, да и адекватнее в разы стала, чего уж таить. Возраст делает с людьми чудеса. К примеру, два года назад (я прекрасно это помню) мы с ней на дух друг друга не переносили, а теперь стали чуть ли не приятелями навсегда, черт подери! Да и вообще, Эмма – хорошая девочка: землёй швыряется клево, носит треуголки и может съесть гусеницу, прожаренную на открытом огне. Знаете, а ведь это уже чудесные умения, которые, если бы мы жили в реальном детском доме, а не в этом подобии на Хогвартс, обязательно бы нашли своё применение в народных массах, которые представляли люди, которые по достижению семнадцати лет кончают внутрь и уже как минимум второй год курят дешевые сигареты под пивко после работы на заводе. Знаете, я думаю, что хорошо, что мы живём не в приюте, а в этом подобии на Хогвартс. Потому что я боюсь и за Эмму, и за Рэя, и за барашка-Нормана. И, чего уж там греха таить, за себя. У меня были клиенты из приюта с ворохом детских психических травм, собственно печальной историей и жестокостью, соизмеримую с размером их раздутого до титанических размеров, эго. Они были кровожадны и совершенно не нежны – у них были грубые руки, пустые глаза, жестокие помыслы и мало денег. Мне совершенно не хотелось бы смотреть на таких детей в период моего взросления даже не потому, что самому не хотелось становится хоть в чём-то похожим на те страшные подобия людей, которые нависали горой и вытесняли воздух из легких удушением. Поэтому когда нас кормят ужином, я действительно проникаюсь благодарностью к Дому, к (хоть и с трудом) «mère», к этой вкусной еде, к домашнему теплу и странной, но искренней детской дружбе. Во время ужина Эмма впервые не хочет выдрать у меня волосы, облить компотом или спереть вкусняшку, от чего я чувствую умиротворение. «mère», уставшая после долгого купания и оттирания малышни от грязи, пьёт чай и читает книгу. Конечно, я интересуюсь литературой, с которой ознакамливается женщина. Поэтому я, исполненный истинно добрых и честных побуждений, спрашиваю у неё: – А что ты читаешь? – Конечно, мой язык шепелявый и ещё слишком детский, от чего я снова и снова не устаю чертыхаться матом про себя. «mère» вздыхает и откладывает книгу на колени и улыбается мне одними глазами. По моей спине бежит холодок от ощущения леденящего ужаса от того, что я забыл, что стоит предо мной. – Книгу, – Просто отвечает женщина. – Ну это понятно, – Гордо задираю нос я, мол, гляди, какой я образованный. – а какую именно? – Весьма интересную, – просто отвечает брюнетка и её глаза сужаются и я слышу, как с шуршанием вуали на белое лицо женщины ниспадают кружева серых морщин. – ты тоже сможешь прочитать её, когда вырастешь, Люци. От упоминания моего нынешнего имени меня передергивает и я надуваю губы в обиде, будто «mère» задела мои тонкие струны души. Я складываю руки на груди и исподлобья злобно сверкаю водянистыми голубыми глазами. – Почему все зовут меня Люци? – Ну а что? Я же тупой ребёнок, мне можно. Женщина удивленно вскидывает брови и улыбается кончиками губ. На секунду могильный холод гранитных плит отступает, когда она наклоняется ко мне. – Потому что это твоё имя, глупышка, – Говорит «mère» и треплет меня по подстриженным волосам – теперь тупые кудряшки не лезут в глаза и рот, не закрывают обзор и не мешают есть. За это я каждый день благодарю Эмму, которую тоже коротко отстригли, чтобы ни одному из нас не пришло в голову вырывать волосы другому. – Понятно, – Отвечаю я и на секунду прикрываю глаза: набираясь призрачной смелости, чтобы задать интересующий меня вопрос: – а как тебя зовут? Дети на фоне взрываются хохотом и их голоса звучат биением сердца у меня в ушах. Я боюсь сам не знаю чего, словно с минуты на минуту должно случится нечто непоправимое и ужасное. Мгновения тянутся долго-долго, как ириски, застрявшие в зубах у старика. «mère» медлит с ответом и я уже не надеюсь на него, когда женщина совершенно неожиданно подхватывает меня на руки и усаживает лицом к себе, прямиком на книгу. Она смотрит на меня, я смотрю на неё. Искра. Буря. – Меня зовут Изабелла, Люци, – Мягко улыбается она и я слышу смешинку в её голосе. Он тягучий и мягкий, он режет бумагу огнём и лижет ушные раковины коброй– сможешь выговорить моё имя? Конечно она знает, что я не смогу, но я всё равно надуваюсь как индюк от злости, фырчу ежом и выплевываю кровавыми ошмётками легких одно-единственное слово: – Легко! И, по закону жанра, у меня ничего не получатся. Столовая тонет во взрыве новой волны детского смеха, в ночи тонет острый силуэт Дома, а я тону в собственных мыслях, вязкой субстанцией липнущих к обратной стороне черепной коробки. Я думаю о том, какое же странное имя у «mère», о том, почему Джейми не пишет, о том, почему Эмма вдруг решила зарыть топор войны и о том, что случилось бы с беднягой Фредом, если бы мы действительно были командой пиратов, которые устроили облаву на индейцев на их же острове. Эти мысли занимают мою тяжелую голову до конца вечера, и имя Изабеллы выветривается из памяти как листок, рассыпавшийся в труху. Ночью кошмары не возвращаются и я даже успеваю немного порадоваться бликам грозы на потолке, в то время как к моей спине доверчиво приживется Эмма, а я утыкаюсь носом в шею Рэю. Он пахнет молоком и сахаром, если сахар вообще может чём-то пахнуть. И если это действительно так, то сахар пахнет Рэем, если не наоборот. Мне тепло. Я засыпаю и мне кажется, что мы качаемся на волнах дремы как на бумажном кораблике, пущенном по улицам городка, из-за которого мальчик лишается брата, а брат – сначала кораблика, потом руки и следом – жизни. Мрачный силуэт демона из колодца прогоняет сопение Эммы над ухом и я улыбаюсь, погружаясь в мягкую, обволакивающую тишину ночного Дома. Где-то в столовой Часы с кукушкой бьют час ночи, в серых, пушистых облаках проглядывается силуэт фантастических зверей-молний, а злобные ветви на стенах формируют причудливый узор монстров, желающих полакомится человечинкой. Дети, лежащие на больших одеялах на полу прижимаются друг к другу как замерзающие насмерть, а я невольно провожу параллель с братской могилой даже сквозь сон. Кажется, некоторые вещи никогда не меняются.